ЧУДОВИЩЕ ПО ИМЕНИ БАСЯ

В доме моих знакомых жила кошка. Знакомых звали Олегом и Юлией, а кошку Басей. Кроме них квартире, состоявшей из трех небольших комнаток, обитала пожилая юлина мать с аристократическим именем Изольда Георгиевна, которая практически не покидала свою комнату, где специально для нее были установлены кресло-качалка, торшер с матерчатым бахромистым абажуром и черно-белый телевизор, который Изольда Георгиевна не выключала ни днем, ни, кажется, даже ночью. Под его бессмысленное жужжание она умудрялась читать, дремать в кресле и делать химическим карандашом в толстой сафьяновой тетради некие записи, которые она называла "мэмуарами". Записи эти она не показывала никому.

- Придет врэмя, и вы их прочтете, - важно роняла она, помахивая в такт словам длинным янтарным мундштуком со вставленной сигаретой. - Но не раньше, чэм я умру.

Бася была обычной с виду черно-белой кошкой с чуть приплюснутою мордой и желтыми глазами. Но нрав у нее был как у фурии. В дом ее принесли крохотным котенком, и Олег с Юлией, у которых, увы, не могло быть детей, обрушили на нее всю лавину невостребованной нежности. Они выкормили ее буквально с пипетки, ходили за ней, как за испанской инфантой, и разве что не вывозили ее на прогулку в детской коляске.

Бася не выросла любящей, благодарной питомицей. Она стала законченной мизантропкой. Впрочем, ненависть ее не ограничилась родом человеческим, но досталась миру целиком. Бася ненавидела воробьев и голубей, садившихся на карниз за окном, и с шипением на них бросалась. Она ненавидела мебель в комнате и царапала на ней полировку, а плюшевую обивку на диване и креслах рвала в клочья. Она гадила в туфли и домашние тапочки. Никакими уговорами нельзя было заставить ее выйти прогуляться во двор. Она предпочитала сидеть на перилах лоджии и злобно поглядывать оттуда на возню кошек, собак, птиц и детей.

Даже в марте, когда сама природа завлекает кошачье племя на крыши, мусорные свалки и прочие объекты совместных оргий, Бася не покидала ненавистной квартиры, а когда Олег с Юлией, провоцируя в ней подавленный зов предков, нарочно распахивали входную дверь и карамельными голосами увещевали: "Ну, иди же, иди, Басенька", она забивалась под изодраный диван, свирепо шипела и яростно сверкала янтарными глазами.

Будучи, видимо, в душе демократкой, Бася кусала и царапала всех подряд, не делая различия между хозяевами и гостями. Гости, как следствие, стали в доме редкостью. Исключение составлял грузный Володя, любимец семьи, весельчак и балагур, который в ответ на все басины выходки лишь раскатисто хохотал и советовал друзьям усыпить злобную тварь. Олег с Юлией в ужасе махали на него руками, а Бася щерилась в недобром оскале, но на прямую агрессию не решалась - Вoлодю она ненавидела и боялась. Тот же, приходя и шумно похлюпывая чаем, предлагал всё новые рецепты расправы над Басей, пока Олег и Юлия, скрепя сердце... не отказали Володе от дома.

Немыслимо, насколько эти два неглупых, вобщем-то, человека привязались к своей маленькой мучительнице. Они умилялись каждому ее движению и ласково звали "Басенькой". Изольда Георгиевна, напротив, восторгов их не разделяла и называла кошку не иначе как "чудовищем". В те редкие минуты, когда ей надоедал "тэлевизор" и она выходила на кухню, чтобы посмотреть, как варится на плите суп и не пригорело ли жаркое, мстительная Бася кидалась ей под ноги, норовя прокусить бархатный носок тапка или порвать полу атласного халата. Бедная Изольда Георгиевна, уже каявшаяся в предпринятом путешествии, бледнела, отступала на шаг и оглашала квартиру прокуренным контральто:

- Юлия! Олег Вячеславович! - зятя она величала исключительно по имени-отчеству. - Нэмедленно удалите от меня это кошмарное чудовище!

Олег и Юлия очень переживали мамину нелюбовь к их питомице. Когда из комнаты Изольды Георгиевны начинало временами благоухать валидолом и валерьяновыми каплями (Изольда Георгиевна обожала лекарства), они подталкивали маленькую гадину к святая святых квартиры и уговаривали:

- Басенька, иди полечи бабушку... - совершенно непонятно откуда взялось это слово в бездетной семье. - Бабушке, кажется, плохо.

- Нет! - рокотало в ответ прокуренное контральто. - Не смэйте пускать ко мне это чудовище! Вам не терпится, чтоб я умэрла?

Во время августовского путча девяносто первого года Бася, к восхищению Олега, считавшего себя демократом и работавшим корректором в какой-то второстепенной умеренно-либеральной газете, совершила маленький подвиг: желая цапнуть с перил лоджии пролетавшего мимо воробья, она не удержалась и свалилась с третьего этажа на фуражку одного из проходивших милиционеров, которые в те дни сизыми парочками патрулировали улицы. С перепугу Бася даже обмочила фуражку блюстителя, непроизвольно, но честно выразив отношение своего семейства к творящемуся произволу.

Тихая улица огласилась отборнейшим милицейским матом, обещавшим через каждое третье "бля" расправиться с "пысяющей тварью", ее хозяевами и всем домом. Инцидент, впрочем, не получил развития, а Бася с тех пор стала не просто любимицей своих и без того ослепленных нежностью "родителей", но и настоящей героиней. Из убогих доходов семьи ей покупали почти немыслимые на ту пору сосиски и рыночную телятину. Остальное семейство питалось басиными объедками, вермишелью и картошкой. Одна Изольда Георгиевна была очень недовольна и заявляла, что предпочла бы путчистов "этому чудовищу".

Коварная Бася понимала, видимо, если не человеческую речь, то человеческое отношение. Однажды, когда Изольда Георгиевна отправилась в очередное путешествие на кухню - приглядеть, не выкипела ли "вэрмишель" - и неосмотрительно оставила приоткрытой дверь в свою келью, Бася, шмыгнув в щель, устроила внутри небольшое аутодафе. Она не стала мелочиться - гадить Изольде Георгиевне в постель или мочиться на плед, покрывавший кресло-качалку. Она просто и целенаправленно изорвала листы с записями в сокровенной сафьяновой тетрадке.

В тот день квартира от стен до стен, от пола до потолка пропахла валидолом и валерьянкой. Изольда Георгиевна полулежала в кресле с беспомощно откинутой рукой, а Юлия сметала обрывки страниц в совок.

- Мама, прошу тебя, не надо, мама... Может, еще можно как-нибудь склеить, - беспомощно бормотала она.

- Оставь, Юлия, - слабым голосом отвечала Изольда Георгиевна. - Всё кончэно. Всё. Об одном прошу тебя: когда это чудовище околеет, принеси его труп на кладбище и покажи портрэту на моем надгробьи. Я знаю, что оно меня пэрэживет. А мои мэмуары... Выбрось их на свалку истории.

Вся в слезах, вынося обрывки тетради на свалку истории, точнее, на кухню, где стояло помойное ведро, Юлия не удержалась и прочла кое-что из уцелевшего, начертанное химическим карандашом. Надо же было установить размеры постигшей человечество катастрофы. Останки "мэмуаров" сообщали: "Сегодня Юлия опять пересолила суп. В мои годы непозволи..." "Если бы Олег Вячеславович действительно любил свою семью, он бы зарабатывал побо..." "Я не сомневаюсь, что однажды это чудовище, пока я сплю, перегрызет мне ше..."

Изольда Георгиевна ошиблась дважды - "чудовище" не перегрызло ей шею и не пережило ее. Бася, в очередной раз пытаясь поймать пролетавшего мимо воробья, свалилась с перил лоджии. Но на сей раз улицы давно позабывшего о путче города не патрулировали милицейские наряды, и спасительной серой фуражки с пружинящим верхом под лоджией не оказалось. Бася ударилась о землю и сломала себе позвоночник. Мучалась она недолго - всего сутки, а когда Олег с Юлией, заливаясь слезами от жалости и собственной беспомощности, хотели погладить ее, каким-то чудом приподняла лапу с выпущенными когтями.

Басю зарыли под кленом во дворе. Целый месяц никто в семье, включая Изольду Георгиевну, не мог прикоснуться к мясному, хотя то мясо, которое они до той поры изредка себе позволяли, ничего общего с кошками не имело. Горевали так, словно из семьи ушел любимый человек. Изольда Георгиевна, выключив свой телевизор, подолгу сидела теперь с дочкой и зятем, непривычно ощущая себя в новой обстановке гостинной. Она терпеливо выслушивала их разговоры о "покойной Басеньке", ни разу не позволив себе употребить слово "чудовище". Она облокачивалась о спинку дивана с изодраным плюшем, время от времени подкуривая сигарету, вставленную в длинный янтарный мундштук.

Некурящие Олег и Юлия не замечали дым. Они говорили о Басе. О чем-то еще. Ели переваренную и пересоленную вермишель. Пили безвкусный чай. Включали второй телевизор, цветной, стоявший в гостинной, тупо глядя в экран и мало понимая, что на нем происходит. Иногда, особенно если шла какая-нибудь старая комедия, Юлия или Олег неожиданно похохатывали. Изольда Георгиевна, встрепенувшись, пыталась поддержать этот выскользнувший на волю ломтик веселья неестественно громким прокуренным смехом, но Юлия и Олег тут же потухали и виновато глядели друг на друга. Наконец, досмотрев фильм, они разбредались по своим комнатам: Юлия и Олег шли к себе, Изольда Георгиевна к себе. Невыносимее всего было то, что каждый хотел помочь другому и никто, стыдясь, не решался этого сделать...

Господи, пожалей ненависть. И смилуйся над любовью.

Рисунки автора