АЛЕКСЕЮ ГЕРМАНУ - 75

Кинематограф по своей природе - поверхностный вид искусства. От него не ждешь глубоких философских обобщений и громких идейных открытий; новаторство там ограничивается не сущностными, а чисто профессиональными моментами: способом  монтажа, манерой съемки. Как утверждают злые языки, среди людей искусства глупее работников театра и кино бывают только художники и музыканты.
 
Так или иначе, истинная оригинальность человеческого творчества достижима лишь в литературе: ведь, по сути, мы творим только слова. Все остальное - дома, машины, картины, фильмы, еду, музыку - мы всего лишь компонуем из кирпичиков (звуков, красок, элементов живой и неживой природы) которые существовали в этом мире задолго до нашего прихода. Вдобавок, кино не только решающим образом зависит от техники, но и, как правило, является плодом коллективных усилий. Что и вовсе не оставляет пространства для творчества: гений еще может ужиться со злодейством, но с коллективом - никогда.

Тем большее уважение вызывают попытки кинохудожников вырваться за узкие рамки жанра. Правда, далеко не у всех бывает такая возможность - в подавляющем большинстве случаев против продюсера не попрешь. Но даже если тебя зовут Акира Куросава, Дэвид Линч, Аббас Киаростами или Теренс Малик, и ты получаешь карт бланш на любые эксперименты, это вовсе не является гарантией конечного успеха - именно в силу ограниченности выразительных средств. В этом смысле искусство Алексея Германа (20 июля ему исполнилось бы 75 лет) представляет собой уникальный пример творческого взлета, сравнимого разве что с достижениями Андрея Тарковского.

Выйдя к зрителям после одного из первых показов фильма "Хрусталев, машину!", режиссер произнес знаменательные слова: "Вот такие мы…" Этой короткой фразой суммируется главная и, может быть, даже единственная тема Алексея Германа, на которую, как на стержень, нанизываются все его ленты. Тема, нашедшая в "Хрусталеве" наиболее точное, острое, объемное, близкое к совершенству воплощение. Вот такие мы…

Это фильм о сути России, о сути населяющего ее народа - безотносительно к времени действия. Фильм о страшной стране и о страшных людях. О болотистых пространствах с гнилым лесом на горизонте. О кострах и разбойничьем посвисте, несущемся вслед спотыкающемуся на рельсовых стыках поезду. О полустанках, заросших бараками с черной человеческой плесенью. О волчьей автомобильной стае, неторопливо рысящей вдоль пустынной городской улицы. О неподвижной черно-белой февральской ночи, в которой, пригнувшись, перебегают от дерева к дереву черные, безликие, бесполые существа. От дерева к дереву, от состояния хищника к состоянию жертвы, хищника, жертвы, хищника… О львином людоедском рыке, который время от времени громом проносится над головами, заставляя в ужасе присесть всех пока еще живых - на мгновение, на секунду, потому что уже в следующий момент они возобновляют свое броуновское движение от дерева к дереву. Вот такие мы…

"А это я…" - говорит глядящийся в зеркало подросток и тут же харкает в свое отражение. От имени этого мальчика ведется повествование; он - олицетворение автора. Герман отмечал это в своих интервью, оговариваясь, впрочем, что сам он на отца не доносил (в отличие от героя фильма). Не доносил, но мог бы… Этот плевок нельзя расценить иначе как символический акт глубочайшей горечи и разочарования. Герман смотрел на мертвящий российский ад не со стороны, а изнутри. Он, автор, нес ответственность за облик своей страны в той же степени, что и все остальные соотечественники, а потому и плевок в лицо самому себе был более чем уместен.

Но главный смысл германовского шедевра - тотальная и безнадежная бессмысленность российского бытия. Именно абсурд правит бал в каждом тщательно выверенном и выставленном кадре. В интерьерах -беспорядочное нагромождение несовместимых вещей: разнокалиберная мебель, сабля, чучело, примус, ампирные ангелочки, фановая труба, растущая прямо из обеденного стола…  В этой абсурдной тесноте беспорядочно мечутся люди - безликие, незапоминающиеся, неважно какие, неважно откуда взявшиеся. Их поведение абсурдно, реплики бессвязны, вслушиваться в них бесполезно - не расслышишь. Да и зачем? В разговорах этих все равно нет "ни смысла, ни аза".

Пространство фильма изобилует дверьми - они присутствуют почти в каждом эпизоде, распахиваясь от поворота дверной ручки, нажима плеча, удара сапогом, топором, прикладом. Но за каждой из них - буквально за каждой!.. - оказывается ровно то же самое, что и перед ней, что и перед другими, предыдущими и последующими. Везде ровно одно и то же - вне зависимости от того, сколько дверей пришлось открыть, взломать, преодолеть... Кащей и его смерть пребывают не в конце длинной цепи подземных помещений ("Смерть, это вы?" - ухмыляется генерал Кленский, открыв очередную дверь на проходе к следующей) - они повсюду, повсюду! В российском аду нет кругов, в него не требуется спускаться - он равномерно разлит по территории страны одним гомогенным бульоном, в котором булькает бесформенное человеческое месиво.

Зачем же тогда они существуют, эти двери? Лишь для того, чтобы еще больше подчеркнуть всеобъемлющий глобальный абсурд. Абсурд, по сути, является не столько смыслом, сколько главным героем фильма, подчиняя себе в итоге все, даже сюжет. Главное достижение Германа заключается в поразительной убедительности воссоздаваемой атмосферы абсурда.

В самом деле - как можно изобразить абсурд? Уже само слово "изобразить" подразумевает наличие некоторой системы, неких конвенциональных рамок, что, в свою очередь, в корне противоречит исходной задаче (ведь абсурд предполагает отсутствие какой бы то ни было системы, каких бы то ни было конвенций). Именно поэтому есть так мало удачных примеров изображения абсурда в мировом искусстве, хотя подобную задачу ставили перед собой многие (особенно, экзистенциалисты, на абсурд молившиеся). Как правило, абсурдист - мошенник, пользующийся весьма ограниченным набором примитивных трюков, в которых тоже довольно быстро обнаруживается система (как, скажем, у Сальвадора Дали или у концептуалистов типа покойного Пригова).

Более-менее удачные попытки работы с бессмыслицей можно обнаружить у Франца Кафки и у Даниила Хармса - в литературе (да и то лишь на уровне миниатюр), а также у Дэвида Линча - в кино. Повторяю - более-менее удачные. Нигде и никогда мне не приходилось сталкиваться со столь безоговорочным успехом в изображении абсурда, какой был достигнут Алексеем Германом в фильме "Хрусталев, машину!" Он не ограничился чисто визуальными решениями (уже отмеченный здесь сумбур интерьеров и разговоров; двери, открывающиеся в то же самое и проч.). К примеру, Дэвид Линч остановился на этом - хотя и достаточно сложном, но все-таки поверхностном - уровне. В отличие от него Герман (вслед за Кафкой в его лучших коротких рассказах) идет существенно дальше - к демонстрации абсурда в человеческом поведении.

Человек открывает щит - и его бьет током. Он приближается к стоящей на ночной улице машине - выскочившие оттуда люди избивают его и заточают в садовую будку. Это само по себе абсурдно, не так ли? Смысл электрощита - в безопасности работы с электричеством. Праздный интерес к автомобилю - не причина для насилия и ареста. Но главный абсурд заключается не в том, что происходит нечто абсурдное. Истинный абсурд - в том, что сам человек не удивляется происходящему. Он полностью признает право щита на удар током, право избивающих на насилие!

Но и это еще не все: абсурд тянется дальше, к зрителю. Потому что мы, зрители, воспринимаем происходящее почти как должное. "Ну да, - думаем мы, позевывая в кресле. - Случается, бьет. Случалось, арестовывали ни за что…" Мы - мы сами! - видим в абсурде смысл! И в этом - самый страшный абсурд. Вот такие мы…

Мы не сразу обнаруживаем его метастазы в собственной душе. Абсурд обрушивается на нас, когда за очередной открывшейся дверью - на сей раз с надписью "Советское Шампанское" (мы в своем кресле киваем: "Ну да, бывало и такое, читали…") - нас насилуют в рот и в зад, подготавливая анус к использованию при помощи черенка от лопаты. И вот тут уже мы одним махом осознаем всё - и абсурд предыдущих эпизодов, и абсурд последующих. Потому что суть происходящего за всеми дверьми - точно та же, что и суть происходящего за дверью фургона. Герман успел приучить нас к этой единственной смысловой закономерности: Кащей находится везде, и смерть тоже.

В фургоне "Советское Шампанское" уголовники опускают генерала, а Герман - зрителя. Опускает из привычного тумана абсурда на твердое основание смысла. И тогда, наконец, всплывает единственно возможное восприятие увиденного: "Несовместимо с жизнью!" Несовместимо не только изнасилование - несовместимо всё, вся реальность фильма Алексея Германа, до самой последней абсурдной своей черточки. Эта фраза - "Несовместимо с жизнью!" - выкрикивается кем-то где-то в середине первой части - выскакивает чертиком и снова пропадает в хаосе бессмыслицы. Я уже говорил, что речь персонажей, как правило, бессвязна и едва слышна. С точки зрения Германа, диалоги - часть абсурдного звукового фона. Но важные слова, те, которые должны быть услышаны, выделяются особо (внятностью, громкостью, повторами), что естественным образом придает им дополнительную силу.

Таково, к примеру, неожиданно отчетливое откровение случайной личности в случайном бараке за очередной случайной дверью: "Отец и мать у меня татары, а я русский. Мне нравится быть русским".
А уже в конце, когда (в полном соответствии с заданной нотой высокого абсурда) арестованный за интерес к "неправильной" машине истопник выходит после десятилетней отсидки и его снова бьют, он кричит в отчаянии: "За что бьют?! За что?! Топором - всех!"

Ага, топором. Всех. Мне нравится быть русским.

И, конечно, самое последнее: знаковая сцена на открытой грузовой платформе поезда, медленно ползущего среди серых лесов и болот. Пьяные одинаковые люди, привычно бесцельные движения, привычно бессвязные односложные реплики, и заглавный персонаж - бывший генерал, бывший хирург, бывший Кленский - на спор удерживающий полный стакан бормотухи на своем лысом кумполе. На лице героя видны кое-какие отметины, но, в общем и целом, он превосходно сохранился, доволен собой, и глаза смотрят с неподдельным азартом. Смотрят на нас, зрителей. Вы говорите - несовместимо с жизнью? Кому-то, может, и несовместимо, а ему вот - нравится быть русским.

Поезд уходит в распахнутую настежь промежность голого гнилого леса, и под финальное затемнение слышны последние, внятные и очень четкие слова фильма: "А хрена - нахрена!.."

Вот такие мы… Не думаю, что Алексею Юрьевичу Герману нравилось быть русским.

______________________
На фото: Алексей Герман. Фото ИТАР-ТАСС, Сергея Фадеичева.