Золотых Дел Мастер
Яков Фрейдин...Меира взяли первого июня среди бела дня. Дверь в мастерскую резко распахнулась, вошли три НКВД-ешника с пистолетами в руках. Ничего...
— Я письмо получила от Симы, его вдовы. Тебе будет интересно узнать, что здесь написано. Но прежде, чем ты это прочтёшь, я тебе должна кое-что рассказать про моего брата. Когда мы с ним родились в морозный январский день, небо было чистое и светило яркое солнце. Поэтому меня назвали Берта, то есть «ясная», а его — Меир, что по-еврейски значит «сияющий». Мы жили в Чернигове; до революции у меня была своя маленькая мастерская дамских шляп, а у Меира ювелирная мастерская. Он потом и при советской власти работал ювелиром. Жили они с Симой недалеко от нас, детей у них не было. Мы дружили, ходили друг к другу в гости, вместе праздники справляли. Он много работал, но зарплата была маленькая и жили они скромно. До позднего вечера Меир сидел в крохотной мастерской, изготовлял украшения, чинил бижутерию и часы, а потом он неожиданно исчез. Это был страшный 1937 год. Он исчез и жена его Сима тоже исчезла. Мы сначала не понимали, что произошло; я пошла к ним домой и увидела, что дверь опечатана. Тогда стало ясно, что их арестовали, а наводить справки в те времена было опасно, да и бессмысленно. С тех пор мы о них ничего не знали, думали, что пропали они навсегда. Но вот на прошлой неделе я получила от Симы это письмо. Двадцать лет прошло, как они исчезли, и вдруг — письмо. Прочти…
Я взял конверт, не читая положил его в карман и убежал по своим делам, а когда вечером вернулся домой, вспомнил про него, достал и стал читать. Про 1937 год я тогда мало что знал и письмо меня поразило. Долго читал и перечитывал, стараясь понять, как такое могло произойти? С тех пор прошло более шестидесяти лет, давно нет в живых ни моих бабушек-дедушек, ни родителей. Тот разговор почти стёрся из моей памяти, как вдруг прошлым январём в 130-й день рождения бабушки Берты я вспомнил её рассказ о брате-близнеце и про то, что я прочитал в письме.
***
Меира взяли первого июня среди бела дня. Дверь в мастерскую резко распахнулась, вошли три НКВДешника с пистолетами в руках. Ничего не сказали, только спросили имя, скрутили руки за спиной и затолкали в машину. Симу арестовали дома в тот же самый день, всё обыскали, увезли её в тюрьму, а дверь квартиры опечатали. Допрашивали Меира по ночам. Следователь с красными от бессонницы глазами и сам безумно уставший от непрерывных допросов расспрашивал его про друзей и родственников, но особенно интересовался двоюродным братом Семёном Туровским, который служил заместителем командующего Харьковским военным округом, имел звание комбрига и дружил с командармом Якиром. Меир сказал, что он Семёна видел с полгода назад, когда тот приезжал из Харькова в Чернигов повидаться, а потом уехал в Ленинград, вот и всё. Но следователю этого было мало. В тёмном углу комнаты сидел его помощник, здоровенный детина, работа которого была только бить. Следователь кивал ему, тот вставал со стула, лениво подходил к Меиру, хватал за волосы, запрокидывал его голову назад и с размаху бил кулаком по лицу. Потом возвращался к себе в угол ждать следующего кивка, а следователь задавал новый вопрос. Он требовал чтобы Меир подробно рассказал о встречах с Туровским, говорил ли тот про Якира, просил ли о чём, были ли разговоры о товарище Сталине, о военной технике и прочих вещах, о которых бедный Меир не имел ни малейшего понятия. В первую же ночь ему выбили два передних зуба; он утирал кровь, сочившуюся изо рта, и не понимал, что от него хотят. Протокол подписал не читая. Особое совещание объявило ему приговор — 10 лет лагерей.
Симу не допрашивали, но продержали в тюрьме с полгода; потом привели в какой-то кабинет, где сидел хмурый человек в военной форме. Он протянул ей листок и сказал: «Распишитесь». Там было написано, что Серафима Рогинская приговорена к пяти годам лагеря как член семьи изменника родины. Отбывать срок отправили в АЛЖИР, то есть в «Акмолинский Лагерь Жён Изменников Родины», посреди казахской степи. В том лагере содержали женщин всех возрастов: молодых, совсем девчонок, старух, были беременные и даже матери с детьми. Вскоре среди заключённых Сима нашла себе пару приятельниц, таких же несчастных, мужей которых расстреляли за «измену родине». О судьбе Меира она ничего не знала и полагала, что его тоже нет в живых. В АЛЖИРе она пробыла до ноября 43-го года; после освобождения сразу же поехала в Чернигов, из которого только что были изгнаны немцы. Надеялась узнать о судьбе родственников. Никого не нашла, а увиденное так её потрясло, что пробыв в родном городе всего три дня, Сима уехала в Москву к двоюродной сестре. Вскоре удалось там прописаться, найти работу и даже получить крохотную комнатку в коммунальной квартире.
Чти касается Меира, отбывать срок его отправили на Колыму. С пересылками этап занял месяца три; в бухту Нагаева пароход из Владивостока пришёл к концу лета. Было ещё тепло, после недельного путешествия в тёмном трюме северное солнце казалось особенно ярким, а склоны сопок к западу от Магадана кроваво-красными. Сведущие зэки объяснили — это от спелой брусники, которой в тот год было изобилие. Сразу же попал он на общие работы добывать оловянную руду. Без малого два года катал в шахте тачку, но затем начальство заметило его способности к смекалистой работе — мог ловко чинить водяные насосы, точить пилы, ладить колёса к тачкам, проводить электрическое освещение, а потому перевели его в «придурки», то есть в обслугу. На общих работах мало кому везло прожить более трёх-четырёх лет, а у «придурков» труд был всё же полегче и выживали они чаще.
К началу 1942 года на шахте, где работал Меир, оловянная выработка была пройдена и всех зэков оттуда перевели на добычу золота в лагпункт прииска имени Ворошилова, что в Тенькинском разведрайоне в 150 км на северо-запад от Магадана. Зэки вскрывали торфа, то есть били грунт ломами, взрывали мёрзлую породу и по ледяной дорожке в коробах вывозили её за контур карьера, всё вручную. Когда наступала весна и сходил лёд на речушке Наталка, начинали промывку золотоносного песка из измельчённой породы. Где-то через год Меиру опять повезло — назначили его ремонтником. В 1943 году для подачи к речке породы приспособили двигатель с конвейером. Это оборудование постоянно ломалось, особенно зимой, а кроме Меира чинить его никто не умел. Работа была ой как тяжела — в 40-градусный мороз пальцы примерзали к металлу, смазка твердела и её надо было разогревать огнём, бушлат мало защищал от пронизывающего ветра. Но всё же это лучше, чем колотить ломом по мерзлоте, особенно когда тебе уже за пятьдесят. Так проработал он на золотых приисках до самого конца срока, но по освобождении уехать ему не позволили — сначала жил за зоной как вольно-наёмный механик, а потом смог перебраться в Магадан, где, несмотря на то, что стукнуло ему уже шестьдесят, решил вернуться к своему старому ремеслу. Возраст, конечно, был пенсионный, да и здоровье стало никудышное: опухали ноги, часто болело сердце и не хватало дыхания, но надо было на что-то жить — не помирать же с голоду под забором. Устроился он на работу в часовую мастерскую. Сначала ремонтировал будильники и часы, а затем там же стал изготовлять золотые украшения для жён городского и лагерного начальства.
Золото — удивительный метал. Он красивый, мягкий, не ржавеет, не стареет, его можно выколотить в тончайшие листки для покрытия куполов храмов, а ещё у золота есть странное свойство — оно липкое: пристаёт к рукам тех, кто с ним имеет дело. На колымских приисках золотые песчинки нередко “прилипали” к заскорузлым ладоням зэков, а затем оседали в карманах охраны и лагерного начальства. За золотую крупицу можно было откосить от работы, получить дополнительную пайку или ещё какую поблажку. С приисков неучтённое золото тайно перетекало к женскому населению Колымы. Разумеется, доставалось оно не несчастным зэчкам, а сытым наложницам и жёнам ВОХРы, то есть вооружённой охраны. Но вот незадача — что за радость хранить его в кубышках и сахарницах? Золото должно украшать пальчики, уши и шеи дородных вохровских жён и любовниц! Однако, превратить золотой песок и мелкие самородки в кольца, броши и серьги совсем не просто. Это высокое ювелирное искусство, которое требует художественного вкуса, терпения и главное — умелых рук. Именно такие руки были у Меира Рогинского, единственного золотых дел мастера Колымы.
***
Живя в Магадане, Меир постоянно пытался разыскать жену, но все его письма в Чернигов возвращались с пометкой «Адресат выбыл». Писал он знакомым, родственникам и сестре, то есть моей бабушке Берте — всё впустую. Письма приходили назад. Многие из нашей родни погибли в мясорубке сталинских репрессий и огне войны, а моя бабушка в то время жила на Урале, куда ей посчастливилось попасть в эвакуацию. Через два года после смерти Сталина летом 1955 года Меира вызвали в местное управление КГБ и сообщили, что он полностью реабилитирован и может ехать на все четыре стороны. Впрочем, сторона была там только одна — сначала на юг пароходом во Владивосток, а оттуда поездом на запад. Как раз в это время он догадался написать письмо в Москву своим старым знакомым, которые разыскали двоюродную сестру Симы и передали ей письмо. К великой своей радости Меир наконец узнал, что его жена жива.
Собрал он свои нехитрые пожитки, которых и было-то всего-ничего: две пары старого латаного-перелатаного белья, подбитые валенки, подержанный двубортный костюм, купленный в Магадане по случаю, телогрейка с пятном на спине от споротого лагерного номера, старые часы «Брегет», да ящичек с ювелирными инструментами: щипчики, молоточки, наковальни, тисочки и прочие профессиональные приспособления. Сложил всё в картонный чемодан; когда пароход пришёл во Владивосток, сел там в общий вагон поезда дальнего следования и поехал в Москву.
Сима встретила его на вокзале, привезла в свою коморку, отогрела, накормила и надеялись они начать жить сначала, хотя обоим было уже под семьдесят. Но не сложилось — судьба-злодейка распорядилась иначе. Где-то через неделю после приезда ему ночью сжало сердце, стал задыхаться. Сима побежала на улицу к телефону-автомату вызывать скорую, а когда вернулась домой, увидела, что бедный Меир уже не дышал.
Похоронила она его и осталась опять одна, как прежде. Жила бедно, пенсия у неё была мизерная, 350 рублей в месяц, это ещё в дореформенных деньгах, и стала она носить на барахолку свои пожитки, чтобы продать их хоть за какие-то деньги. Продала костюм покойного мужа, карманные часы «Брегет», а потом нашла под кроватью ящичек с ювелирными инструментами. Снесла и его на рынок. Инструменты долго никто брать не хотел, но однажды подошёл к ней подвыпивший мастеровой и сторговал их за 50 рублей. Сима просила 100, но он тыкал пальцем в ящичек и ворчал: «Старые, ржавые, им вообще грош цена.». Продала…
После Меира осталась у неё одна лишь телогрейка со следом на спине от споротого номера — кому такая нужна? Старая, вся в заплатах, пропитанная холодом и страхом. Где-то через полгода решила она выбросить её на помойку, сняла с гвоздя и тут во внутреннем кармане заметила конверт. На конверте была надпись: «Для Симы от Меира лично. Открыть в случае моей смерти». Внутри лежал небольшой листок, на котором почерком Меира было написано: «Я в Магадане мастерил ювелирку для вертухайских жён. За работу они иногда расплачивались со мной золотым песком. За эти годы набралось у меня почти 2 кг золота. Держать его при себе было опасно, поэтому для маскировки я из него сделал набор ювелирных инструментов и чтобы придать им неприметный вид покрыл золото слоем железа. Сима, береги эти инструменты, никому не говори и не показывай. Если сможешь найти надёжного покупателя, продавай, только не все сразу. Меир»
_________________________________
© Jacob Fraden, 2019
Читайте рассказы Якова Фрейдина на его вебсайте: www.fraden.com/рассказы
Книги Якова Фрейдина можно приобрести через: http://www.fraden.com/books