«ЖИДЁНОК»

Александр БОЛЯСНЫЙ

Плюнул бы в глаза тому, кто ещё несколько лет назад посмел сказать, что я навсегда покину Украину. «Ну, не криви душой», — возражаю сам себе. Не плюнул же ты в глаза Илюше Фельдману, когда он в своё время высказал именно это предположение. Сейчас Илюша в Нью-Йорке — «свалил» сюда, а тогда, как выяснилось, действительно был прав. Теперь и я здесь — раздавлен-передавлен. Из Киева пишут: мол, не жалей, поступил правильно — у нас жизнь всё хуже и хуже; вы-то хоть сыты, в тепле и комфорте, утро с апельсинового сока начинаете, а у нас ведро картошки купить — дневной заработок выложить. Что на это ответишь — любые стенания будут восприняты как кощунственное кокетство: «свалившие», мол, с жиру бесятся. Понимаю: по большому счёту друзья правы, только язык сердца не такой, увы, правильный, как язык разума. Оно всё точит: «В раю, конечно, лучше, но только рай — для каждого свой». «Молчи, без тебя тошно!», — приказываю своему говорливому сердцу. Но оно такое у меня непослушное…

Для жены решающими оказались проблемы сына: состояние его здоровья, учитывая близость Чернобыля; боязнь калечащих многие судьбы «автоматических дверей», которые как по мановению волшебной палочки широко распахиваются перед «своими», «породистыми» и непременно захлопываются перед обладателями «неблагополучной» пятой графы. Словом, ситуация, типичная для многих. Нельзя сказать, что меня всё это не волновало, но если бы не жена, никуда из Киева не подался — даже сюда, к хрестоматийно известным манхэттенским небоскребам и статуе Свободы, олицетворяющим мир земного благоденствия.

Вот они, эта статуя и эти небо-скребы, окутанные серой дымкой. Ежедневно проплываю невдалеке от них на длинном жёлтом пароме, который доставляет меня от Стейтен Айленда, где нам удалось снять неправдоподобно дешёвую для этих мест квартиру, до Манхэттена, где в здании «Наяны» иммигрантов учат английскому. И почему-то всякий раз именно на носовой палубе парома докучают невесёлые мысли. Говорят, первое время через такое проходят все.

«Послушай, ты ведь не ждал, что будет легко, — пытаюсь сам себя убедить. — Наоборот, друзья упрекали за то, что ты заблаговременно культивировал в себе ностальгические настроения. Спрячь их в карман, возьми себя в руки — назад ведь дороги нет, никто тебя там не ждёт, пойми, наконец!».

Когда статуя Свободы приблизилась к левому борту парома так, что можно было разглядеть её получше, на палубу высыпали туристы с фотоаппаратами и видеокамерами: европейски одетые и чернокожие обладатели несметного количества тоненьких косичек, латиноамериканцы и смуглые индианки с пятнышком на лбу, низкорослые крепыши в турецких чалмах. В начале было занятно: будто вошёл в телевизор во время «Клуба путешественников». Потом привык, ушёл в свои мысли.

Сегодня надо во что бы то ни стало заглянуть в бруклинский телефонный справочник. Может, именно в Бруклине, среди наибольшего скопления «русских» и отыщется Илья? На курсах английского большинство слушателей как раз оттуда, наверняка кто-нибудь поможет. Только бы не забыть, пока не начнут друг с другом делиться, кому и какую удалось найти подработку на «кеш». Потому как если начнут, то закончат уже перед уходом домой. Хотя, конечно, понятно: что для новых иммигрантов важнее, чем работа. По себе знаю, точнее, по своей семье. Того, что до поры до времени выплачивает «Наяна», хватает впритык — спасибо, конечно, и за это. Хочешь большего — подрабатывай. Вот и жена умудрялась так делать после учебы в колледже.

Впрочем, здесь свои законы жизни, свои устои, надо привыкать. А вообще, многими замечено, что женщины ко всему этому приспосабливаются быстрее и лучше: и английским овладевают, и еду умудряются по дешевке готовить, да какую вкусную! Ходят, конечно, с синяками под глазами от хронического недосыпа, но утром подмажутся-подкрасятся, наденут свежую блузочку, или платье, или брюки и — что кинозвезда. Просто завидно!

И у сынишки «бизнес»: по утрам разносит подписчикам газеты. По будням — за пять долларов, а в выходной — аж «червонец» получает! Подработал — глядишь, и гантели себе купил, и штангу, и мяч волейбольный. Не при деле только я, горе-писака, ни на что, кроме бумагомарательства, не способный; опустивший руки — у него, видите ли, депрессия; сачкующий от английского, носящийся со своими «чернобыльскими» болячками и преуспевающий в самокопании.

Так я себя бесконечно ругаю. Всегда считал: что-что, а психика у меня на редкость здоровая, а тут прямо шизиком стал. Тряпка! Понимаю, конечно: другой мир, другая жизнь. Но как вокруг всё раздражает: эта повсеместная американская бесцеремонность, эти неискренние улыбки — на то лишь мгновение, когда на тебя смотрят; эти местные разбалованные дети, которым, как считается, нельзя делать замечание — не то, что наказывать. Вот такой чернокожий сорванец танцует в грязных сникерсах на креслах в госпитале — ни одного не пропустил, всюду следы оставил. Рядом мамаша — только смеётся. А еда какая невкусная! А мебель какая неудобная — кровати, даже новые, скрипят, на диванах с их спинками вмиг остеохондроз заработаешь. А все эти телешоу: какой бюст лучше — большой или маленький? Какой из герл-френд отдавать предпочтение, если обе они забеременели но на замужестве не настаивают? Чем хороша однополая любовь…

Паром спугнул «совещающихся» чаек, они недовольно стали удаляться. На какой-то момент в поле зрения остались лишь они да океанская зябь. И я вдруг не только представил, а просто физически ощутил, что плещется не Атлантика, а до боли знакомая днепровская вода, над которой вот так же точно парят чайки. Только поменьше, речные. А ведь всё это совсем недавно было: ставшее враз страшно далёким, но по-прежнему близкое и, в общем-то, не слишком уж плохое прошлое; чайки, Илюша Фельдман, Чернобыль-Припять… И почему-то — Валька-«жидёнок», немыслимым образом тоже оказавшийся в этом хитросплетении.

Правда, тогда чаек спугнул не паром, а «Метеор» — заурчали его моторы, он вздрогнул, пробасил традиционную сирену и — вперёд, на Север, к границе с Белоруссией. Позади — толкучка в битком набитом вагоне киевского метро, рой спешащих на работу людей на утренней Почтовой площади с уже припекающим солнцем. А здесь, в «Метеоре», благодать: в открытое на носу салона окно врывается днепровский ветерок, взглянешь в иллюминатор — в водном зеркале отражается безукоризненно голубое небо с редкими облачками.

И вот уже как будто не бывало Киевского речвокзала: проплывает характерная для Украины сочно-зелёная зелень на песчаных берегах, судно на воздушной подушке мерно подрагивает, веки сами по себе закрываются…

Чей-то свистящий хохоток заставил взбодриться. На соседнее кресло шумно плюхнулся улыбающийся рыжий детина моих лет с широким добродушным и нежным лицом, на какие обычно обращают внимание девушки.

— Ну, она меня!.. — хохотал парень, смахивая ладонью с лица брызги воды. — Я её уже несколько хаз видел, как в Киев пхиезжал. В один и тот же метеох попадал. По-моему, жидовочка — как думаешь?

Он картавил, выговаривая вместо «р» нечто среднее между «г», «к» и «х», и это так не сочеталось с его могучим видом.

— Да о ком ты? — не понял я.

— Так о матроске — неужели не заметил? У меня аж в горле пересохло: такие цицьки, такая попка, такие бёдра. А глазища!.. Я, когда все в салон спустились, попробовал к ней подкатиться, не выдержал и погладил по джинсикам. Так чувиха меня мокхой тхяпкой по хае, по хае. Но я не в обиде — даже заводит. Потом уломаю…

И он блаженно-мечтательно откинулся на спинку кресла.

Я молчал, меня раздражали его жаргон, бесцеремонность и то, что не дал покемарить. Выждал паузу — вроде, он молчит. Снова закрыл глаза — тщётно, он стал опять приставать.

— В командировку?

— Угу…

— Инженер?

— Да нет, журналист, — открыл я глаза.

— А я думал инженер, к нам сейчас много приезжает строителей, энергетиков, начальство всякое.

Я уже не замечал его картавости, мечтая только о том, чтобы по-скорее отстал. Но наши намерения явно не совпадали.

— А ты фотографируешь или пишешь?

— Пишу.

— Журналисты — чуваки интересные, я с такими встречался, даже пили вместе. Но те меня фотографировали. Меня в любой газете увидеть можно, — расхвастался. — И в нашей «районке» сколько раз, и в областных, и в «Правде Украины». Даже в «Комсомольской правде».

— Чем же ты так знаменит?

— Ха, папа! У меня биография классная, с меня пример брать надо!

Он принялся о себе рассказывать и было видно, что ему это нравится, всё поглядывал на мою реакцию. У него действительно была «образцово-показательная» биография: из рабочих, сам рабочий, после ПТУ «армеил» на Дальнем Востоке, остался на сверхсрочную. Потом — на БАМе плотничал, а оттуда — в наши края, на строительство Чернобыльской АЭС, где с ним носятся как с передовиком и всегда представляют к разным наградам. Да и в комсомоле «крутится», его и своё начальство уважает, и в обкоме чтут как перспективного молодого коммуниста.

Слушать это скоро надоело и я всё же умудрялся, отвернувшись к иллюминатору, периодически прикрывать глаза. Мы выплывали из последнего шлюза Киевской ГЭС, — теперь днепровская вода уже была приточной — Припятское, часа через два с половиной — Чернобыль, а там после короткой стоянки и Припять с Чернобыльской АЭС — цель моей командировки. Всё-таки хорошо, что в этот раз я решил отправиться не душным автобусом, а «Метеором». Хоть и дольше, но тут — что на курорте, имею же я право на «разгрузочные» дни, если командировки — одна за другой.

— А тёлка всё-таки волшебная, — снова вспомнил парень матроску. — Так на мою чувиху похожа — офонареть можно. Нет, правда, папа, без «брешешь»…

Он всё болтал, но я уже не слушал, твёрдо решив покемарить перед напряжённым днем. Закрыл глаза, а в голове — настоящий калейдоскоп: картинки мелькали одна за другой…

Первого сентября учительница привела новенького:

— Валик Шагал теперь будет учиться в нашем классе. Думаю, вы подружитесь — и мальчики, и девочки. А сидеть он будет…

Она окинула взглядом класс и, увидев свободное место возле меня, сказала:

— Вон там, вместе с Сашей.

Новенький вздохнул и нехотя поплёлся к моей парте. Был он высоким, рыжим, флегматичным. Классная поинтересовалась:

— Валик, а чем ты увлекаешься, что любишь?

Он подошел к парте, неторопливо повернулся к учительнице и сказал:

— Я люблю фотогхахиовать.

Все рассмеялись — действительно, звучало уморительно: новенький картавил, что было неожиданно для его представительного вида.

— А ещё он любит кух-х-хачку, — передразнил с «галёрки» Алик Беспрозванный.

И снова все рассмеялись.

— Ничего смешного в этом нет, — серьезно пробасил Беспрозванный. — Кух-хачка — национальная еврейская еда.

Учительница насупилась и пообещала вывести Беспрозванного из класса, но все понимали, что это пустая угроза. С Аликом Беспрозванным предпочитали не связываться даже педагоги. Как-то из открытой двери учительской все услышали обрывок разговора на повышенных тонах:

— Я не собираюсь из-за этого сморчка вылететь с работы!.. И была произнесена фамилия Беспрозванного.

Учился Алик хорошо — не придерёшься, со старшими был подчеркнуто вежлив, но разговаривал как бы свысока. Алик выделялся из всех нас высоким ростом и обаянием. Все знали, что его отец — директор большого завода, как-то приехал на родительское собрание на чёрной «Волге». Знали, что он очень помогает школе, строг и немногословен. Иван Григорьевич — директор школы — всегда его встречал с радостью. Алик боялся только отца, но, по всему видно, общался с ним не часто. Среди нас же младший Беспрозванный пользовался репутацией монолита: за его спиной ты чувствовал себя сильным и независимым, но горе тому, кто с ним не находил общего языка.

На перемене Алик подошёл к новенькому:

— Ну, давай знакомиться,- протянул руку.

— А ты чего меня явхеем обозвал? — возмутился Валик.- Я не явхей, я — укхаинец.

— Да никто тебя не обзывал, у нас в классе вообще интернационал. Я просто кулинарную справку дал. Ты чего мою руку не пожимаешь?

Валька нехотя протянул и свою руку.

— Сегодня, укх-х-хаинец, — снова передразнил Беспрозванный — после уроков уберёшь класс.

— А шо, порядок такой? — удивился новенький.

— Да, порядок, порядок, — иронично подтвердил Алик.

На следующий день Вальки Шагала после звонка не было. Появился он только во второй половине первого урока. Его рыжее лицо светилось свежим фингалом.

— Что с тобой? — испугалась историчка.

— Да ничего страшного — издержки перевоспитания, — съязвил сзади Беспрозванный.

— Лучше продолжим тему, Евгения Емельяновна, оч-чень интересная!

Историчка взглянула на часы и заторопилась, сразу же забыв о Вальке: действительно, до конца урока оставалось десять минут и она не укладывалась.

После занятий Беспрозванный подошёл к нашей парте:

— Больше, ук-х-хаинец, не будешь забывать о своих долгах! Теперь прийдётся убирать два дня подряд. Тебе же это на пользу — трудолюбивым вырастешь, — участливо пояснил он.

— А я не духнее тебя, падла, — ещё сильнее закартавил от возмущения Валька.- Мне ховохили, шо дежухить должен ты.

Беспрозванный поджал губы, приблизился к Вальке и тихо сказал:

— Это мы еще посмотрим, кто из нас падла, жидёнок!

— Сам жид! Я — укхаинец! — взвизгнул Валька.