БОЛЬШЕ ИНТЕРЕСОВ — ХОРОШИХ И РАЗНЫХ!

Ирина ЧАЙКОВСКАЯ

Скажи мне, кто твой учитель…

— Марина, вы в Бостоне человек известный. Вас знают как преподавательницу-славистку Бостонского университета, как большую театралку — многие читали в местной периодике ваши статьи о театре. Недавно я узнала, что вы, к тому же, и путешественница — этой зимой побывали не где-нибудь, а в Камбодже. Может, у вас есть ещё какие-то интересы, о которых мы не знаем?

— Конечно есть. Но сначала — о моей «известности». Наверное, это связано с тем, что я в Америке очень давно. Наша семья, по-моему, была из русскоязычных эмигрантов той волны — вторая в Бостоне после Александра Сергеевича Есенина-Вольпина — мы приехали в 1973-м году. Теперь о моих интересах. Добавлю к перечисленному вами, что я очень люблю «бабушек». У меня к ним невероятная привязанность ещё с российских времён, когда мы с мужем много путешествовали по Северу: Белое море, Онежское озеро, Вологда…

— Эта ваша привязанность нашла продолжение?

— Здесь, в Бостоне, знаю очень многих «бабушек» и им помогаю, но не потому, что это вроде как «надо». Получаю радость от общения с ними: они внутренне никуда не спешат, могут осмыслить свой путь…

— Слышу по телефону, что у вас собака тявкает. Это еще одна привязанность?

— Да, моя страсть — звери, главным образом, собаки, сейчас у нас уже третья. Наш первый пёс появился здесь, в Америке, и прожил с нами 15 лет. Он учил меня чуткости, доброте, невероятной преданности.

— У бабушек учитесь, у собачек учитесь. Как вашего теперешнего учителя зовут?

— Тёпа. У нас это семейное имя. Наша дочка — Тюпа, первый пёс был Тяпа, первый кот — Топа.

— Понятно, вариации на семейную тему. А какой породы ваш Тёпа?

— Обычно у нас были дворняжки, очаровательные. А тут первый раз купили смесь голдена-ретривера и пуделя, нас уверили, что он маленький и совершенно не теряет шерсти, — у мужа астма. Оказалось, всё наоборот. И огромный — просто невозможно удержать, и шерсть теряет больше, чем все другие…

— В вашем голосе нет негодования, одна любовь…

Ключик в театр Петра Фоменко

— Но давайте перейдём к теме театральной. В Америке вы находите спектакли, которые бы вас устраивали?

— Нет, хотя ходила и хожу по театрам очень много. Но тут нужно оговориться. Если мы говорим о балете, о симфонической музыке, о мюзикле, то Америка меня больше чем устраивает. Правда, мюзикл не мой жанр. Я люблю драму. А вот с нею здесь проблемы. Театр в Америке — в основном развлечение. Зато есть подпитка в Москве. Там — настоящий театр. Начиная с 1987 года, как только стали пускать, я каждый год в Москве. В каждом сезоне были спектакли, ради которых стоило ехать.

— В Москве, как я понимаю, вы находите другой театр. Но ведь и там его нужно искать; пустого развлекательства много и там. Как вы попадаете на хороший спектакль, предположим, к Петру Фоменко? Как достаете билеты? Есть у вас свои ходы?

— В последние годы ходов не нужно — нужно много денег. Я хотела посмотреть спектакль «Господа Головлевы» с Евгением Мироновым.

— Миронов за роль Иудушки Головлева получил в этом году Золотую Маску.

— Знаете, сколько стоили билеты, и не у перекупщиков, а в кассе, вполне официально? 65 долларов! Причем, эта цена считалась умеренной. Есть спектакли, за которые в кассе нужно платить 100 и 150 долларов. Фоменко — другое. Там цены умеренные. К нему у меня действительно есть ход, потому что мы учились в одном институте.

— Ба, так у нас с вами одна Alma Mater! Ведь Фоменко, как я знаю, кончал Московский Педагогический институт имени Ленина! Я тоже там училась. Но позже, в 70-е годы, когда о таких выпускниках института как Юлий Ким, Юрий Визбор, Ада Якушева, официально нигде не упоминалось; их песни распевались студентами безымянные, как фольклор… Звезда Фоменко тогда ещё не взошла.

— Я училась на одном курсе с Юликом Кимом, а Петр Наумович был на два курса старше.

— Так вы просто были окружены талантами… Но давайте дальше пойдём. Вот вы каждый год ездите в Москву. Открыли ли вы там для себя какого-нибудь режиссёра, актёра… но чтобы не такого известного и популярного, как тот же Евгений Миронов, а своего, заветного?

— Да, открыла. Сейчас об этом режиссёре стали много говорить, а я слежу за ним с 1988 года, когда он ещё мало был известен. Я говорю о Сергее Женоваче. Он ставил «Идиота» в три вечера.

— Вам это нравится?

— Очень. У питерского Льва Додина, кстати, спектакль порой идёт целый день.

— Но это уже называется «жизнь в театре».

— Да, конечно…

— Скажите, Марина, что вы думаете о перспективах русского театра в Америке.

— На мой взгляд, перспектив у него нет. Наверное, нет блестящих режиссёров, а может быть, нет возможностей, а может, и то, и другое… Нет подпитки — это, наверное, главное. Дичок не прививается на другой почве.

Там, где недавно властвовал Пол Пот

— Марина, вы много путешествуете. Скажите, что вас потянуло в Камбоджу? Про эту восточную страну я, например, знаю только, что там при «красных кхмерах» была уничтожена половина населения. Не разочаровала вас поездка?

— Не только не разочаровала, а наоборот — очаровала. Это чудо света. Мы много путешествовали по Европе, облазили все музеи. Но сливки сняли давно, позже хотелось общения с людьми. И вот тут мешало отсутствие языка.

— Так почему вы выбрали Камбоджу, страну, где совсем другой язык?

— Восток, конечно, дело темное, но очень привлекательное. Меня, как в моих «бабушках», поразила в восточных людях их первозданность, в них меньше суеты. Многие из тамошних монахов владеют английским, с ними интересно поговорить. Буддизм — сейчас модная религия среди художественных кругов и молодёжи. И я стала понимать почему: другой взгляд на мир, на ценности, на войну… Маршрут начинался в Сайгоне, он шёл по знаменитой реке Меконг. Невероятные пейзажи, невероятные река и люди: их жизнь — у реки, их дома — на воде, у них плавающие рынки. Во вьетнамцах меня потрясло их отношение к американцам. Они говорили: мы помним, что было, но сегодня живём в другом мире и хотим любить людей и чтоб люди любили нас. Вот почему я говорю о буддизме — они американцев простили.

— А не кажется вам, что здесь не буддизм, а обыкновенная восточная вежливость, ведь люди на американском теплоходе — как вы мне говорили — занимались благотворительностью… Но давайте перейдем к Камбодже. Что вас там особенно поразило?

— Только одно слово. Мы разговаривали и вне теплохода. Думаю, что и впрямь простили. А в Камбодже нас поразил комплекс храмов Ангор. Эти храмы не похожи ни на что. Они только в IX веке были открыты французскими путешественниками в непроходимых джунглях. Сейчас джунгли расчистили, и вокруг этих храмов вырос город с такими роскошными гостиницами, каких мы и в Нью-Йорке не видели.

— Храмы стоят того, чтобы платить бешеные деньги за гостиницу?

— Конечно. Мы знаем великие русские или европейские соборы X–XI вв. В то же самое время в Камбодже воздвигли эти храмы — и в таком громадном количестве, и с такой фантастической каменной резьбой, и с таким разнообразием — один не похож на другой.

— Комплекс раскинулся на большое расстояние. Как вы передвигались?

— Между храмами расстояние 15–20 километров. Там очаровательные «тук-туки». Это современный рикша, везущий вас в коляске на велосипеде или мотоцикле.

— Недавно я услышала, что велорикши сейчас возят желающих по московским Чистым прудам — от Покровки до Тургеневской площади.

— Надо попробовать. А в Камбодже мы встретили среди огромного числа разноплеменных туристов несколько российских групп.

— Россияне, если их не держат на привязи, всегда стремятся свет повидать. А вот интересно: в этих камбоджийских храмах идёт служба?

— Нет, это всё музеи.

— Марина, ваш рассказ впечатляет. Вполне возможно, кто-то под его влиянием устремится в Камбоджу.

Магнит для детей русских эмигрантов

— Напоследок — о преподавании. Перейдём к Америке и к вашим студентам. Сколько лет вы преподаёте? Двадцать?

— Не умаляйте моих заслуг, больше тридцати, с 1974-го года.

— Есть какая-то динамика в вашем деле? Интерес к русскому языку заглох? усилился? что происходит?

— Когда я начинала, был довольно большой интерес: холодная война. С одной стороны, был политический интерес, а с другой — всегда была группа очаровательных американцев, помешанных на Достоевском.

— Хотели понять «русскую душу».

— Ну, да. Немногочисленная часть, но она всегда была. Классы никогда не были переполнены, но были достаточно большими. Начинали изучать 80, 70, 60 человек.

— О!

— Конечно, к третьему курсу оставалось человек 30, но это считалось неплохим показателем.

— А сейчас?

— Сейчас неплохая ситуация.

В середине 80-х, в начале Перестройки, сокращались кафедры, уходили профессора, студентов было мало. В Россию уже можно было ездить.

И это для учёбы было и продуктивнее, и дешевле. Сейчас уже много лет у нас постоянная категория на русских кафедрах — дети и внуки русских эмигрантов — «еretage students». Очень разные люди. Иногда приходят фантастически подготовленные студенты — пишут свободно, говорят свободно. С ними безумно интересно, так как они знают две культуры.

— Вы ведь среди прочего ведете курс современной русской культуры.

— Ну, да. И они ориентируются как в русской, так и в американской, и могут их сравнивать. Но есть другие, с которыми безумно трудно. Они думают, что знают язык, потому что дома на нём говорят. Но, во-первых, и говорят они уже на смеси «французского с нижегородским». А уж читать и писать… Научить их писать адски трудно, труднее, чем американцев.

— Почему?

— Эти все слышат ушами, и для них нет разницы между о-а, е-и. Они делают типичные «грубые» ошибки, от которых отучить их невозможно.

— Типичные «грубые» ошибки — это, как я понимаю, «каза», «мидведь», «заец». И что вы делаете со своими «сложными» студентами? Отправляете домой?

— В прямом смысле — к бабушкам и дедушкам, которые готовы их учить.

— Если раньше на курсе было 60–80 студентов, то сколько сейчас?

— На первом максимум набирается 40. Но уже после первого года, когда приходит понимание, какой это трудный язык, остается человек 25. На третий год остается семь, на четвертый — пять-шесть. Это на курсе языка. Но на курсы культуры, литературы, средств массовой информации отовсюду и в большом числе приходят те, кто свободно владеет русским языком.

— Откуда они приходят?

— С факультета журналистики, из бизнеса, с исторического факультета — отовсюду.

— Это не факультативы? Их посещение обязательно?

— Их посещение не обязательно. Эти курсы выбирает сам студент по желанию. Но за них он получает такие же полноценные кредиты, как и за обязательные предметы.

— Не сомневаюсь, что те, кто посещает эти курсы, в накладе не останутся и кроме полноценных кредитов получат кое-что еще. И это «кое-что», возможно, «сделает их жизнь», как говорят американцы…