ПО НАПРАВЛЕНИЮ К ЖЕНЩИНЕ

Открыв новую книгу поэта Шраера-Петрва *, обнаружила, что некоторые мои сегодняшние мысли идут в унисон с его поэтическими раздумьями, его темы мне интересны. А в этом случае приходится откладывать все ранее намеченное и садиться писать рецензию.   

На белой, глянцево блестящей обложке графические экзерсисы милого художника Сергея Голлербаха. Человеческие фигуры в странных эротических ракурсах. Художник словно задал некую ноту,  вокруг которой будут строиться поэтические вариации.  В обеих  "книгах", носящих название "По направлению к морю" и "Некоторая тоска по мессии",  главная героиня - женщина. Ей, подруге, спутнице в скитаниях, знакомой и непознанной,  в сущности адресованы и посвящены все эти стихи.

Если

Если откашливаться изо всех сил
можно выкашлять душу.
тело выйдет на сушу, отряхнется, как вымокшая собака,
и побежит обследовать необитаемый остров.
тело будет пересекать необитаемый остров,
 который станет еще более необитаемым,
 потому что выкашлянная душа
останется высыхать в прибрежном песке.
как желтая медуза.
скажем: как желтая мезуза,
прибитая к берегу.
поскорее, поскорее скинь монашеские вериги.
скрученные из узловатых коричневых водорослей.
поскорее, поскорее  превратись
    в афродиту, лилит, еву, айседору, шехерезаду,
                                         мою незабвенную маму.
поскорее, поскорее  выжми себя из себя, излей, отворись
прямо на медузу
моей души, прикоснись лучиком крови, урины, слизи к священной мезузе-
знаку моего бессмертия...

Душа нуждается в прикосновении женщины - и  поэт не боится  соединить  со словом "бессмертие" слова совсем иного семантического ряда, обозначающие телесные выделения: "урина", "слизь". В этих же стихах священная для евреев мезуза, "прибитая", правда, не к косяку дома, а к берегу, синонимична желтой медузе (желтой звезде?) Телесное одушевляется божественным, божественное окропляется телесным.  Библейское отношение к плоти царит в этих стихах, нет в них христианского страха перед телом, "вторичным", "тленным" и  "греховным". В Ветхом Завете, включающем и великую "Песнь песней", в земной человеческой любви нет ничего "животного", греховного и постыдного. Праотцы немыслимы вне своих "пар" - Сарры, Ребекки и Рахили.  Бог благоволит их союзам, освящает их. В  искусстве Нового  времени можно припомнить разве что Климта с его "Поцелуем", гениально воплотившим эту же идею любви как божественного слияния мужчины и женщины.

В перечне "архетипических" женщин, олицетворяющих возлюбленную, вслед за Шехерезадой поэт помещает свою "незабвенную маму", что у кого-то может вызвать удивление и даже возмущение. Легко предположить, что такое же возмущение вызвало когда-то обращение Блока к родине: "О, Русь моя! Жена моя!" Поэтическая логика здесь одна: мать и жена - два "архетипических" лика женщины, в чем-то амбивалентных; недаром, по поговорке, мужчина ищет в своей избраннице мать.
Первой в списке Шраера-Петрова названа Афродита, богиня любви и красоты, по  преданиям древних эллинов, рожденная  из морской пены на острове Кипр. В книге  поэта "греческий мотив" - один из основополагающих.  Мало того, есть в сборнике два стихотворения, носящих название "Из Кавафи". Это явная мистификация,  стихи, конечно же, принадлежат вовсе не классику новогреческой поэзии Константину Кавасису (1863-1933), обретшему признание только после смерти, а самому Давиду Шраеру-Петрову. Узнается не только его почерк,  выдают реалии:

Можно заказать трехмерное фото
Твое и мое
И поставить
Твое и мое
Два трехмерных фото времен Черного моря,
Времен винограда и кукурузных початков,
Ослика,
Наглых парней
Из приморского парка…

Вряд ли  у Кавасиса были подобные воспоминания, очень, однако, близкие нам, людям из России, хотя бы раз в жизни отдыхавшим на Черном море, лакомившимся изабеллой и вареной кукурузой и гулявшим в не всегда безопасных приморских парках.  Стихи эти - о памяти, о "марафоне" жизни, об оставленных во времени родных и друзьях, которые в какой-то момент "остановившегося мгновенья" оказываются "ровесниками наших трехмерных фото". В сознании всплывает еще один грек - Платон, с его вневременным "умным местом", куда складываются все умные мысли, все идеи и, возможно, все воспоминания. 
Второе стихотворение, озаглавленное "Еще из Кавафи", завершается важной для наших наблюдений строфой:

О, я схожу с ума!
Я не могу разглядеть
В дальних морях, в хороводе квартир, в скачке такси.
Я не могу своей остывающей памятью разглядеть,
Амфору тела возлюбленной и цветы ее глаз, листья волос,
Ниспадавших на теплую глину, которую изваяли,
Чтобы ты сохранилась в памяти о бесконечной любви.

Поэт снова ведет нас по "греческому следу" - тут и "амфора тела", и "теплая глина, которую изваяли"… Возлюбленная приравнивается к Афродите,  ее тело повторяет "амфор изгиб". Греческая символика встречается и дальше.  В стихотворении о питерце, перебравшемся в Америку ("Соломон Новосельцев")  нянька-родина уподоблена Парке, плетущей "всяческий зимний наряд", а  там за "чугунными пиками зимнего парка", за "снежной орбитой"  невидимо обозначается "плещущийся дельфинами Эвксинский понт". Нет, не для красного словца попало в стихи - "когда я на ощупь читаю Гомера"; эллинская древность усвоена и легко входит в плоть стиха, порождая сравнения: "ты меня кинь, как бутылку, в море эгейское./ там, где афины возносят акрополь…" ("Закат") или: "пока мы с тобою одно/ -  кувшин, черпак и вино" ("А может быть?").

Но образный мир Шраера-Петрова присвоил себе не только эллинство, но и иудейство. И зачастую эти два сегмента скрещиваются даже на территории одного стихотворения.  Гомер соседствует с "пирующими братьями" "рыжего Иосифа" ("Расщелина света"), а  магическая луна, плывущая "как афродита в пенном облаке-волне"  освещает  чтение "Книги иудейской" тремя хасидами "в черных шляпах" ("Магическая луна").

"Еврейский мотив" - второе плечо сборника, он так же, как и "эллинский", служит "несущей конструкцией" для святилища той самой "афродиты, лилит, евы...". Пишу  имена с маленькой буквы, так как цитирую самого поэта, у которого в книге "Некоторая степень тоски по Мессии"  с большой буквы  разве что Б-г. Интересно проследить значение слова "Мессия" в  стихах этой второй книги.  В стихотворении, давшем название всей книге, после  предположения, что мессия "уплыл навсегда", следует довольно странный конец:

твой мессия./ мой мессия./ у каждого свой./ я у тебя/ твой.
Получается, что лирический герой и есть мессия для своей избранницы.   Подобное же утверждение встречаем в стихотворении с длиннющим названием, посвященном математику Григорию Перельману. Любовь делает человека Мессией, и ожидание любимого сродни ожиданию Божества.
когда возникает зов, либидо, гон, охота, страсть, тяга,
.......
летят в небо фонтаны петергофского дворца,
летит в балтику ладожский лед,
летит женщина к своей судьбе,
распахнутая, как халатик,
когда дверной звонок
возвещает о приходе мессии.

В стихах о разномастной компании беглецов из разных стран, распивающих "кьянти", тема Мессии связывается с поисками счастья в Америке, конечной цели побега:

"мы все бежали в америку, как будто бы там обитал мессия"  ("Закат на берегу Тирренского моря").  В "Библейских сюжетах" рассказана забавная история: в одном из переулков  Флоренции из молельного дома навстречу герою идут старые итальянские евреи.

один из стариков замешкался,
начал вглядываться в мое лицо.
засовывать в мешки подглазий мою одежду
и там изучать, как старьевщик.
он узнал во мне мессию?

Мне увиделся здесь мотив человеческого, точнее, "родового" узнавания, чему не помешали ни незнание языка, ни разделяющая этих двоих "цивилизационная" пропасть.

Во второй книге неожиданно возникает "египетская тема",   связанная с историей
Моисея, избавителя евреев от трехсотлетнего египетского рабства и, согласно Шраеру-Петрову, также нареченного Мессией. Стихотворение "Уличный гуляка" вносит новые подробности  в библейский рассказ о появлении младенца Моше у дочери фараона. Оказывается, - не иначе, Шраеру-Петрову открылись какие-то неизвестные доселе источники - еврейского мальчика спас сын фараона:

наследный принц, гуляка, едок
слышит, как молвит Б-г:
видишь, звезда горит на двери?
младенца у матери забери,
в корзинку смоленую положи,
рок отведет ножи.
корзинка качается на волне.
нил успокоен вполне.
("Уличный гуляка")

Эту же тему - спасения Моисея-Мессии, но уже перенесенную в наши дни, встречаем в стихотворении  "В ресторанчике над океаном". В провинциальном американском ресторанчике на берегу океана поэту и его подруге померещилось, "как чайка, /пройдясь над растеньями бурыми,/ обнажила корзинку с младенцем,/ которому снился египетский сон".
Порыв подруги, рванувшейся "сберечь мессию", был напрасным: все оказалось лишь видением. Принципиальным для автора книги представляется конец этого стихотворения, под которым (уникальный случай!) стоит дата 31 декабря 2005.  Встречая  Новый год, поэт предается невеселым размышлениям о выпавшей его семье  скитальческой судьбе, не подвластной ни разуму, ни пророчествам...

да какая там Книга!
да какой там младенец египетский!
это наши скитанья с тобою
по житейской пустыне, где пророчества - чистая фальшь.
Некоторым обобщением всей "мессианской" темы представляется мне стихотворение
с символическим названием Норд-Вест.  Затерявшийся в американском городе "ветер странствий" наводит поэта на мысль о благости "исхода".
в этом, наверно, и есть мессианство:
племени карту переиначить
даже ценой трехсотлетнего плена,
если за ним последует счастье
соединения с Б-гом  исхода.

Что ж, об исходе, скитальчестве, разных климатах и разных морях - северных и южных - в книге очень и очень много.  Мотив этот переплетается с вечными "хайямовскими" вопросами: откуда мы? куда мы? зачем мы?  Одно из наиболее удавшихся стихотворений сборника "Утренняя флейта" сплошь состоит из подобных "вопрошаний". Драматизм положения вопрошающего усугубляется тем, что он попал в "чужой" мир, где люди идут по своим привычным и обихоженным дорогам:  американцы слушают в машине радио и попивают  свой утренний кофе в стаканчиках с пластмассовой крышечкой, христиане в воскресенье посещают церковь, иудеи по субботам - синагогу, у всех свой размеренный быт и сложившийся распорядок.  А чужаки и скитальцы, глядя на все это, только и могут вопрошать:

Какие мы?
Куда мы едем?
Зачем люди ходят в синагогу и церковь?
Сложнейшие вопросы, на которые у поэта есть все же свой ответ. В этом чужом мире он не один.  "Перышком звука" (счастливо найденный оборот!)  нежная флейта  рисует:
Берег моря, два обнаженных тела,
Плавки и купальник на песке,
Чайку в небе,
Шоссе и автомобиль, в котором едем
Мы с тобой.
Куда?
Мне кажется, что  куда? в контексте стихотворения звучало бы гораздо безнадежнее, если бы не было этого мы с тобой.

Я процитировала довольно много стихотворений, так что читатель, думаю, получил некоторое представление и о поэте, и о его книге. Она маленькая - всего 71 страница.   И в качестве дружеского совета я бы предложила поэту убрать из нее несколько лишних стихотворений - случайных, никаких, посредственных. Все же отбор - вещь великая. И не опровергая утверждения автора (отстаивающего "первое впечатление"), что тексты править не надо (См. стихотворение под названием "Надо ли править тексты"), я  бы  внесла в него уточнение: некоторые надо. Например, такие:

Газета местная не занимала достойного ей уваженья/ В нашем доме.
В ряде стихов, написанных "свободным размером", мне бы хотелось большей выверенности и упорядоченности ритма в рамках избранной поэтом ритмической системы. 

Теперь ты не вернешься никогда
На землю как человеческая личность.
("Мост над Стиксом")

Все же, эта "человеческая личность" выбивается из строки и создает "аритмию", неприятную  как в жизни (врач по первой профессии, Шраер -Петров знает об этом не по наслышке), так и в поэзии. Наверное, кто-нибудь скажет на это, что "перебои" ритма встречались даже у "классика" Тютчева (Смотри его знаменитое Silentium!).   Но то Тютчев...

В стихах Шраера-Петрова много  мальчишеского азарта, игры со словом, веселых каламбуров, экспериментов с формой, что было свойственно его знаменитому одноглазому тезке, подвизающемуся на ниве живописи в начале прошлого века. Хорошо, что у Давида сегодняшнего остался молодой запал и не исчерпался источник вдохновения.

А напоследок скажу несколько слов "в похвалу" избранному поэтом направлению, обозначенному мною в заглавии этой статьи. Поэзия во все века вдохновлялась женщиной, ее (поэзии) основным содержанием была любовь или спектр человеческих чувств, порождаемых любовью... Но все изменилось в наши дни. Рассматривая  новейшие поэтические антологии- , вижу с удивлением и горечью, что из стихов уходит любовная тема.  Не говорит ли это о том, что из жизни уходит любовь? Во всяком случае, люди делают вид, что есть на свете что-то более привлекательное - путешествия, секс, карьера и обогащение... Велики сегодня соблазны однополой любви, на мой взгляд, далеко уводящей в сторону от столбовой дороги человечества. У любви мужчины и женщины есть в наше время еще один "враг" - эксперименты со стволовыми клетками, позволяющими выращивать "живое существо", "гомункулуса" в пробирке. Может, человеческая любовь должна отмереть как нечто лишнее, ненужное, архаическое?  И вот в этой опасной для любви ситуации книга стихов Давида Шраера-Петрова не могла меня не обрадовать. Мужчины, разве вы не видите, что мир без женщин - любимых женщин - становится тусклым и лишенным колдовской притягательности? Неужели вы не согласитесь с поэтом, пишущим о своей избраннице:

Давнишним голосом от моря увела,
От белой цапли**, от тоски безмерной,
Обратно к жизни, где долги, дела
И мирра аромат, и запах серный.

---------------------------------------------------- 

* Давид Шраер-Петров. Две книги. Стихи. "Побережье",Филадельфия, 2009

** "Белая цапля" - смерть