СВОЛОЧЬ

О том, что я сволочь, мне сообщили между закуской и горячим, которые подавались на открытой палубе небольшого плавучего ресторана, расположившегося близ набережной Некара, в мутно-зеленой воде которого плавали белоснежные лебеди. Я как раз залюбовался, как они красивыми парами скользят по глади реки, наслаждаясь попутно теплым сентябрьским деньком и видом на гейдельбергский замок, полускрытый деревьями, когда ухо мое выловило из звуков окружающего мира это далеко не лучшее слово.

- Наверное, было бы глупо спрашивать, не ослышался ли я? - полюбопытствовал я у моей спутницы.

- Очень глупо, - ответила та. - Потому что ты не ослышался.

- Я почему-то так и думал, - кивнул я.

- И это всё?

- А что еще?

- Тебе даже не интересно, почему я назвала тебя сволочью?

- Извини, - пожал плечами я, - я просто не знал, что для того, чтоб назвать меня
сволочью, тебе нужен какой-нибудь повод.

Она ничего не ответила, просто взяла фужер с минералкой и плеснула мне на рубаху. И вот тогда-то, когда меня уже не только обозвали сволочью, но и облили, нам принесли горячее.

- Прошу, - сказал официант, ставя перед нами тарелки с дымящимся мясом.

- Извините, - обратился к нему я, - мы заказывали красное вино. Можно попросить вас вместо красного вина принести водки?

- Разумеется. - Официант немного замялся.

- Да? - Я поднял на него глаза.

- Простите, что вмешиваюсь, - проговорил официант, - но, по-моему, вы делаете ошибку. Красное вино намного лучше подходит к мясу.

- Согласен, - кивнул я. - Красное вино намного лучше подходит к мясу. А водка намного лучше подходит ко мне. Она легче отстирывается. Принесите, пожалуйста, водки.

- Как скажете.

Официант с полузаметным поклоном удалился.

- На чем мы остановились? - Я вновь повернулся к ней.

- По-моему, ты слишком много себе позволяешь, - сказала она.

- Приятно слышать это от человека, который только что облил тебя с ног до головы.

- С чего это ты заказал водку, не спросив меня?

- А ты разве не будешь?

- Буду. Тебе назло.

- Если ты думаешь, что причинишь мне зло, выпив водки...

- Вот поэтому ты и сволочь, - сказала она. - Это невыносимо. Ты даже не замечаешь, как каждой мелочью, каждым крохотным словом и поступком убиваешь меня. Или, может, ты замечаешь и делаешь это нарочно?

- Понимаешь, - сказал я, - еще в Киеве один из моих друзей научил меня фокусу, как засовывать в нос гвоздь...

- Ты с ума сошел?

- Подожди. Так вот, однажды я проходил таможню в аэропорту и решил попробовать этот фокус. Дело было летом, я в одной футболке и штанах, прохожу через металлоискатель - звенит. Таможенница, крашенная такая блондинка с золотыми зубами, меня спрашивает: "Вы ключи и мелочь выложили?" "Естественно", - отвечаю. "Пройдите, - говорит она, - еще раз". Я прохожу - звенит. Тут она своим приборчиком по мне елозить начала - по животу, по спине, по всяким интимностям, даже про туфли не забыла. Всё в порядке, ни звона, ни писка. Прохожу через ворота - звенит. "Ничего не понимаю", - говорит она. "Ой, - говорю, - извините, совершенно из головы вылетело..." Хлопаю себя как бы с досадою по затылку, и из носа у меня выскакивает гвоздь. "Вот, - говорю, - совсем память никудышняя стала. Сам же гвоздь с утра в ноздрю засунул и забыл напрочь". Таможеннице чуть дурно не сделалось. "Зачем же вы его себе в нос засунули?", - говорит. "А куда? - спрашиваю. - Карман он продырявит, в сумке затеряется..." Она посмотрела на меня нехорошо и, хоть мы с ней на брудершафт не пили, заявляет: "Ну, ты сволочь!" Вот я и думаю теперь: она меня назвала сволочью, и ты тоже. Кому же из вас двоих верить?

- Одному Богу известно, как я от тебя устала, - сказала она.

- Ты права, - кивнул я. - Ему это наверняка известно, потому что он, скорее всего, тоже от меня устал. Как это странно: я люблю его, люблю тебя, а что получаю в ответ? Порцию минеральной воды, выплеснутой в лицо. Ведь это Бог послал мне тебя, чтоб ты облила меня минералкой.

- А теперь, кажется, я ослышалась, - сказала она. - Причем по-настоящему ослышалаясь. Или ты действительно сказал, что меня любишь?

- Конечно, люблю, - подтвердил я, принимаясь за мясо. - Я вообще много чего люблю. И эту реку, и этих лебедей, и этот замок, скрытый деревьями. И это мясо. И тебя, разумеется. Только никто этого не может понять. Спроси у реки, понимает ли она, что я ее люблю. Спроси о том же вот у этого куска мяса. Река плеснет что-нибудь невнятное, а мясо брызнет кровью и если - не приведи Господь - вдруг заговорит, то на весь плавучий ресторан объявит меня убийцей.

В это время снова появился официант и поставил перед нами по рюмке водки.

- Это что? - удивился я.

- Ваша водка.

- И что мы с ней должны делать? Полоскать больной зуб?

- Простите?

- Неужели трудно было догадаться принести сразу граммов двести в красивом графинчике? У вас есть красивые графинчики?

- Есть, но они для вина.

- Тогда принесите нам двести граммов водки в красивом графинчике для вина.

Официант ушел, назвав меня сумасшедшим - мысленно, конечно, но я отлично услышал его мысли.

- Странные у вас в Германии официанты, - проговорила она, вращая в руках рюмку.

- Очень странные, - подтвердил я. - Сколько лет живу, столько удивляюсь - и странностям официантов, и тому, что в Германии - это, оказывается, "у нас". На кой черт ты приехала из Москвы? Мы несколько месяцев не виделись, могли бы еще столько же не видеться.

- И после этого ты, сволочь, говоришь, будто любишь меня?

- Зачем же всё время про сволочь? Ты совсем уже заездила это слово. Что, в русском языке других ругательств не осталось?

- Для тебя найдутся. Значит, любишь?

- Безумно люблю. Как звездное небо. Когда любуешься им издалека, оно притягивает и восхищает тебя. Но стоит оказаться в нем, как ты погибаешь от холода и отсутствия воздуха. Знаешь, у меня в Киеве был еще один приятель...

- Он тоже научил тебя что-нибудь куда-нибудь засовывать?

- Господь с тобою. Он ничего никуда не засовывал. Он вообще был очень застенчивый человек. И однажды познакомился с девушкой, такой же застенчивой. Месяца три они жили непринужденно и нежно, а потом смертельно друг другу надоели. Но оба были слишком застенчивы, чтобы сказать об этом вслух. Мой приятель так мучался, так метался между этой неприкаянностью и нерешительностью, что однажды взял молоток и стукнул свою сожительницу по голове. Та, по счастью, осталась жива, но дело всё равно передали в суд. На суде он признался, что сделал это из застенчивости. Его отправили на психическую экспертизу, и та признала его невменяемым. Я пару раз навещал его в сумасшедшем доме. Место, конечно, интересное, но действует угнетающе. Знаешь, что он мне сказал? Он сказал, что лучше бы она ударила его молотком. Может, в его голове что-нибудь от этого сместилось бы и он бы изменился в лучшую сторону. А так, хоть он чуть не убил человека и сидит теперь в сумасшедшем доме, но так и не избавился от робости и нерешительности. Извините, - я окликнул официанта, - принесите, пожалуйста, счет.

- И ты смог бы ударить меня по голове молотком? - поинтересовалась она.

- Ни в коем случае, - возразил я. - Ни молотком, ни топором, ни чем-нибудь другим. Мне для этого не хватит застенчивости. Я не мой приятель. И не Раскольников, который глядел на труп старухи-процентщицы и думал про себя: топорная робота. Поэтому я просто возьму тебя за руку, - я взял ее руку в свою, - и скажу: дорогая, мы знакомы без малого три года. За это время ты пять раз приезжала ко мне из Москвы и трижды я приезжал к тебе в Москву. Каждая наша встреча превращалась в издевательство друг над другом и над здравым смыслом. Не довольно ли приумножать бессмыслицу в этом и без того не лучшем из миров? Можешь не отвечать. Можешь ответить. Можешь назвать меня, как угодно. Только, умоляю, не сволочью, а как-нибудь по-другому.

- Ваш счет. - Над нами вырос официант.

- Угу, спасибо.

Я глянул на счет и полез за бумажником.

- Может, каждый заплатит за себя? - ядовито поинтересовалась она. - По-вашему, по-немецки. Раз уж мы теперь друг другу без пяти минут посторонние люди...

- Милая моя, - сказал я, - мы друг другу не посторонние, а потусторонние. А за это удовольствие надо платить. Возьмите, пожалуйста, - я протянул официанту деньги.

Тот принял их с какой-то обидой.

- Что-нибудь не так? - спросил я.

- Всё в порядке. - Официант восстановил на лице профессиональную учтивость.

- Мы уже не ваши клиенты, - усмехнулся я, - так что валяйте, выплескивайте наболевшее.

- Это, конечно, не мое дело, - проговорил официант, - но... Зачем же вы заказывали двести граммов водки, да еще попросили принести ее в графине, если даже не прикоснулись к ней?

- Вас, наверное, именно графин так разобидел?

- Я...

- Вы, - перебил его я, - видимо, решили, что если мы разговариваем по-русски, то мы, конечно же, алкоголики?

- Нет, что вы.... Я даже не знаю, на каком языке вы разговаривали.

- Вы не ошиблись, - не слушая его, продолжал я. - Мы разговаривали по-русски. И, конечно же, мы алкоголики. Я, по крайней мере. Ваше здоровье.

Я взял со стола графин с водкой и залпом его выпил.

- Вот, - сказал я, ставя пустой графин на стол. - Надеюсь, вы больше не в претензии?

- Да... То есть, нет.... Я хотел сказать... Доброго вам дня!

Мы вышли из ресторана и зашагали по набережной. Следом за нами двинулась, скользя по воде, пара лебедей.

- Красивые птицы, - сказала она. - Как ты думаешь, почему они плывут за нами?

- На запах водки, - ответил я. - От меня водкой разит. Вода у них уже в печенках сидит, наверное.

- А ты знаешь, что лебеди не расстаются до самой смерти?

- Так они и живут недолго. И всю жизнь глядятся в воду, отчего весь мир кажется им перевернутым.

Она замолчала.

- Ты чего приумолкла? - спросил я.

- Чтобы не повторяться насчет сволочи.

- Жаль. Я думал, ты мне что-нибудь еще расскажешь о лебедях. Про лебедя и Леду. Про Зигфрида и Одилию. Про Царевну-Лебедь и про гадкого утенка... Ты знаешь, мне в этой сказке утенок до превращения нравился больше. Как только он сделался лебедем, о нем и рассказывать-то стало нечего. Сразу нашел себе такую же белоснежную компанию и полетел с нею в Африку красоваться перед бегемотами и дразнить крокодилов.

- Зачем ты мне это рассказываешь?

- Хочу, чтоб ты запомнила меня мерзавцем. Чтоб тебе было легко и приятно думать о том, что мы расстались. Хочешь прямо здесь, у реки, полной лебедей, поцеловаться с винокуренным заводом?

Я обхватил ее, прижал к себе и поцеловал в губы. Она не отстранилась, но и на поцелуй мой не ответила.

- Поехали домой, - сказала она.

- Поехали, - согласился я.

Когда мы вернулись в квартиру, уже стемнело. На месте сентябрьского солнца в небе желтела сентябрьская луна, окруженная компанией созвездий.

- А ведь есть такое созвездие - Лебедя? - проговорила она, глядя на небо в окно.

- Есть, - сказал я. - Его еще называют Северным Крестом. Правильно называют. Большой жирный крест, поставленный на северном небе.

- Знаешь, чем ты отличаешься от гадкого утенка? - неожиданно спросила она.

- Формой клюва.

- Утенок поначалу был гадким, а потом превратился в прекрасного лебедя. А ты сперва прикинулся лебедем и только потом превратился в гадкого утенка.

- В сволочь, - уточнил я.

- В сволочь.

- И кому же этот упрек? Выходит, я был прекрасным лебедем, а ты сделала из меня гадкого утенка. Но, по-моему, ты к себе несправедлива. Я, наверно, всегда был утенком и, кажется, прегадким.

- Врешь, - сказала она. - причем глупо и бездарно. Тебе зачем-то нужно, чтобы тебя считали хуже, чем ты есть на самом деле.

- Просто меня всегда тошнило от людей, которые хотят казаться лучше, чем они есть.

- А от людей, которые хотят казаться хуже, чем они есть, тебя не тошнило? Ведь это то же самое, только в перевернутом виде. Это не лебеди, это ты всю жизнь видишь мир перевернутым. Зачем казаться, если можно быть?

- Казаться легче.

- Только тем, кто никогда не пробовал быть. Попробуй.

- Не хочу. Боюсь подсесть. Бытие вызывает привыкание.

- Знаешь что, - сказала она, - через три дня я улетаю в Москву. Вряд ли мы снова увидимся. Раз тебе это не нужно - черт с тобою. Но даю тебе слово, что за эти три дня я из тебя все соки выжму. Хочется сохранить хоть какое-то приятное воспоминание.

- Да я и не возражаю. - усмехнулся я. - Не будем казаться, будем собой. Я - тот еще фрукт, а ты - отличная соковыжималка. И к черту все эти разговоры.

Через три дня она улетела. Через три недели я почувствовал, что, кажется, соскучился по ней. Через три месяца забыл о ней совершенно. А через три года получил от нее открытку, в которой она приглашала меня прилететь в Москву на ее свадьбу. Открытка была написана от ее имени и от имени ее будущего супруга. В конверте с открыткой я обнаружил маленькую записку, написанную уже ею лично, где она сообщала, что счастлива, вспоминает обо мне с теплом и улыбкой и будет искренне рада видеть меня на своей свадьбе в качестве старинного друга. Я разорвал и записку, и открытку. Затем смел обрывки на ладонь и выкинул их в мусорное ведро.

"Вот так-то, - подумал я. - Казаться, всё-таки, легче, чем быть. Особенно, чем быть счастливым. Счастливые люди не рассылают бывшим любовникам приглашения на свою свадьбу. И, тем более, не прилагают к ним записок, где сообщают, как они счастливы".

Честно говоря, мне было немного жаль, что она не видела, как я рву ее приглашение и записку. Потому что в этот момент я, наверное, не старался казаться сволочью, а был ею на самом деле.