ИЗ МАМИНОГО ДНЕВНИКА
Виктор ГинК Вам обращается простая советская женщина с просьбой описать Вашим художественным пером всё пережитое мною и моими сыновьями в период мрачных дней оккупации, в которой мне пришлось прожить с фиктивными документами, скрывая свою национальность. В знаменательные дни победы, когда фашистская Германия уже не существует, когда весь советский народ торжествует и вспоминает прошлое в обстановке светлых и радостных дней, мне также хочется поделиться воспоминаниями о том, как во время оккупации я боролась за жизнь, которая мне, как еврейке, была запрещена…»
Виктор ГИН
Поэт, журналист
Израиль
Разбирая архивы моей мамы, я нашёл несколько пожелтевших от времени листков бумаги, исписанных торопливым почерком. Видно, что мысли теснились, подгоняли пишущего, железное пёрышко царапало бумагу, оставляя мелкие чернильные брызги. Это было письмо Илье Эренбургу, письмо, в котором мама пыталась освободиться от одолевавших её воспоминаний, кошмаров, мучивших её по ночам.
Я хорошо помню, как вся наша семья, в послевоенное время жившая в одной комнате большой коммунальной квартиры, просыпалась от внезапного крика, разрывавшего тишину ночи. Это мама опять «была на войне», опять убегала от гнавшихся за нами эсесовцев с собакой. А бежать было нелегко: мне – два года, брату – около четырёх, быстро бегать мы ещё не умели. Я прочитал это письмо, и мне показалось, что я многое помню, хотя что я могу помнить… Мама никогда не рассказывала нам подробности нашей жизни (если можно так назвать наше существование в те годы) в оккупации. Она только говорила, что мы – выходцы с того света, что таких счастливцев как мы, не больше двух десятков в стране.
А ещё с тех времён сохранился у меня маленький алюминиевый крестик, который должен был символизировать моё русское происхождение. Убеждал он не очень, и когда мама была на работе, меня с братом неоднократно увозили в комендатуру на «проверку»: не жиденята ли, так как мой внешний облик не вызывал тогда (а, тем более, сейчас) никаких сомнений в подлинном происхождении. Но фактов у них не было.
Я почти ничего не изменил в мамином письме, разве только грамматически «причесал» несколько предложений. Я даже не убрал из письма «дорогого и любимого Сталина», без которого невозможна была бы любая публикация в то время, и мама это знала. Пусть это неотправленное письмо станет «отправленным»: ведь оно – ещё один документ, ещё одна песчинка в море страданий моего еврейского народа в годы Второй Мировой.