Белый рассвет

О НОВОМ АВТОРЕ

Это для "Кругозора" киевлянка Инна Лесовая - автор новый. А вообще публикуется она издавна - истории, стихи… Ещё - рисует, делает кукол. Собственно, с детства увлекается этим. Сразу после школы стала работать скульптором-игрушечником. Здорово у неё получалось  - Инины куклы не только в Киеве, но и в других местах Украины можно было увидеть. В её мастерской, в подвале собирались будущие известные художники, литераторы, музыканты, живущие сейчас в разных местах планеты. А выставки картин Инны с успехом проходили в столицах тогда ещё советских и России, и Украины.

Вышла замуж, сына родила и вдруг - жестокий удар судьбы: у Инны проявилсь тяжёлое заболевание глаз. Да ещё прогрессирующее. В такой ситуации большинство сникает. Но не Инна Лесовая. Можно только гадать - где она берёт силы но Инна… продолжает создавать картины. И параллельно - пишет прозу и поэзию. Только в нью-йоркском журнале "Время и мы" вышло более десяти повестей. Её беллетристка и поэзия публикуется в Украине, Израиле, России, Германии. Она - автор нескольких книг.
Инна Лесовая любезно предложила "Кругозору" для эксклюзивной публикации свои новые стихи. Вот они.

***

Неизбывная тяжесть вины -
мне, родившейся после войны,
всё мерещится белый рассвет,
чёрный ров и толпы силуэт.
 
Там, в толпе, моя бабка. И дед -
двухметровый,
суровый.
А меня с ними нет.
Там, в толпе, их красавицы-дочки
через ноги спускают сорочки,
одурев от стыда.
Чуть в сторонке - их внуки и внучки.
Как воробышки - детские ручки
бьются, машут: "Скорее сюда!"
 
Я - замешкалась, я - опоздала.
Под сыпучим сырым одеялом
не ворочалась с ними на дне,
прежде чем
   навсегда умоститься.
 
В блеклом мареве - светлые лица
улыбаются издали мне.
 
 
* * *
 
Разве можно
так любить этот мир ненадёжный!
Утром осенним,
когда дышит земля смиреньем,
когда, пролетая мимо,
касается кто-то незримый
непокрытой твоей головы -
запах дальнего дыма
и пожухшей травы
будто в душу тебя толкает.
Подступает нежность - такая,
что мешает дышать.
 
Когда кто-то невидимый не спеша
редеющий пульс считает
то на устье твоей руки,
то на запястье реки,
когда крик отставшей от стаи птицы
внезапно тает
в пустоте прибрежных ракит,
когда ветер повертит -
да и вручит
жёлтый листок,
как извещенье о смерти,
где точно предсказан срок,
когда, как холодный песок,
струйкой тоненькой наискосок
время твоё вытекает
из горсти -
подступает нежность. Такая,
что кажется - не снести.
 
 
* * *
 
Дача. Туча. Тропинка. Калитка. Коляска.
На дощатой скамейке подсохшая краска
и прилипшие клочья "Советской культуры".
Обсуждают хозяев соседские куры.
Попугая,
из клетки пропавшего в мае,
поминают.
"Что в нём толку-то было?
Грамм двести от силы.
Толстоносый. Зелёный.
И возраст преклонный…
Впрочем, знал языки,
говорил по-людски -
и по-нашему, и по-собачьи…"
"Уж куда как речист!
Улетел, эгоист,
а хозяева глупые плачут".
"Жалко клетку! Такие пустуют хоромы!"
"Ничего. Перейдёт по наследству к другому".
"Ох, уж эти мне люди!
До чего бестолковы:
говорят, что не будет
другого такого…"
"Иванова участок
совсем запустила.
Муж бывает не часто,
самой - не по силам".
"Продала бы…"
"Упрямая баба!
Жалеет!"
"Что-то пахнет дождём…
Мы, пожалуй, пойдём".
"Куд-куда?"
"Кто - куда. Да-да-да!
И живее! живее!"
 
 
Потянуло ботвой помидорной от грядок.
Ветерок налетающий вкрадчив и краток.
На верёвке в сторонке
трепещут пелёнки.
Доски. Миски. Ступеньки. Коленки. Зелёнка.
Под босыми ногами скрипят половицы.
С неба брызнуло тоненько - будто из шприца.
"Ну, куда вы спешите? У нас переждёте".
"Я - не против".
Блюдца.
Лица.
На даче соседней смеются.
"Разбудили ребёнка. Пойду, покачаю..."
"Пианино, увы, никуда не годится:
простояло лет тридцать
у свёкра в сарае.
Столько разного хлама свезли отовсюду!
Мебель старую. Книги. Пластинки. Посуду.
В доме - свалка,
а выбросить - жалко.
Пусть уж тут доживают!"
На веранду врывается пыль дождевая.
Биллиардные яблоки катятся с веток.
"Может, лампу?"
"Не надо. Приятней без света".
Дождь в саду шевелится,
мужает, крепчает.
"Вот печенье с корицей
и бублики к чаю.
А зефир очень свежий, хотя и помятый".
"Мне, пожалуйста, с мятой,
не очень горячий.
Под дождём так уютно сидится на даче!"
"А порою - напротив - такое накатит…
Вдруг, некстати,
такая тоска одолеет!"
"А от этого - средство:
слегка приодеться.
Шерстяные носки. Свитерок потеплее..."
Мячик. Стульчик. Лошадка. Скакалка. Ракетка.
В уголке, в темноте, опустевшая клетка.
"Попугайчика жалко. Купили б другого".
"После нашего Яшки? Другого? Да что вы!
Дети вынести клетку никак не решатся…"
"Он ужасно похож был на доктора Каца.
Тот же нос. Тот же лоб. И осанка. И та же
в проницательном взгляде игривая тяжесть.
Лишь портфеля и трости ему не хватало!
Я варенье варить этим летом не стала.
Вся кладовка заставлена. Хватит надолго".
Вот прошлёпала, шумно барахтаясь, "Волга" -
будто грязные крылья прошлись по заборам.
"Сын когда защищается?"
"Вроде бы скоро".
"Как невестка?
"Невестка? Как будто не злая.
Но она…
неумна".
"Что ж… Бывает… Бывает…"
"Иванова участок совсем запустила.
Муж бывает нечасто. Самой - не по силам".
"Продала бы…"
"Упрямая баба! Не хочет!
С головой не в ладу…"
 
Дождь топочет в саду.
Дождь топочет…
 
 
Этюд
 
Тот сад, зависший в жёлтом полусне,
неспешно проступал на полотне.
Мне так легко в то утро всё давалось!
Октябрьская пленительная вялость,
прозрачно-золотая пустота,
блужданье одинокого листа,
гадающего, где бы приземлиться,
прохожих отуманенные лица…
 
Рука ходила вольно, без опаски,
как будто сами смешивались краски,
ложились сами в нужные места.
 
Была палитра сдержанно-проста,
в просветах редких серебрились дали.
Вбирали охры, кадмии сжигали
буреющую зелень пышных крон.
И остужала полыханье сада
берлинская лазурь своей прохладой.
 
Ещё белела с четырёх сторон
грунтовка, но живыми на этюде
казались небо, и трава, и люди,
и я впервые в жизни мастерство,
как крылья за плечами, ощущала.
Всё получалось! С самого начала -
и как бы без участья моего.
 
Не я писала - сад себя писал,
а я была ему послушной кистью,
он из потока вечного спасал
осенний день с его влекущей высью,
его смиренно-вдумчивую лень,
слепящий свет и тающую тень,
писал неторопливыми мазками,
выкладывал на камни и на скамьи
резные листья клёнов, тополей.
 
И краски становились всё теплей,
и тяжелели гроздья на рябине,
и не было сомненья, что отныне
всё по-другому у меня пойдёт.
Лист пятипалый замедлял полёт,
чтоб я его зарисовать успела,
сопротивлялся из последних сил
и что-то пальцем в воздухе чертил.
Казалось, это мне помочь хотел он,
а, может быть, о чём-нибудь просил.
 
На небольшом квадрате полотна
такая открывалась глубина
и тишина таким сопрано пела!
В тот день я всё могла, я всё умела
у времени отнять и сохранить -
и паутины спутанную нить,
безвольно проплывающую мимо,
и даже горьковатый привкус дыма.
 
Шаги стихали за моей спиной,
никто не заговаривал со мной,
но на асфальте замирали тени.
Я различала шелест восхищенья,
от гордой благодарности лучась.
В лениво-золотом сияньи нежась,
я понимала: это - звёздный час.
 
Я побеждала кистью неизбежность
и думала, что нет пути назад.
Удача застилала мне глаза
счастливыми победными слезами…
 
И что же? Это был напрасный труд.
Я к вечеру испортила этюд.
Он с тем блаженным днём угас и замер.
 
* * *
 
И вдруг - случайная строка…
О Господи! Как с потолка!
Строка ненужная, чужая.
Наперекор и вопреки
она, за жизнь свою сражаясь,
стучится яростно в виски,
стремясь проникнуть на страницу.
 
И что-то в ней, конечно, есть.
Она - особого разлива,
она по-своему красива
и точно
может пригодиться.
Да, несомненно. Но не здесь,
не в этой пёстрой тесноте,
а где-то на другом листе,
и уж, конечно, не теперь!
 
Но в приоткрывшуюся дверь
она суёт босую ногу
и, обживаясь понемногу,
всё то, что было до неё
и без неё почти готово,
за словом слово,
как кукушонок из гнезда,
выталкивает в никуда
с листа родного.
А то, что ты, трудясь, как вол,
совсем в иные дали вёл -
уже к предательству готово.
 
Дрожит над городом звезда.
Её звезда? Как знать - её ли…
Но стайка уцелевших строк
в перенаправленный поток
бросается по доброй воле,
поспешно примыкая к ней.
Её дыхание полней,
азартней ритм и пульс упрямей,
и рифмы набегают сами,
как будто сыплют их горстями -
благословенья верный знак.
 
Да, жалко замысла былого,
но неожиданного слова
там не было. Пусть будет так.
 
Светает. Улица пустая.
Душа, как улица, пуста.
Покой последнего листа.
Брюзжанье первого трамвая.