РОБЕРТИНО

Ольга ЗАСЛАВСКАЯ
Провиденс

Нина болела часто. Во время болезни её обычно перемещали из любимой ею детской комнаты в гостиную, служившую также родительской спальней. Нинина же комната была 11-метровой, кишкообразной, темноватой, заставленной детскими книжками из разных периодов нининого детства и заваленной детскими играми. В игры эти играла не сама Нина, а её гости, в основном, мальчики, приходившие к ней на дни рождения, и иногда заглядывавшие к ней просто так, погонять мяч в коридоре, тоже слегка кишкообразном, как и её комната.

Царицей комнат в этой тёмной ленинградской квартире 70-х годов была спальня-гостиная, где жили нинины родители. Там стояла светлая румынская мебель, а также проигрыватель, который каждый вечер включался нининым отцом. Плавные и серьёзные движения отца напоминали Нине религиозный обряд, который ей как-то мельком удалось увидеть у друзей родителей. Отец Нины коллекционировал пластинки с записями произведений классической музыки. В основном, он увлекался вокальными записями, потому что когда-то, в молодости, мечтал стать певцом.

Примерно каждые два месяца в возрасте от 7-ми до 11-ти лет Нина боролась с разными инфекционными заболеваниями. Чтобы как-то проводить время и не скучать, она читала множество итальянских и русских либретто, которые обычно прочитывал сначала отец, следуя за той или иной оперой. За чтением, на Нину обрушивался мир героев либретто — Нина сочувствовала бедной Чио-Чио-Сан, погибшей из-за нахального Пинкертона. Она плакала вместе с онегинской Татьяной, уж очень проникновенно звучала фраза: «Кто ты, мой ангел ли хранитель?», представляя Татьяну бледной и в белом платье. Нина также побаивалась грозного Досифея из «Хованщины» и жалела, с примесью восхищения, бедного Юродивого из «Бориса Годунова», не взявшего копеечку у «царя-Ирода».

Иногда по ночам, особенно, если у Нины подскакивала температура, она беседовала то с одним, то с другим персонажем из опер, и ей казалось, что она даже чувствует запах духов, исходящий от пышных одеяний Пиковой Дамы.

Этот мир звуков, зачастую весьма громких, заменял Нине голоса школьных друзей, по которым она скучала, валяясь на широкой тахте в спальне-гостиной, где было светлее и воздух был чище, чем в её соб-ственной комнатке.

Но однажды в Нине шевельнулось какое-то новое и неопределённое чувство. Это произошло, когда на пластинке зазвучал голос Робертино Лоретти (Robertino Loreti). Нина вдруг поняла, что этот мальчик поёт вовсе не о том, о чём должны петь дети. В его песнях не было ничего похожего на солнечный круг, небо вокруг, а было что-то другое, о чём ей было неудобно спрашивать родителей. Какое-то время она задорно распевала «Уточку и мак», не совсем понимая морали этой обманчиво-детской песенки.

— Вы верьте — не верьте, но всё было так, — тянула тоненьким голосом Нина вслед за итальянским оригиналом. А в оригинале была грустная история любви плебейской уточки к аристократическому маку, и Нине было до слёз жалко бедную уточку, на которой мак в результате не смог жениться из-за уточкиного скромного происхождения. Иногда Нине казалось, что поет знакомый и давно любимый друг. Иногда казалось, что поёт она сама. Нина находила голос Робертино удивительным и немного девичьим. Робертино, ей казалось, должен быть смуглым, белозубым и совершенно недосягаемым.

Он возникал по вечерам, по мановению руки отца, ставившего пластинку. Робертино окутывал Нину бархатным и, одновременно, задорно-мальчишеско-девичьим тембром, и потом бесшумно исчезал. Просыпаясь утром, Нина могла только мечтать о Робертино и ждать его вечернего возвращения.

Во время долгого отсутствия Робертино в течение дня, Нина мечтала о дружбе с ним. Она представляла себя гуляющей с Робертино и чётко видела его сверкающую, задорную улыбку.

Как-то в один из выходных дней Нина включила телевизор и услышала знакомые звуки. На экране она увидела поющего зайца, который отчаянно и громко пел по-итальянски.

— О Соле, о с-о-о-ле мио, — тянул заяц, преувеличенно протягивая каждый слог.

— Да это же одна из песен Робертино, — подумала Нина. — Мне необходимо её прослушать снова. Она подошла к отцу, занятому в это время своей коллекцией, и попросила поставить ей пластинку Робертино.

— Ну, конечно, Ниночка. — Вид у отца был довольный.

Наконец, зазвучал детско-взрослый голос Робертино. Отец показал Нине перевод песни на русский язык. Робертино пел о том, как «ярко светит после бури солнце». Нина на секунду закрыла глаза. Она попыталась представить себе залитый солнцем пляж, совсем непохожий на привычный пляж в Зеленогорске.

— Нина, пора обедать, — послышался голос матери.

Нинина мама была учительницей музыки и часто занималась с учениками в той самой комнате, в которой Нина мысленно встречалась с Робертино. Обычно мама и ученики сидели к Нине спиной. Таким образом, Нине оставалось только домысливать их выражения лиц, когда мама строго объясняла им тот или иной штрих в музыкальной пьесе. Иногда Нине тоже приходилось заниматься с мамой; серьёзный и строгий голос матери становился почти неузнаваемым, и Нина отказывалась играть. Поэтому теперь, когда строгость оказывалась направленной на других, Нина тихонько радовалась возможности отдохнуть и предаться собственным мыслям и фантазиям. Из приходивших учеников, а также певцов и скрипачей, Нина особенно выделяла одного — он был ярко-белозубый и тёмноволосый. В какой-то момент Нина решила, что именно так должен выглядеть Робертино.

Этому «Робертино» было лет 12. По маминым рассказам он из рабочей семьи. Время от времени его отец появлялся на уроках и говорил:

— Учись, Дима, научишься — не будешь, как я, вкалывать на станке, а будешь сидеть в галстуке в чистоте и работа будет непыльная. Играл Дима ловко и стремительно. Нина заслушивалась его игрой. Ей, валяющейся часами на тахте, хотелось встать и запрыгать под его музыку.

В конце концов, Нина выздоровела, и жизнь окрасилась новыми красками. Встречи с пластинками Робертино прекратились; юный певец стал постепенно выходить из моды.

О Робертино начали поговаривать, что его голос пережил ломку, и, поэтому, новых пластинок с его исполнением не будет.

— Наверное, мы слишком часто слушали его пластинки, — как-то пошутила про себя Нина.

Встречи с Димой теперь тоже стали реже, он появлялся обычно в момент нининого отсутствия, да и вообще, даже редкие встречи с ним не вызывали в Нине теперь столько волнения, как раньше.

И вдруг всё исчезло. Квартира с любимыми Ниной, хоть и кишкообразными, детской и коридором. Проигрыватель с песнями Робертино. Исчезла тахта. Исчезли певцы, скрипачи, и с ними исчез Дима. Иногда, просыпаясь по ночам в совершенно новой обстановке, Нина не понимала где она и когда же вернутся все исчезнувшие предметы и люди. Но они не возвращались. Их отдаленные голоса можно было услышать по телефону, но эти звонки становились всё реже.

Нина оказалась в эмиграции, в американском городе Филадельфия. Вокруг была новая жизнь, новые предметы и люди.

Филадельфия поразила Нину своими контрастами. В центре города стоял постоянный грохот, сопряженный со строительством зданий. Зато в нинином районе внешних перемен было мало. Вначале она часто терялась в бесконечных рядах почти идентичных домов.

Вместо проигрывателя отец теперь часто включал телевизор. Часами они с Ниной смотрели боевики с Джоном Уэйном, время от времени грустно посматривая друг на друга. Нина теперь почти никогда не болела и у неё было время гулять с подружками и даже иногда думать о мальчиках. Подружки задорно дразнили её, им казалось, что у неё мало нарядов, да и вообще, уж очень она застенчива.

Потом пришло время поступать в университет и Нина выбрала его в Нью-Йорке. В университете Нине показалось, что она снова видит Робертино, а, значит, и Диму. У её нового друга был голос, звонкий как у Робертино и волосы мягкие и темные, как у Димы. Но, так же как и они когда-то, с окончанием первого года исчез и он, и Нина постепенно к этому привыкла. Она интенсивно и много училась, правда, не видя никакой ясной цели. Книги, картины, музыка обычно ей нравились постольку, поскольку они отвечали её душевному складу. Ниниными любимыми персонажами были потерянные личности с обострённым восприятием мира. Она была почти влюблена в Мальте Лауриддса Бригге и очень сочувствовала бедной Бланш Дюбуа.

Как-то нинина мама получила письмо от своей коллеги, которая «унаследовала» Диму после отъезда матери. «Дима делает большие успехи, — писала подруга, — он очень здорово играет», — далее следовало перечисление большого количества классических и современных произведений. Прочитав это письмо, Нина почувствовала, что у неё вспотели ладони, а по коже забегали мурашки. «Дима играет, — подумала она. — И совершенно не вспоминает меня.» Нине вдруг очень захотелось наладить переписку с подругой матери. «Ей, ведь, наверное, будет приятно получить весточку из-за океана», — решила про себя Нина.

«Дорогая Наталья Николаевна! Я пишу вам вместо мамы. Она слишком занята учениками. Я живу в Нью-Йорке, учусь в Барнард Колледже. Занимаюсь чем-то неопределённым. Решила всерьез заняться музыкой и поэтому бегаю все время в Джульярд слушать своих друзей. Думаю, что их игра меня вдохновит на выбор собственного интересного репертуара. У одной подруги из Джульярда был экзамен по педагогике, и она использовала меня как свою ученицу. Я очень неплохо сыграла первый этюд Скрябина. Представляете? А ведь никто мне не показывал, как его нужно исполнять. Просто я, по мере возможности, подражала исполнению Владимира Горовица, которое перед этим внимательно прослушала. Подруга сдала экзамен успешно. Я оказалась хорошей ученицей. Милая Наталья Николаевна! Напишите мне. Расскажите о себе. Как ваш сын? И как Дима? Так интересно будет узнать, что же он теперь играет».

«Милая Н. Н.! Я потрясена вашим рассказом о Диме. Я знаю, что он жил в новостройках, где по ночам было пустынно и жутко. Но я не могла представить, что Дима, такой, казалось бы, спортивный, не смог уберечься от нападения бандитов. Сколько месяцев он потом лежал в больнице? Вы пишете, что это было несколько лет назад, и что Дима после этой травмы перестал играть. Какое несчастье! Я знаю, что Диме помочь никак не могу, но, может быть, ему будет приятно узнать, что я всё ещё вспоминаю его игру. Напишите, пожалуйста, что нужно прислать вам из вещей. Кто-нибудь из американских студентов, едущих в ваши края, обязательно согласится привезти посылку от меня».

После этого письма Нина поняла, что не может регулярно писать Наталье Николаевне и справляться о Диме. Нинина бедная, но полная нью-йоркских впечатлений жизнь не имела никакого отношения к полной забот жизни подруги её матери, стоявшей в очередях за картошкой и бережно копившей каждую копейку.

Прошло несколько лет и Нина снова, посетив родителей, услышала голос Робертино. Как всегда, она при этом вспомнила о Диме. Мама, в перерыве между уроками, сказала что Наталья Николаевна справлялась о ней, интересовалась её успехами и ждала, как ни странно, письма. Нина с радостью откликнулась на это предложение. Она уже много лет чувствовала, что должна написать Наталье Николаевне.

«Дорогая Н. Н.! Как вы поживаете? Я всё ещё в Нью-Йорке. Если отсюда придётся уехать — расставание будет тяжёлым; как ни странно, я очень привязалась к ритму этого города, хотя он нисколько не напоминает Ленинград.

Я всё меньше и меньше занимаюсь музыкой, и всё больше и больше читаю. Очень много читаю Достоевского. Хочу посетить тот район Васильевского острова, где бродил старик с собакой Азоркой в «Униженных и Оскорбленных». Недавно смотрела фильм «Белые Ночи» с участием М. Барышникова. Ничего хорошего о России в нём не было, но я очень скучаю по прошлой жизни. Напишите о себе, о сыне и, конечно же, мне интересно было бы разузнать всё о Диме».

«Дорогая Наталья Николаевна. Сегодня я грущу. Я сходила в собор Святого Иоанна и поставила свечку в память о Диме. Как жалко, что Вы мне не сказали, что Дима жил одно время в Германии. Я бы постаралась его навестить. Как мог такой молодой человек заболеть рассеянным склерозом? Сколько же лет боролся Дима со своей болезнью? Какая потеря! Очень боюсь рассказать об этом маме».

Нина вспомнила, что знала одну молодую женщину, страдающую рассеянным склерозом, и что никакой надежды на спасение не было, — её организм медленно приходил в упадок.

Нина горевала примерно неделю. Работа и общение с друзьями её успокаивали. Однажды знакомый редактор, для которого она делала перевод, возмутился качеством её работы.

— Вы считаете, что перевели это на английский? — Редактор почти что плевался. — Здесь же нет ничего похожего на английский язык!

Вскоре Нина поступила в аспирантуру и начала исследовать творчество Марины Цветаевой, поэзия которой всё больше и больше увлекала Нину своей необычной темпераментной ритмикой. «Постель-корабль», — как-то написала Цветаева своему знаменитому собеседнику Райнеру-Мария Рильке, с которым вела тесную переписку. Нина любила перечитывать эту фразу, вспоминая свою ленинградскую тахту в спальне-гостиной.

Однажды нинины друзья посоветовали ей съездить на литературную конференцию в Италию. Проходя по людным улицам северного городка Бергамо, Нина вдруг услышала знакомые звуки песни об «Уточке и маке». Нина быстро подошла к машине и заглянула в неё. Там сидела пожилая пара. Они окинули Нину усталым взглядом, не понимая её любопытства. В ту ночь, в Бергамо, Нине приснился странный сон: Пиковая Дама, Татьяна, Досифей — все обступают несчастного Диму. А издалека над ним задорно смеётся Робертино.

«Дорогая Наталья Николаевна, недавно я узнала от отца, что в России очень любили итальянскую песню — я думаю, за то же, за что любила её я — за лёгкость и беззаботность. Решила рассказать американцам об итальянской песнe в России. Ведь в Америке очень много итальянцев. И, наверное, это будет для них удивительно».

Нинин доклад проходил на ежегодной декабрьской конференции славистов, в большой гостинице в центре Филадельфии. «Как было бы хорошо, если бы кто-нибудь в зале понимал по-итальянски, — подумала она. В волнении вошла Нина в конференц-зал. Улыбки, рукопожатия. Она так волновалась, что побоялась рассмотреть окружающих. В какой-то момент ей показалось, что публика состоит из самих докладчиков и одной пожилой слушательницы. Нина долго рассказывала — про певцов, которые пели итальянские песни по-русски, в частности, про итальянскую песню «Ночная бабочка», которую стали считать грузинской в 40-е годы. Она приготовила материалы: сначала отрывок из мультфильма «Ну, погоди», который она любила смотреть в детстве, и в котором заяц поет «О Соле Мио», потом настоящее исполнение этой же песни знаменитым тенором Паваротти, а потом отрывок из русского фильма «Формула любви», сделанного в 80-е годы, про похождения графа Калиостро. «В этом фильме, — подсказали Нине друзья, — демонстрируется падение престижа итальянской песни в России». Во время своего рассказа Нина посматривала на проигрывающее устройство, на котором сразу были все кнопки: и для видео-, и для цифрового диска. В момент демонстрации советского мультфильма Нина вдруг почувствовала, что она неловким толчком задела несколько кнопок, и заяц и Паваротти зазвучали вдруг одновременно. Она покраснела и выключила звук. Председатель сессии торопливо поблагодарил Нину за доклад и пожал ей руку.

Подняв глаза, она увидела, что единственная зрительница в зале кивает и улыбается широкой сочув-ствующей улыбкой.

По дороге домой накрапывал мелкий декабрьский дождь. В машине Нина снова решила прослушать «О Соле Мио», но теперь ей захотелось сосредоточиться на серьёзном исполнении Паваротти. «Che bella cosa’ na jurnata ‘e sole», — зазвучал серьёзный голос знаменитого певца. «Как ярко светит после бури солнце», — прошептала Нина. «Вот оно! — воскликнула про себя она. — Именно это я и ищу всю жизнь! Я мечтаю снова стать девочкой, гоняться по пляжу, играть в мяч с друзьями. Я мечтаю забыть обо всём, думать только о солнечной погоде и радоваться летнему дню! Но что же я делаю, пытаясь вернуть давно забытые годы детства?!. Ведь даже мне самой уже трудно понять себя ту, давнишнюю, из прошлого века и другой страны. Не стало ученика моей матери. А ведь я даже ни разу с ним нормально не поговорила.»

Невольно к Нине снова вернулась мелодия «О Соле Мио» и она напевала её ещё следующие полчаса, стараясь случайно не уехать в сторону и не заблудиться в давно знакомом городе.