С НАТУРЫ
Елена МАЗУР-МАТУСЕВИЧ...Гуляют бабушки, склонив друг к другу седые честные головы, одна в неярком платочке, другая в голубом берете, одна в вечных "химических" кудельках, другая с толстым роговым гребнем на затылке. Сгинуло все. А все ведь казалось, что им конца не будет, вечным российским бабушкам
в платочках и в беретах, шляпках и панамках, в туфельках, валенках, тапочках, сапогах "прощай молодость"… Что как их не мори, не изводи, не безобразничай, все будут ими полны улицы, скверики, садики. Ан вот, все то и вышли! До единой.
И выяснилось, что мы никому не нужны. Они были последними, господа, кто согласен был любить нас, вас, их, все это неблагодарное свинство, бесплатно.
Нам бы тогда в ноги им валиться, а мы скачем. Мы олени, у нас глаза смотрят в разные стороны, нам недосуг. Взрывают копытца осенние листья, разлетаются аккуратно собранные кучи. Ой, что ж вы делаете? Ой, что же они делают?..
...А бабушки гуляли в Опочининском саду
Бабушки держат в руках свои авоськи и внучкины ранцы. Ранцы бы мешали скакать, скакать, скакать. Тяжелы детские обузы, но бабушкам нипочем. Руки привыкли к тяжести, руки забыли тяжесть, и бабушки гуляют. Не сядут на беленькую скамеечку, а все по кругу и все за беседой. Внучки ничего не видят, они олени. Бабушки ничего не видят, они уже не здесь. Для тех и других садик пуст. Круг придает направление бегу. Беседе.
"Надо звать их домой", говорят бабушки. "Сейчас нас позовут домой", говорят внучки. "Эх, неохота" думают внучки. "Эх, неохота" думают бабушки. Еще кружок? Еще кружок. Вьется беседа, несутся олени. Бабушки ни о чем не спрашивают, лишь бы не трогали. Внучки ни о чем не просят, лишь бы не трогали.
- Вы, наверное, голодныe?
- Мы не голодные!
- Неправда. Ну ладно.
Внучки: Ну, еще чуть-чуть. Ну, полчасика!
Бабушки: Ну что с ними делать? Пройдемтесь еще.
- Пройдемтесь еще.
Мария Харитоновна и Евдокия Никифоровна гуляют. Слыхали вы такие отчества? То-то. А нам повезло, нам привалило. Mы последние в той еще, прямой ветви, ведущей оттуда, из другого мира, из другого века, к нам, в Опочининский садик, тот, что на углу Опачинина и Среднего проспекта Васильевского острова.
Харитоновна, Никифоровна … эти отчества пахнут пирогами, пасхой, крахмальным бельем. В них смеется сочельник, облизывается масленица, отдыхает святая седмица. А за Харитоновнами да Никифоровнами уже встают и сами Харитоны и Никифоры, отцы. Добротные запахи, добротные люди. Да знаете ли вы и слово-то такое, добротный? Любили они это слово, да дожили до того, что и сказать его стало и некому и не про что. Вот и говорили бабушки друг другу им одним ведомые слова, смаковали, хрустели, лакомились: благодарствуйте, помилуйте, будьте любезны…
Говорили они мерно, тихо, вдумчиво: городская барышня, модница, и летом в перчатках, и деревенская девушка, с ласковым волжским говором на 'о' и характерным, исчезнувшим жестом, поправляющим платочек. Гуляют бабушки, склонив друг к другу седые честные головы, одна в неярком платочке, другая в голубом берете, одна в вечных "химических" кудельках, другая с толстым роговым гребнем на затылке. Сгинуло все. А все ведь казалось, что им конца не будет, вечным российским бабушкам: в платочках и в беретах, шляпках и панамках, в туфельках, валенках, тапочках, сапогах "прощай молодость"… Что как их не мори, не изводи, не безобразничай, все будут ими полны улицы, скверики, садики. Ан вот, все то и вышли! До единой.
И выяснилось, что мы никому не нужны. Они были последними, господа, кто согласен был любить нас, вас, их, все это неблагодарное свинство, бесплатно.
Нам бы тогда в ноги им валиться, а мы скачем. Мы олени, у нас глаза смотрят в разные стороны, нам недосуг. Взрывают копытца осенние листья, разлетаются аккуратно собранные кучи. Ой, что ж вы делаете? Ой, что же они делают?
- Надо домой.
- Надо домой.
- Четвертый час!
- Четвертый час?
- Да как же мы это, Мария Харитоновна?
- Да как же мы это, Евдокия Никифоровна?
- Да вот и не знаю.
- Да вот и не говорите.
- За разговором все, время-то и не видали.
- А дети со школы не кормленные.
- Анюта, все!
- Леля, все!
Все.
Берлин. Трамвай. Канун Рождества.
-Сколько еще остановок? 11,10, 9…
-Рождество, юность…
-Чужая юность. Все - суета.
-Сколько людей! Пакеты, хлопушки, подарки. Дети ждут.
-Уже не ждут. Наши уже не ждут. 9, 8
-Другие, другие ждут. Елочки везде…
-Иголки потом везде. Пылесосишь, пылесосишь, а все годами находишь. Пылесос раз совсем забился, помнишь?
-Курт в Рождество родился, помнишь?
- Сколько еще? 8, 7, 6
- Рождественская погода. Снег опять.
- Не будут убирать. Сколько еще?
-Подарков, шампанского, ветчины…
-Остановок до дома, до кресла, до гроба?
Ах, Берлин, что это с тобой такое? Старик ты или младенец беззубый? Зубы у тебя повыдраны и побиты. Зияют пустоты, торчат временные мосты, колют небо острые обломки, портят панораму советские чернеющие пломбы. Только золотые передние зубы восстановленных куполов как-то отвлекают внимание от разрушенных коренных: фабрик. Тебе бы сначала мертвой воды, чтобы срослись куски, мосты, улицы, дома, рельсы. А уж потом живой. Но так, как надо, бывает только в сказках. А в были живая вода сама по себе, мертвая сама по себе, текут, не всегда встречаясь. Бывает, мертвая вода давно прошлась по городу, а живой все нет. А бывает, как здесь, дом еще разрушен, а уже жив. В одном окне снег, в другом человек в пижаме. О, мой Берлин: шипилявый, однобокий, перекошенный. Не срастается у тебя, как перелом после неправильно наложенного гипса, всюду шрамы, швы, хирургические нитки, порезы, а то и открытые раны, и целые полосы омертвелых тканей. Не будет в тебе гармонии, но и гангрены не будет. Будет жизнь. Течет твоя жизнь на саночках, стареньких-старинных, по неубранному снегу к метро. Тянут саночки берлинцы в шерстяных пальто и вязанных домашних шапочках, нос в шарфе. Не торопятся, не толкаются, жизнь течет тихими ручейками улиц, течет, а не бьет ключом.
- Сколько еще там? 6, 5, 4
Свертки, хлопушки, банты, подарки. Подъезд, лестница, почтовые ящики, открытки, посылки, конвертики. Чисто. Сейчас позвонят в дверь. Стекаются, каждый к своему роду-племени, бабушкам, тетушкам, племянничкам.
-Полные руки, угодить каждому.
- Потратить кучу денег, которых и так нет.
-Все будут рады.
-Все останутся недовольны.
Будет скучно. Будет весело. Будет как всегда.
Трамвайчик поворачивает. Он легкий, его заносит. Держитесь за поручни! Детям смешно, старику обидно. Юность болтается посреди вагона, как и положено, кучей. Неустойчивый вагончик позволяет толкаться разными частями тела на поворотах. Чего вам еще?
-Юность.
-Безобразие.
-Юность это безобразие.
- Сколько там еще? 4, 3, 2
-Куда ты торопишься?
-А зачем вообще было ехать?
-А что дома делать?
-А что тут делать? Трясет!
-Жизнь трясет.
-А дома покой.
-Выходим, дорогая.
- Выходим, дорогой.
Другая любовь
Мы не можем согреться. Я утыкаюсь носом тебе в плечо, а ты мне в щеку, под глазом. Твое обычно неслышное дыхание, из-за прижатого носа, теперь сопровождается легким, смешным присвистом, а выдыхаемый воздух щекочет мне ресницы. Чувствуя, что мне еще холодно, ты вытягиваешься во всю длину под одеялом, и, повозившись, упираешься своим лбом в мой. Живое, мягкое тепло щедро переливается из твоего любящего тела в моё. Загадочная, незаслуженная нежность, чистая как цвет твоих всегда заботливых, преданных и вечно тревожащихся обо мне глаз, убаюкивает меня снами о великой любви двух странников во вселенной, большого и маленького. Большой умел и знал многое, но очень от этого страдал, а маленький не умел и не знал ничего, кроме того, что он любил большого. Маленький чувствовал, что большой страдал и старался любить его ещё сильнее. Но больше уже было невозможно, и маленький серьезно заболел от своей слишком большой любви. И чуть не умер, также тихо и ласково как жил. Потому что маленький не боялся любить до смерти. И тогда наступила очередь большого еще сильнее любить маленького.
Мы согрелись, ты давно спишь: моя няня, мой дружочек, мой кот.