Поводырь

Это рассказ о преданности, любви и предательстве. Кроме того, это рассказ для тех, кто понимает язык животных и предполагает в них душу. Остальным не следует начинать его читать.

Наверное, это самое что ни на есть высшее счастье — идти рядом, между Моими, не опережая и не отставая ни на сантиметр, в одном ряду, в одном темпе. Они идут шаг в шаг, я, конечно, таким шагом идти не могу, просто, что называется, трушу мелкой рысцой, но из ряда не выбиваюсь. Оба они высокие и красивые, я горжусь ими и горжусь тем, что они принадлежат мне, и вместе мы — семья. Сегодня самый хороший день недели, потому что они не уехали на работу, а, значит, будут все время со мной, и можно будет немного поиграть с Папой в прятки, притаиваясь то за сервантом в столовой, то за плитой посреди кухни, да мало ли есть закоулков в доме, и немножко покапризничать с едой, чтобы Мама поуговаривала своим ласковым, теплым голосом: «Ну поешь, пожалуйста, хороший мой!», и тогда еда доставит особое удовольствие. Но это потом, после прогулки, а сейчас я наслаждаюсь солнечным днем, когда вперемежку желтые, коричневые, красные, зеленые листья и фиолетовые цветы еще греются под солнышком, а от земли уже тянет легким морозцем, оставленным дню прошедшей ночью.

Время от времени встречаются знакомые или просто приветливые соседи, улыбаются нам или говорят что-нибудь приятное, тогда Мама и Папа прерывают свой разговор и отвечают им в такой же приятной манере. Я тоже улыбаюсь и радуюсь всем. Особенно я рад встрече со своим приятелем Ричем. Это от него я научился ходить так плотно рядом с Папой, а по выходным между Папой и Мамой, словно мой бок приклеен к его ноге. Отлучаюсь я очень редко и ненадолго, по необходимым делам, как, например, сейчас, завидя Рича, чтобы пройтись с ним рядом несколько метров и перекинуться новостями. Рич немногословен, деловит и держится все время начеку. Он «приклеен» боком к ноге немолодого грузного джентльмена. В одной руке джентльмена палка, в другой — кольцо, прикрепленное очень коротким поводком к ошейнику Рича. Рич говорит, в семье он — главный, потому как его хозяину ну никак нельзя жить без Рича, просто не выжить. И называет он себя странным словом — «поводырь». Он, Рич, поводырь, должен постоянно отслеживать каждое движение пожилого джентльмена. Почему? Я не знаю, и вряд ли знает сам Рич. Просто так надо, и все. Ну, пока, Рич, надо догонять Маму и Папу…

Вечером, как всегда, мы смотрим телевизор, они сидят рядышком в низких смешных креслах, вытянув ноги, я — между ними. Я лежу, правда, хвостом к телевизору, может, это и не самый лучший способ смотреть фильмы, зато им удобно дотронуться до моего уха или носа или погладить. Особенно я люблю ощущать Мамину руку на голове, она такая легкая и мягкая, от нее идет спокойное тепло, и меня заливают нежность и любовь и вытесняют из души все остальные желания и мысли — только вот так лежать и ни о чем не думать.

Потом кончается вечер, Мама и Папа говорят мне: «Спокойной ночи», целуют в нос, я пытаюсь в ответ лизнуть их губы, иногда это удается, и мы расходимся по своим постелям до нового дня.

Я и не предполагал, что такое отлаженное и беззаботное существование моей семьи может вдруг круто измениться. То есть не могу сказать, что совсем уж не заметил никаких изменений в поведении Мамы и Папы, но связать эти мелкие отклонения с переменой всего образа жизни в нашем доме никак не мог. Просто Мама стала чаще задумываться о чем-то, улыбаться, не Папе и не мне, а как-то мягче и отстраненнее, словно своим мыслям, нас к которым не допускала. Зато по вечерам мы чаще стали гулять втроем, и рука ее на моем лбу стала еще легче, теплее и мягче.

Однажды Мама исчезла. Ее не было вечером, Папа ужинал один, и один уселся перед телевизором. Я подождал по привычке, пока он скажет: «Позови Маму», и тогда я побегу ее искать и, найдя, легонько потяну за штанину и приведу в гостиную. Но тут же вспомнил, что Мамы нет в доме. Я, конечно, лег рядом, как всегда, но оба мы, похоже, не интересовались, что там происходит, даже звук Папа убрал, будто боялся пропустить Мамины шаги, так, по крайней мере, казалось мне. Я изо всех сил прислушивался, не откроются ли ворота гаража. Мамы не было ночью — впервые в нашей жизни, не было и на следующий вечер и на третий не было тоже. Наши вечерние прогулки стали короткими и молчаливыми. Иногда Папа что-то рассказывал, но из того, что он говорил, я понимал только «наша Мама», а куда она пропала, Папа объяснить не мог.

Так прошло четыре дня, а на пятый Папа вернулся домой не один. За дверью послышался звук въехавшей в гараж машины, затем закрываемых ворот, и я услыхал веселые голоса Мамы и Папы! В восторге я был готов подпрыгнуть и лизнуть лицо входящей в дверь Мамы, но она закричала: «Уйди, уйди!», и даже оттолкнула, упершись руками мне в грудь. Это было так неожиданно и необычно, что я растерялся и отскочил, только хвостом смог показать свою радость. А Папа внес какой-то сверток, но не так, как он вносил сумки с продуктами или коробки с чем-то еще, а очень неудобно держа «Это» перед своим лицом почти на вытянутых руках.

Вот с этого момента наша жизнь и изменилась во всем. Прежде всего появился запрет входить в их спальню, и каждый раз, когда я пытался проскользнуть туда вслед за Мамой, она очень твердо командовала: «Не смей!». Прекратились прогулки втроем и вечерние часы перед телевизором. Мама, правда, никуда не уезжала, но все ее общение со мной начиналось и кончалось словом «нет» у дверей спальни. Из нее она выходила редко, шла в кухню поесть и поскорей возвращалась, не обращая на меня никакого внимания. Время от времени из спальни слышался плач, иногда очень горький, и Мамин растерянный, уговаривающий ласковый голос. Я понял — это новое живое существо управляло ее сердцем и заставляло переживать. Постепенно плач стал раздаваться реже и не такой горестный, скорее требовательный, что Маму, как ни странно, очень радовало.

Наконец, однажды она вынесла это новое живое Существо, уложила в коляску и сказала, обернувшись ко мне: «Пошли!». О, это было замечательно! Мы шли втроем — я, «приклеенный» к Маминой ноге, Мама и Существо в коляске. Мама улыбалась и говорила что-то ласковое, сначала — в коляску, потом мне. Я был счастлив и горд: я нужен Маме, а значит, и этому маленькому живому Существу. С тех пор мы гуляли так почти каждый день. Когда по нашим кривым улочкам мимо нас проезжала машина, Мама нервничала и толкала неповоротливую и, видимо, тяжелую коляску к обочине, хотя машины и сами старались обогнуть нас подальше.

Я очень хотел поближе познакомиться с новым членом нашей семьи, потому как стало ясно, что он уже никогда не уйдет из нашего дома. Папа был не против и предлагал: «Посмотри, Лаки, это — Лия». Но Мама злилась на Папу и отгоняла меня: «Не смей!». Это было обидно, но я не умел сердиться на Маму.

Теперь я подхожу к воспоминанию о самом страшном дне, изменившим опять всю мою жизнь, и теперь уже навсегда.

День не был ясным, но не было и ветра, и Мама решила, что можно погулять. Она долго упаковывала маленькое Существо, приговаривая нараспев: «Чтобы ножки не замерзли, чтобы ручки не замерзли, чтобы было нам тепло». В самом деле, на улице было прохладно, снежинки падали на мерзлую землю, я не прочь был побегать, чтоб хорошо разогреться, но, как всегда, шел рядом с Мамой. Я услышал звук приближающейся из-за поворота машины еще издали и предостерегающе посмотрел на Маму. Она тоже в конце концов услыхала и стала торопливо толкать коляску вбок, но было слишком поздно. Завизжали тормоза, машину несло прямо на нас. На раздумье времени не было. Позже, много позже я спрашивал себя, правильный ли я сделал выбор? Может, надо было покрепче ухватить Мамин рукав и рвануть ее в сторону? Но что-то говорит мне, что нельзя было сделать иначе, чем сделал я. Я прыгнул грудью на коляску, оттолкнувшись от обледенелого асфальта изо всех сил, не чувствуя никакой боли, и она стала заваливаться на обочину. Последнее, что я видел — искаженное Мамино лицо с широко открытым ртом. Еще долю мгновенья я летел в молчаливую черную бездну, и это, видимо, была смерть.

Но, наверное, не совсем, один раз среди черноты возник монотонный слабый звон, и сквозь него я услышал детский шепот: «Бедный песик, бедный, бедный песик», потом, опять сквозь звон и черноту, я почувствовал, как меня отрывают от земли и, покачиваясь, я словно плыву. Потом опять пришла смерть.

Я думаю, я вернулся в жизнь. Не сразу, конечно — много раз я слышал голоса, чувствовал, как меня трогают, вливают сквозь стиснутые зубы что-то теплое, незнакомое на вкус, вытаскивают из-под меня коврик, во что-то укутывают голову. В промежутках я проваливался в черноту. И чаще всего я слышал тот самый голос — «бедный песик» и чувствовал на себе маленькие ладони. Этот ребенок почти все время был возле меня. Я мог поблагодарить его только покачиванием хвоста, даже язык не мог высунуть, чтобы поцеловать. Но все же я вернулся в жизнь. Правда, почему-то была все время ночь, хотя вокруг меня, в доме, где я лежал у дверей, слышны были шаги, незнакомые голоса и обычные дневные звуки.

Как-то я собрался с силами и встал на ноги. Не очень-то они слушались меня, захотелось тут же опять лечь, но я услышал радостное: «Иди сюда, песик, давай, давай, двигай ко мне!», и я пошел на этот голос и уткнулся носом в колени, и на голову легла знакомая маленькая ладонь. Я замер от нежности к этому мальчику — я уже понял, что это самая настоящая любовь.

На следующий день мы вышли с ним во двор. Свежий ветер ударил мне в нос множеством уличных запахов, но и здесь была ночь. Теперь всюду и всегда была ночь…

День за днем наши прогулки становились все длиннее и дальше. Однажды я услыхал Мамин голос и знакомое шуршанье по асфальту колес коляски. Я задрожал от радостного волненья, я ждал, что Мама скажет: «Привет, Лаки», поцелует в нос, и я отвечу ей тем же. Но Мама не обратила на меня никакого внимания, заговорила с Мальчиком спокойным и ровным голосом, я понял, что речь идет обо мне, удивился знакомому слову «усыпить» — я слышал его не раз, когда Мама просила Папу уложить спать маленькое живое Существо, — на что Мальчик ответил необычно твердо и громко: «Ни за что!». И Мама покатила коляску, а мы ушли в другую сторону. Я шел, «приклеенный» к ноге моего нового друга, а он держал в руке кольцо, прикрепленное к ошейнику таким коротким поводком, что я почти ощущал его пальцы на своей шее.

И кто-то, проходя мимо, негромко сказал: «Поводырь».