Тайные дневники Пришвина
Инга Радова...Дневники произвели ошеломляющее впечатление на читателей и литературоведов. Привычный взгляд на Пришвина, как на писателя-географа, благополучного и далекого от политики литератора, был уже немыслим: откровенно, но стремясь быть исторически объективным, в своих тетрадях Пришвин вел горькую летопись великой и страшной эпохи Российского государства. "Мои тетрадки - это мое оправдание", - говорил писатель...
___________________
Мы полагаем, что знаем о писателе всё или почти все, а между тем Пришвин - одна из самых загадочных литературных фигур двадцатого века.
"Есть весенние серые слезы радости, прямо голубь в душе заиграет, когда их после долгой зимы в первый раз увидишь у себя на окошке. Но еще радостней бывает, когда теплая капля весны попадает на лицо, и тогда каждый думает, что вот он-то и есть избранник весны, ему, первому счастливцу, попала на лицо первая весенняя капля".
Автор этих строк, "избранник" и поэт весны - Михаил Михайлович Пришвин - русский писатель, публицист, известный большинству по книгам о природе, охотничьим рассказам и произведениям для детей. Его литературный почерк самобытен: он, как полевой жаворонок мелодичными трелями, россыпями и долгими переливами, ярко солирует среди писательского многоголосья благодаря изысканному поэтизму прозы, родниковой чистоте, ясности высказывания, и, конечно, уникальной способности глядеть на мир глазами ребенка, но через "философские" очки.
Его чувство природы восхищает. Его умение превращать теорию этнографии, краеведения, фенологии, ботаники и других наук в практику своей и читательской жизни, делает его колдовскую прозу, закладывающую основы экологического сознания, актуальнейшим чтением постиндустриальной эпохи.
Пришвинская проза обладает особым обаянием: мало того, что она неспешно, будто между прочим, зато накрепко влюбляет в себя читателя, она в придачу создает впечатление личного знакомства с автором, словно вы - давние приятели, почти родные люди. Доверяясь этому чувству, мы полагаем, что знаем о писателе все или почти все, а, между тем, Пришвин - одна из самых загадочных литературных фигур двадцатого века.
Поразительно, но главный труд его жизни - "Дневники", которые он вел без малого полвека: с 1905 по 1954 год, по объему в несколько раз превышающий самое полное восьмитомное собрание сочинений писателя, начал публиковаться лишь в начале девяностых.
Дневники произвели ошеломляющее впечатление на читателей и литературоведов. Привычный взгляд на Пришвина, как на писателя-географа, благополучного и далекого от политики литератора, был уже немыслим: откровенно, но стремясь быть исторически объективным, в своих тетрадях Пришвин вел горькую летопись великой и страшной эпохи Российского государства. "Мои тетрадки - это мое оправдание", - говорил писатель.
Предреволюционные годы, Первая мировая война, революция, голодные двадцатые, раскрестьянивание, подкосившее основы сельского быта, сталинские репрессии тридцатых, Вторая мировая война и послевоенные годы - всё это, без ухода в отвлеченные рассуждения и без претензии на оригинальность, в сермяжной конкретике быта, в хронике будней содержится на страницах тайного дневника.
Писал Пришвин на рассвете, пока домашние спали. Оконченные тетради закапывал рядом с домом. Берег записи как зеницу ока, не без основания говоря: "За каждую строчку моего дневника - десять лет расстрела" - перефразировал печально известное "десять лет без права переписки".
После смерти Михаила Михайловича его вторая жена, Валерия Дмитриевна Пришвина-Лиорко, перепечатала на машинке дневники, а затем, опасаясь обыска, заказала два оцинкованных ящика, куда и был запаян архив. Ящики закопала. Спустя годы, когда уже не было на свете и самой Валерии Дмитриевны, дневники были извлечены на свет и изданы.
МЕЖДУ МОЛОТОМ И НАКОВАЛЬНЕЙ
Отношение Пришвина к советской власти, к революции в течение жизни менялось, но оно не основывалось на эмоциональном, субъективном отношении к происходящему. Конформистом, карьеристом Пришвин тоже не был: он никогда не "колебался вместе с генеральной линией партии". Оставаясь искренним, честным человеком, Пришвин наблюдал жизнь вокруг и пытался беспристрастно дать оценку историческим событиям.
Февральскую революцию он оценил скорее положительно, зато к Октябрьской отнесся резко негативно. В 1918 году одним из самых ярых оппонентов Александра Блока, поначалу принявшего революцию, был именно Пришвин.
Постреволюционные катаклизмы также не внушали ему исторического оптимизма: "Революция, - писал Пришвин в дневнике 1930 года, - это грабеж личной судьбы человека. Мы живем всё хуже и хуже". Его возмущало пренебрежение большевиков к свободе, к праву на личное волеизъявление, претили все формы насилия, которыми крепилось молодое государство. "Самое страшное скажут: "Ты, писатель Пришвин, сказками занимаешься. Приказываем тебе писать о колхозах".
В повести "Мирская чаша" 1920 года (другое название "Раб обезьяний") он проводит параллель между реформами Петра I и большевистскими преобразованиям, рассматривая последние как "новый крест" России и знак "тупика христианского мира".
Однако победа Советского Союза в Великой Отечественной войне меняет точку зрения Пришвина на судьбы русской революции и роль большевиков в историческом процессе. Он пишет о прекращении войны мужиков и большевиков, об их слиянии с народом. Революцию он теперь рассматривает как "как заслуженное, жестокое, необходимое возмездие и вместе с тем суровую школу для грядущего возрождения России". Теперь писатель отчаянно старается оправдать советскую власть: "Моя идея всего советского времени - это преодоление всего личного в оценке современности. Душу воротит от жизни, но не оттого ли воротит ее, что жизнь не такая, как тебе лично хочется?"
Этот когнитивный диссонанс, борьба с самим собой отразились в романе-сказке "Осударева дорога", опубликованном в 1957 году, который не приняли ни друзья, ни враги. В качестве эпиграфа писатель хотел взять строки из 138-го псалма царя Давида: " Аще сниду во ад, и Ты тамо еси", меняя тем самым коммунистическую направленность романа.
Разумеется, эпиграф не был напечатан, как и сам роман, ведь
в то время как власть уже предпочитает забыть о Беломорканале, о других своих многочисленных преступлениях перед человечеством, Пришвин касается тем принудительного труда, уничтожения народов большевиками. Устами героев романа озвучена страшная догадка о сути происходящего: "Не канал цель легавых, а ненависть к свободному, как они человеку", "Даже привычные к трудной земляной работе смоленские грабари начали склоняться к тому, что канал - это придумка, это предлог, чтобы замучить и покончить с человеком свободным... - Канал - это фикция".
И всё же писатель продолжает искать оправдания преступным действиям советской власти. Эти натужные попытки художественно "обесточивают" роман. Идеи одержали верх над художественностью. Даже Валерия Дмитриевна - самый близкий в те годы Михаилу Михайловичу человек, критически отзывается об этой работе: "Ляля вчера высказала мысль, что роман мой затянулся на столько лет и поглотил меня, потому что была порочность в его замысле: порочность чувства примирения". Писатель же полагал, что дело не в порочности, а в легкомыслии: "Я хотел найти доброе в нашем советском правительстве".
В послевоенные годы Пришвин, как и официальная советская идеология, "продвигал" коммунизм, но понимал его по-своему. У Пришвина были отличные от Центрального комитета взгляды на светлое будущее, и эти взгляды крайне затрудняли выход его книг в печать.
Повторяю, лишь искреннее желание быть полезным Отечеству подтолкнули писателя на поиск компромиссов с властью и с самим собой. Но, как показывает история, подобные уступки художника, как бы благородно они ни были мотивированы, во-первых, гибельны для него, как для художника, а, во-вторых, он всё равно не достигает тех целей, во имя которых принес в жертву собственные убеждения. Как писала Валерия Ильинична Новодворская: "Компромиссы вас догонят".
И все же не стоит осуждать писателя за ошибки - на них нужно учиться. Заблуждения Пришвина нисколько не обесценивают лучших его произведений, не умоляют его прямодушия перед читателем, его страсти к познанию: "Мои сочинения являются попыткой определиться
самому себе как личности в истории, а не просто как действующей запасной части в механизме государства и общества. Перечитывая свои дневники, я узнаю в них одну и ту же тему борьбы личности за право своего существования, что существо личности есть смысл
жизни и что без этого смысла невозможно общество".
Многих вдохновит его творческая позиция: Пришвин был убежден, что вопреки всему надо жить, творить, стремясь отыскать созидательный смысл даже в ситуации разора и распада. Так идея краеведения стала для него одной из точек опоры, способом выживания в безумной эпохе. Его охотничьи, рыбацкие, луговые рассказы двадцатых годов говорят, что нормальная жизнь и счастье возможны, что не стоит отчаиваться, что свобода, она не только на баррикадах, она в любви к зверю, цветку - ко всему живому.
"ЛЯЛЯ + МИША = Л"
В летописи своей жизни Пришвин лишь раз сделал перерыв - недельную паузу, связанную со встречей, потрясшей основы его быта, бытия, писательства и духовных исканий. Это было время "незаписанной любви".
…16 января сорокового года - самый морозный день рекордно холодной московской зимы. На пороге московской квартиры шестидесятисемилетнего писателя появляется новая сотрудница для работы с архивом, рекомендованная давним знакомым. Её зовут Валерия Дмитриевна Лиорко. За свои сорок она успела перестрадать, передумать, перечувствовать столько, что на космических весах духовные вселенные Пришвина и Валерии Дмитриевны, вероятно, уравновесились бы. Встреча была на равных.
Валерия Дмитриевна Лиорко родилась в дворянской семье. Училась в Вокальной академии духовной культуры, в Институте слова, посещала лекции философа П.А. Флоренского, А.Ф.Лосева, И.А. Ильина, прослушала курс философии и религии Н.А.Бердяева.
Это была натура богатая, глубокая, вследствие чего и сложная: "Меня подавлял груз собственной души и неразрешенных вопросов. Сама для себя я была полнейшей неопределенностью", - писала она.
Неопределенность, уже объективно-историческая, лихорадка смутной эпохи, две революции и три войны, выжгли страшное клеймо на судьбе этой удивительной женщины. Её отец, как офицер, был расстрелян в годы Красного террора. Сама она провела три года в ссылке, так называемой "вольной, за недоказанностью преступления", и несколько месяцев в Лубянской и Бутырской тюрьмах. В поезде по дороге домой из ссылки у нее украли паспорт и удостоверение об освобождении, и Валерии Дмитриевне пришлось годами жить на нелегальном положении, ночуя каждый раз на новом месте: то у друзей, то на московских вокзалах - прийти домой было нельзя.
Ближайшего друга Валерии - Олега Поля, человека духовно одаренного, выбравшего аскетическую, отшельническую жизнь, позднее ставшего иеромонахом, расстреляли в 30-м.
В дальнейшем, Валерия Дмитриевна, желая успокоить мать, вынужденно вышла замуж за человека не близкого ей по духу, но вскоре поняла, что совершила ошибку, и, вернувшись из ссылки, сказала мужу, что они должны расстаться.
Что касается линии жизни писателя, то на ней найдутся, видимо, все существующие в культуре начала века вариации любовных союзов: платоническая влюбленность в роковую женщину, культ Прекрасной Дамы - Варвары Измалковой, тройной союз: роман с женой друга, увлечение нимфеткой-Козочкой, духовный роман с дочерью В.Розанова и, наконец, брак с простой крестьянкой - "первой попавшейся и очень хорошей женщиной".
Но все отношения рано или поздно заканчивались, не утолив ни эмоционально, ни интеллектуально. Брак с первой женой не заладился с самого начала: "Фрося превратилась в злейшую Ксантиппу". Чересчур разными они были по душевному складу и воспитанию.
ДАР СУДЬБЫ
За три года до судьбоносной встречи Михаил Михайлович переезжает в московскую квартиру, где компанию ему составляют его охотничьи собаки Лада и Бой. Время от времени он навещает жену, оставшуюся в Загорске, куда приезжают и взрослые сыновья. "С завтрашнего дня я начинаю это одиночество, которое будет вступлением к будущему одинокому житию в деревне", - пишет в дневнике 5 июля 1937 года. И через два года: "Надо уйти, как подготовил. Надо проститься, надо расстаться, не оскорбляя прошлого". "Если устроюсь в квартире своей, может быть, почувствую через предметы искусства дыхание истинной культуры человечества, как чувствовал через пташек своих дыханье матери-земли".
Но добровольное отшельничество не помогло писателю обрести желанное умиротворение - наоборот, его тоска усилилась: "… пронеслось во мне через все годы одно единственное желание прихода друга, которого отчасти я получил в своем читателе. Страстная жажда такого друга сопровождалась по временам приступами такой отчаянной тоски, что я выходил на улицу совсем как пьяный, в этом состоянии меня тянуло нечаянно броситься под трамвай. В лесу во время приступа спешил с охоты домой, чтобы отстранить от себя искушение близости ружья. Нередко, как магическое слово, заговор против охватывающей меня не своей воли, я вслух произносил неведомому другу: "Приди!", и обыкновенно на время мне становилось легче, и некоторый срок мог пользоваться сознательной волей, чтобы отстранить от себя искушение. Тоска стала так меня донимать, что я заподозрил болезнь в себе вроде тайного рака и даже обращался к докторам". Это длилось годами, но Пришвин спасался самым действенным из самых незаслуженно поругаемых лекарств - самообманом: "Сила моя была в том, что свое горе скрывал сам от себя".
Словом, встреча писателя с возлюбленной после стольких, полных лишений лет стала для обоих даром судьбы. Впрочем, его ценность разглядели не сразу. "Очень мы друг другу не понравились", - пишет Валерия Дмитриевна о впечатлении, оставленном их первой встречей, - Больше того, холодным внешним зрением Пришвин увидал во мне только недостатки наружности. Пришвин легко записывает вслед за Разумником Васильевичем обо мне: "поповна". Впоследствии, любящий и потому возмущенный собою, Михаил Михайлович выскабливает в рукописи дневника "ужасное" слово, которое я сейчас восстанавливаю по памяти".
В Дневниках отражены все перипетии любовного романа, который осудили родные Пришвина, вокруг которого в окололитературных кругах ходило бесчисленное количество сплетен и кривотолков. "Если Валерия покинет меня, я покончу с собой. У меня уже и письма написаны, и ружьё заряжено, и я уйду из жизни - колебаться не буду".
Со страниц Дневников читатель узнает о жизни этих людей, об их поисках понимания истины и красоты, о внутреннем пути к свободе: " Внимание наше друг к другу чрезвычайно, и жизнь духовная продвигается вперед ни на зубчик, ни на два, а сразу одним поворотом рычага на всю зубчатку".
Писатель и философ Пришвин приходит к пониманию любви к женщине, как к спасению в жесткой социально-культурной ситуации, как к способу избавления от ужаса перед холодной трансцендентностью мира: "Есть в человеке как бы роковая испуганность жизнью, принижающая, утупляющая веру в себя. Она давила душу и моей матери, жизнерадостной женщины. Вдруг появлялось у нее в глазах что-то темное, и лицо становилось сумрачным. Я понимаю теперь это как страх перед той роковой обреченностью человека. Вот это чувство передалось и мне, и оттого любовь моя первая была попыткой безумного скачка за пределы этой как бы родовой необходимости. Этот прыжок доказал мне самому, что я обречен быть привязанным к колу родовой необходимости. Так я и жил 30 лет, как и мать моя тоже 30 лет работала "на банк" и как живет огромная масса испуганных людей. Встретив Лялю, я опять сделал прыжок и удержался там на какой-то высоте. И вот почему часто прихожу к Ляле с прежней мерой вещей в мире обреченности. И, меряя, узнаю, что все у меня не сходится, и моя женщина выходит из всяких мерок. А в конце концов я нахожу сам себя в мире иных измерений и догадываюсь, что это и есть та самая любовь, о чем я мечтал и чего не досталось мне ни от отца, рано умершего, ни от матери, работавшей как мужчина "на банк", ни от жены, взятой от испуга и неверия в себя, ни от детей, обманутых моей славой, избалованных ею и, значит, тоже по-иному отстраненных от личных возможностей, тоже испуганных".
Любовь у него - это и путь борьбы за иную, лучшую реальность и особая область, где всецело раскрываются творческие качества человека. Для Пришвина это важнейшая категория, ибо, по его мнению, нет ужаснее "человека, оставленного творческим духом".
Так постепенно, год за годом, десятилетие за десятилетием записки молодого человека, убежденного в возможности переустройства мира с помощью теории и вытекающей из неё прямой политической борьбы, воспринимающего невозможность "быть как все" как болезнь - перерастают в мемуары умудренного опытом созерцания и глубокого осмысления философа и художника.
Дневники - это и историческая хроника, и феноменология личностного развития, и отражение эволюции художественного сознания, и, наконец, это, рассказанная откровенно, история души, история её любви. В конце концов, именно история любви становится главной повествовательной линией Дневников писателя, словно бы его манифестом свободы как личности и как художника. Писатель пишет в будущее о самом сокровенном в надежде, что читатель поймет правду того страшного времени: "Пусть наши потомки знают, какие родники таились в эту эпоху под скалами зла и насилия".