СТАЛИН И ПАСТЕРНАК
Иззи ВИШНЕВЕЦКИЙВ коллективном письме, которое готовилось в январе 1953, по личному указанию Сталина, и должно было быть опубликовано в "Правде", с требованием суровой кары "убийцам в белых халатах", подписанное знаменитыми "лицами еврейской национальности", заранее были проставлены имена тех, кто его должен был подписать. Там были все знаменитые советские евреи, начиная с Кагановича, но фамилия Пастернака отсутствовала. Сталин сам знал, кто у него еврей...
Поводом для этой статьи послужила вышедшая недавно книга писателя Бенедикта Сарнова "Сталин и писатели", книга первая, (Москва, "Эксмо", 2008). Появившиеся в последнее время новые материалы и документы из открывшихся архивов позволяют взглянуть на многие события исторического прошлого по новому. Прочитав главу о Сталине и Пастернаке, я решил поделиться c читателем некоторыми своими мыслями.
ЛЕГЕНДАРНЫЙ РАЗГОВОР
Речь пойдет о знаменитом телефонном разговоре межу Сталиным и Пастернаком, состоявшимся в 1934 году. Поводом для того разговора стал арест поэта Осипа Мандельштама. Судьбой Мандельштама был обеспокоен Бухарин, который написал Сталину письмо с припиской: "Пастернак тоже беспокоится". Зная, что Пастернак был в то время у Сталина в фаворе, Бухарин хотел этой припиской подчеркнуть, что это беспокойство носит общественный характер.
Прочитав записку Бухарина, Сталин позвонил Пастернаку. Сарнов пишет: "Тот телефонный разговор теперь уже стал легендой. Не только в том смысле, что оброс множеством слухов, самых разнообразных пересказов, версий и интерпретаций, а в самом прямом, буквальном. Как всякая легенда, он стал источником не только мемуарных, исторических и квазиисторических, но и чисто художественных откликов и толкований".
В ноябре 1933 О. Мандельштам написал небольшое стихотворение:
Наши речи за десять шагов не слышны,
А где хватит на полразговорца -
Там помянут кремлевского горца.
Его толстые пальцы, как черви, жирны,
А слова, как пудовые гири, верны.
Тараканьи смеются усища
И сияют его голенища.
А вокруг его сброд тонкошеих вождей,
Он играет услугами полулюдей.
Кто мяучит, кто плачет, кто хнычет,
Лишь один он бабачит и тычет.
Как подковы кует за указом указ -
Кому в пах, кому в лоб, кому в бровь, кому в глаз.
Что ни казнь у него, - то малина,
И широкая грудь осетина.
Как писала Надежда Мандельштам, Илья Эренбург не признавал стихов о Сталине, называя их "стишками", и случайными в творчестве О. Мандельштама.
"Еще резче выразился Б. Л. Пастернак. Выслушав стихотворение из уст автора, он просто отказался обсуждать его достоинства и недостатки: "То, что вы мне прочли, не имеет никакого отношения к литературе, поэзии. Это не литературный факт, но акт самоубийства, которого я не одобряю и в котором не хочу принимать участия. Вы мне ничего не читали, я ничего не слышал, и прошу вас не читать их никому другому".
Мандельштам, конечно, и сам прекрасно понимал, что, сочиняя - а, тем более, читая вслух, хотя бы и самым надежным слушателям из числа своих знакомых это стихотворение, он совершает акт самоубийства.
В ночь с 13 на 14 мая 1934 года его арестовали.
Итак, И. В. Сталин позвонил поэту Б. Л. Пастернаку. "Тут тоже существует множество версий - разных пересказов этого знаменитого телефонного разговора. И хотя источником каждого такого пересказа был рассказ самого Пастернака, отличаются они друг от друга порой разительно".
Далее Б. Сарнов приводит 12 самых известных версий "чтобы приблизиться к наиболее достоверному варианту... чтобы попытаться отвеять всю шелуху ... привнесенную в изложение этого разговора пристрастностью каждого его перелагателя".
ВЕРСИЯ ПЕРВАЯ
Б. Пастернаку позвонил Поскребышев и сказал:
- Сейчас с вами будет говорить товарищ Сталин.
И действительно, трубку взял Сталин и сказал:
- Недавно арестован поэт Мандельштам. Что вы можете сказать о нем,
товарищ Пастернак?
Борис, очевидно, сильно перепугался и ответил:
- Я очень мало его знаю! Он был акмеистом, а я придерживаюсь другого литературного направления. Так что ничего о Мандельштаме сказать не могу.
- А я могу сказать, что вы очень плохой товарищ, товарищ Пастернак - сказал
Сталин и положил трубку.
( Виталий Шенталинский. Рабы свободы. В лит. Архивах КГБ.
М.1995. Стр.239.)
ВЕРСИЯ ВТОРАЯ
- Со мной произошло нечто ужасное! - сказа он. - Ужасное! И я вел себя как трус!
А затем Пастернак рассказал нам вот что. Сегодня утром, когда он сидел и работал, зазвонил телефон, и ему пришлось подойти. Незнакомый голос поинтересовался - кто у телефона, не товарищ ли Пастернак. Когда Борис ответил утвердительно, голос сообщил:
- Подождите, сейчас с вами будет говорить товарищ Сталин!
"Я был в шоке!", - рассказывал Пастернак. Через некоторое время голос Сталина произнес с характерным грузинским акцентом:
- Это товарищ Пастернак?
- Да, товарищ Сталин.
- Какое Ваше мнение, как нам поступить с Осипом Мандельштамом? Что нам с ним делать?...
Вместо того, чтобы просить за Мандельштама, Пастернак промычал что-то вроде:
"Вам лучше знать, тов. Сталин".
В сталинском ответе звучала насмешка: "Это всё, что Вы можете сказать? Когда наши друзья попадали в беду, мы лучше знали, как сражаться за них!" После этого Сталин бросил трубку.(Галина фон Мекк "Такими я их помню..."//"Сохрани мою речь" 3/2, М.2002, стр.101-102)
В этой версии появляется новый, чрезвычайно важный мотив. Оказывается Сталин звонил Пастернаку не просто для того, чтобы узнать мнение о Мандельштаме. Он хотел посоветоваться с ним насчёт того, как ему поступить с проштрафившимся поэтом, что с ним делать.
ВЕРСИЯ ТРЕТЬЯ
- Вы знаете, что Боря однажды отказался поддержать Мандельштама? Вам это известно или нет? Я об этом слышал дважды. И очень бы хотел, чтобы Вы сказали, как Вам это известно.
- Известно очень просто. Мне Боря сам рассказывал. Дело было в том, что Сталин позвонил ему на квартиру. Боря сперва не верил и говорит:
- Будет дурака ломать.
- Наконец, его там всерьез одернули, и он стал слушать.
Сталин его спрашивает:
- Какого Вы мнения о Мандельштаме?
- И Боря струсил, начал объяснять, что он плохо его знает и т.д., хотя был в курсе, что Мандельштам арестован. Сталин страшно обозлился:
- Мы так товарищей наших нэ защищали, - и бросил трубку...
- А Вы думаете, что, если бы он твердо защитил, то...
- Видите, какая ситуация...Это было очень рисковано. Но чем было рисковать?
- Скажите, то, что Вы рассказали мне мне о Пастернаке, Вы знаете с его слов или со слов Шкловского?..
- Это он сам рассказывал Марии Павловне...
- Струсил. Напустил в штаны. А нельзя было. Сталин был такой человек...
Конечно, жестокости невероятной, но все-таки...
(С. П. Бобров. Из магнитофонной записи его беседы с В.Д.Дувакиным.
Осип и Надежда Мандельштамы. М., 2002, стр.201-202)
Весь этот его рассказ, конечно, недостоверен, хотя бы уже потому, что точка зрения рассказчика сильно искажена явным его недоброжелательством по отношению к бывшему другу. Но при всем при том, похоже, что Сергей Павлович искренне верил, что, если бы Борис Леонидович в том разговоре повел себя смелее, судьба Мандельштама могла бы повернуться иначе.
ВЕРСИЯ ЧЕТВЁРТАЯ
Ту же мысль - с большей уверенностью и совсем уже впрямую, без обиняков, - высказал в беседе с тем же Дувакиным В. Б. Шкловский.
- Он переписывался со Сталиным, перезванивался со Сталиным - и не защитил Мандельштама. Вы знаете эту историю?
- Нет. Не защитил?
- Да. Сталин позвонил Пастернаку, спросил:
- Что говорят об аресте Мандельштама?
Это мне рассказывал сам Пастернак. Тот смутился и сказал:
- Иосиф Виссарионович, раз вы мне позвонили, то давайте говорить об истории, о поэзии.
- Я спрашиваю, что говорят об аресте Мандельштама?
Он что-то ещё сказал. Тогда Сталин произнес:
- Если бы у меня арестовали товарища, я бы лез на стенку.
Пастернак ответил:
- Иосиф Виссарионович, если вы ко мне звоните об этом, очевидно, я уже лазил на стенку.
На это Сталин ему сказал:
- Я думал, что вы великий поэт, а вы великий фальсификатор, - И повесил трубку... Мне рассказывал Пастернак - и плакал.
- Значит, он просто растерялся.
- Растерялся. Конечно. Он мог бы попросить: "Отдайте мне этого, этого человека". Если б знал. Тот бы отдал... А тот растерялся. Вот такая, понимаете ли, история...
(Б. Сарнов не комментирует новый интересный факт - что Пастернак переписывался со
Сталиным и перезванивался. - И.В. )
ВЕРСИЯ ПЯТАЯ
... я обедал у Пастернаков. Помнится, в четвертом часу пополудни раздался длительный телефонный звонок. Вызывали "товарища Пастернака". Какой-то молодой мужской голос, не поздоровавшись, произнес:
- С вами будет говорить товарищ Сталин.
- Что за чепуха! Не может быть! Не говорите вздору!
Молодой человек:
- Повторяю: с вами будет говорить товарищ Сталин.
- Не дурите! Не разыгрывайте меня!
Молодой человек:
- Даю телефонный номер. Набирайте!
Пастернак, побледнев, стал набирать номер.
Сталин:
- Говорит Сталин. Вы хлопочете за вашего друга Мандельштама?
- Дружбы между нами, собственно, никогда не было. Скорее наоборот. Я тяготился общением с ним. Но поговорить с вами - об этом я всегда мечтал.
Сталин:
- Мы, старые большевики, никогда не отрекались от своих друзей. А вести с вами посторонние разговоры мне незачем.
На этом разговор оборвался. Конечно я слышал только то, что говорил Пастернак, сказанное Сталиным до меня не доходило. Но его слова тут же передал мне Борис Леонидович. И сгоряча тут же поведал обо всём, что было ему известно. И немедленно
ринулся к названному ему телефону, чтобы уверить Сталина в том, что Мандельштам и впрямь не был его другом, что он отнюдь не из трусости "отрёкся от никогда не существовавшей дружбы". Это разъяснение ему казалось необходимым, самым важным.
Телефон не ответил.
(Н. Вильмонт. "О Борисе Пастернаке. Воспоминания и мысли" М. 1989.)
Сарнов пишет, что автор - Н.Н. Вильмонт - был в то время одним из самых близких к Пастернаку людей. К тому же, как явствует из его рассказа, он сам, собственными ушами, слышал все, что говорил Сталину Пастернак, то есть добрую половину этого разговора. Вторую же половину Б. Л. пересказал ему сразу, о горячим следам происшедшего на его глазах события. Казалось бы, уж куда достовернее?
ВЕРСИЯ ШЕСТАЯ
Зинаида Николаевна Пастернак вспоминает: "Телефон был в общем коридоре. Я лежала больная воспалением лёгких. Как-то вбежала соседка и сообщила, что Бориса Леонидовича вызывает Кремль. Меня удивило его спокойное лицо, он ничуть не был взолнован.
Когда я услышала: "Здравствуйте, Иосиф Виссарионович", - меня бросило в жар. Я слышала только Борины реплики и была поражен, что он разговаривал со Сталиным, как со мной. С первых же слов я поняла, что разговор идет о Мандельштаме. Боря сказал, что удивлен его арестом и хотя дружбы с Мандельштамом не было, но он признает за ним все качества первоклассного поэта и всегда отдавал ему должное.Он просил по возможности облегчить участь Мандельштама и, если возможно, освободить его. Боря говорил со Сталиным просто, без оглядок, без политики, очень непосредственно. Я спросила Борю, что ответил Сталин на предложение побеседовать о жизни и смерти. Оказалось, что Сталин сказал, что поговорит с ним с удовольствием, но не знает, как это сделать.
Через несколько часов вся Москва знала о разговоре Пастернака со Сталиным. В Союзе писателей все перевернулось. До этого, когда мы приходили в ресторан обедать, перед нами никто не раскрывал дверей, никто не подавал пальто - одевались сами. Когда же мы появились там после этого разговора, швейцар распахнул перед нами двери и побежал нас
раздевать. В ресторане стали нас особенно внимательно обслуживать, рассыпались в любезностях, вплоть до того, что когда Боря приглашал к столу нуждавшихся писателей, то за их обед расплачивался Союз. Эта перемена по отношению к нам в Союзе после звонка Сталина нас поразила.
(З.Н.Пастернак. Воспоминания. М. 1993)
Сарнов замечает, что в Союзе писателей этот звонок был воспринят как знак высочайшего благоволения.
ВЕРСИЯ СЕДЬМАЯ
Надя послала телеграмму в ЦК. Сталин велел пересмотреть дело... Потом позвонил Пастернаку. Остальное слишком известно... Сталин сообщил, что отдано распоряжение, что с Мандельштамом будет всё в порядке. Он спросил Пастернака, почему тот не хлопотал.
"Если бы мой друг-поэт попал в беду, я бы лез на стену, чтобы его спасти".
Пастернак ответил, что если бы он не хлопотал, то Сталин бы не узнал об этом деле.
"Но ведь он ваш друг?" Пастернак замялся, а Сталин после недолгой паузы продолжил вопрос: "Но ведь он же мастер, мастер?" Пастернак ответил: "Это не имеет значения".
Б. Л. думал, что Сталин его проверяет, знает ли он про стихи, и этим он объяснил свои шаткие ответы.
..."Почему мы все говорим о Мандельштаме и Мандельштаме, я так давно хотел с вами поговорить". - "О чем?" - "О жизни и смерти". Сталин повесил трубку.
(Анна Ахматова. Листки из дневника. 8 июля 1963г.)
ВЕРСИЯ ВОСЬМАЯ
Сталин сообщил Пастернаку, что дело Мандельштама пересматривается и что с ним все
Будет хорошо. Затем последовал неожиданный упрек: почему Пастернак не обратился в писательские организации или "ко мне" и не хлопотал о Мандельштаме...
(Надежда Мандельштам. Воспоминания.)
Как и в коротком пересказе Ахматовой, в изложении Надежды Яковлевны разговор начинается со слов Сталина, что с Мандельштамом все будет хорошо, все распоряжения
на это счет уже отданы. Стало быть, Пастернаку он звонил совсем не для того, чтобы советоваться с ним, как поступить с опальным поэтом: казнить или помиловать.
ВЕРСИЯ ДЕВЯТАЯ
Запись рассказа Марии Павловны Богословской (жены Сергея Боброва) сделанного В.Д.Дувакиным.
- Я тогда только приехала в из ссылки в Москву, добиваться, чтобы Сергею Павловичу чем-нибудь ...
- Помогли.
- Да. Или напечатали его... Одним словом, я пошла к Пастернаку.
И я начала разговор о том, что Сергей Павлович сделал и, может, ему возможно чем-то помочь... Пастернак сразу нахмурился и сказал, что у него никаких возможностей нет. "Вы знаете о моем разговоре со Сталиным?" -
"Нет, я ничего не слышала, ничего не знаю". Вот тут он мне его и рассказал. Сказал еще: "Мне... неудобно было говорить, у меня были гости..."
Сталин его спросил, как он относится Мандельштаму, что он может сказать о Мандельштаме? "И вот, вероятно, это большая искренность и честность поэта, - сказал мне Пастернак, - я не могу говорить о том, чего не чувствую. Мне это чужое. Вот я и ответил, что ничего о Мандельштаме сказать не могу".
- То есть Пастернак не сказал: "Это большой поэт"?
- Нет, он ничего не сказал. Так он мне говорил, что не сказал ничего. И оправдывал себя тем, что не может кривить душой. А почему этот разговор зашел? Потому что я показывала какие-то стихи Сергея Павловича. Он сказал, что это не те стихи Боброва, которые он любит. И кроме того ... он
- Вообще бессилен что-нибудь сделать... " Сами понимаете, после этого разговора мой престиж сейчас невысок ".
(Осип и Надежда Мандельштамы. М. 2002 Стр.203-204)
ВЕРСИЯ ДЕСЯТАЯ
Я могу лишь воспроизвести эту историю в том виде, как она мне запомнилась после того,
как Пастернак мне её рассказал в 1945 году. Согласно его рассказу, когда в его московской квартире зазвонил телефон, там, кроме него, его жены и сына , не было никого. Он снял трубку, и голос сказал ему, что говорят из Кремля и что товарищ Сталин хочет говорить с ним. Пастернак предположил, что это какая-то идиотская шутка, и положил трубку. Однако телефон зазвонил снова, и голос в трубке как-то убедил его, что звонок настоящий.
Затем Сталин спросил его, говорит ли он с Борисом Леонидовичем Пастернаком; Пастернак ответил утвердительно. Сталин спросил его, присутствовал ли он при том, как
Мандельштам читал стихотворный пасквиль о нем, о Сталине? Пастернак ответил, что ему представляется неважным, присутствовал ли он или не присутствовал., но то, что он
страшно счастлив что с ним говорит Сталин, что он всегда знал, что это должно произойти, и что им надо встретиться и поговорить о вещах чрезвычайной важности. Сталин спросил, мастер ли Мандельштам. Пастернак ответил, что как поэты они совершенно различны, что он ценит поэзию Мандельштама. Но не чувствует внутренней близости с ней, но что, во всяком случае, дело не в этом. Здесь, рассказывая мне этот эпизод, Пастернак снова пустился в свои длинные метафизические рассуждения о космических поворотных пунктах в истории, о которых он хотел поговорить со Сталиным - такая беседа должна была явиться событием огромного исторического значения. Так или иначе, Сталин снова спросил его, присутствовал ли он или нет при том, как Мандельштам читал свои стихи. Пастернак снова ответил, что самое главное - это то, что ему надо обязательно встретиться со Сталиным, что эту встречу ни в коем случае нельзя откладывать и что от нее зависит все, так как они должны поговорить о самых главных вопросах - о жизни и смерти.
"Если бы я был другом Мандельштама, я бы лучше сумел его защитить", - сказал Сталин и положил трубку. Пастернак попытался перезвонить Сталину, но, совершенно естественно, не смог к нему дозвониться. Вся эта история доставляла ему, видно, глубокое мученье: в том виде, в каком она изложена здесь, он рассказывал ее мне, по крайней мере,
дважды.
(Исайя Берлин. Встречи с русскими писателями. В кн. Исайя Берлин. История свободы. Россия. М.2001, стр.456-457.)
Б. Сарнов пишет, что по меньшей мере дважды рассказывал Борис Леонидович эту историю сэру Исайе. И дважды в этом его изложении Сталин спросил у него, читал ли ему
(или при нем) Мандельштам свое крамольное стихотворение. И дважды он сумел избежать ответа.
Далее Сарнов пишет: "Я и раньше - зная только версии, приведенные мною перед этой, - не сомневался, что на протяжении всего этого мучительного для него разговора со Сталиным Пастернака точила одна мысль: знает ли Сталин, что Мандельштам читал ему свое самоубийственное стихотворение?
Неужели - знает? А может всё-таки не знает? И вот из рассказа Исайи Берлина мы узнаем, что вопрос этот дважды прямо ему задавался".
ВЕРСИЯ ОДИНАДЦАТАЯ
Когда в коммунальной квартире раздался звонок из Кремля: "С вами будет говорить товарищ Сталин", - Б.Л. едва не онемел; он был крайне неподготовлен к такому разговору.
Но в трубке звучал "его" голос - голос Сталина. Вождь говорил на "ты", грубовато,
по-свойски: "Скажи-ка, что говорят в ваших литературных кругах об аресте Мандельштама?"
Б.Л., по свойственной ему привычке не сразу подходить к теме конкретно, а расплываясь
сначала в философских размышлениях, ответил: "Вы знаете, ничего не говорят, потому что есть ли у нас литературные круги, и кругов-то литературных нет, никто ничего не говорит, потому что все знают, что сказать, боятся". И т.п.
Длительное молчание в трубке, и затем: "Ну хорошо, а теперь скажи мне, какого ты сам мнения о Мандельштаме? Каково твое мнение к нему как к поэту?"
И тут Б.Л. с захлебами, свойственными ему, сам начал говорить о том, что они с Мандельштамом поэты совершенно различных направлений...
Когда Б. Л. Замолчал, Сталин сказал насмешливо: "Ну вот, ты и не сумел защитить товарища", - и повесил трубку.
Б. Л. сказал мне, что в этот момент у него просто дух замер; так унизительно повешена трубка; и действительно он оказался не товарищем, и разговор вышел не такой, как полагалось бы.
(Ольга Ивинская. Годы с Борисом Пастернаком. "В плену времени". М.1992, стр.80-81.)
Сарнов пишет, что есть в этой версии одна маленькая деталь, существенно меняющая тон, окраску разговора. Оказывается, вождь обращался к Пастернаку НА ТЫ! Трудно представить, чтобы эта подробность была плодом фантазии Ивинской. А подробность - впечатляющая. Настолько, что литкритик В. Соловьев слепил - "смоделировал" еще одну версию этого легендарного разговора.
ВЕРСИЯ ДВЕНАДЦАТАЯ
Вот что мы получим...
- Говорит Сталин. Ты что, хлопочешь за своего друга Мандельштама?
- Дружбы между нами, собственно, никогда не было. Скорее наоборот. Я тяготился общением с ним. Но поговорить с вами - об этом я всегда мечтал.
- Мы, старые большевики, никогда не отрекались от своих друзей. А вести с тобой посторонние разговоры мне незачем.
И бросил трубку.
(Вл. Соловьев. "Призрак, кусающий себе локти". М. 1992, стр.126)
Автор реконструкции совсем совсем уж пренебрежительно роняет: "Тиран развлекался - всё вышло, как было им задумано.
Б. Сарнов пишет:
"Небрежную "реконструкцию" Соловьева можно было не и не приводить. Но я счёл нужным привести её не только, как выразился ранее, для полноты картины, а ещё и потому, что она бросает некий свет на все предыдущие версии.
Ведь все они - при всей их разноголосице - в конечном счёте исходят из того, что
"тиран развлекался". Все, в общем, не сомневаются, что едва ли не главная цель этого
звонка состояла в том чтобы унизить "небожителя". И все (даже Надежда Яковлевна с Анной Андреевной) выставляют бедному Борису Леонидовичу свою оценку за поведение.
Вильмонт ставит ему тройку, Надежда Яковлевна с Анной Андреевной - крепкую четвёрку, Бобров - двойку, Соловьёв - чуть ли даже не единицу".
Хочу предложить свою, еще одну версию - тринадцатую.
ТРИНАДЦАТАЯ ВЕРСИЯ
В десятой версии, И. Берлин при пересказе разговора с Б.Пастернаком, состоявшегося в 1945 году, говорит, что Сталин спросил его присутствовал ли он при том, как Мандельштам читал стихотворный пасквиль о нем, о Сталине.
Ни в одной другой из версий об этом факте не упоминается. Сомневаюсь, что Б. Пастернак ответил так, как он об этом рассказал И. Берлину. А именно - что неважно, присутствовал он при этом или нет.
Во-первых, Б. Пастернак был сильно напуган уже самим звонком; во-вторых, Сталин задал ему вопрос, которого он больше всего боялся; в-третьих, со Сталиным так не говорили, как хочет это представить Пастернак.
Вне сомнений, Б. Пастернак знал или понял, что Сталин знает о том, что он при чтении крамольного стиха присутствовал. По меньшей мере, допускал, что это известно Сталину.
Сам Мандельштам на допросе назвал всех, кому читал стих.
Сарнов справедливо замечает, что Сталин задал этот вопрос дважды.
Здесь важно ещё раз отметить, что только в разговоре с И. Берлиным Пастернак рассказал об этом очень важном факте. Почему?
И. Берлин был иностранцем и ему можно было рассказать "по-другому".
Все остальные версии были "для внутреннего пользования". Перед своими об этом лучше было не упоминать, ибо тогда весь разговор принимал бы совсем другую окраску - почти допроса.
Для иностранца Берлина это должно было означать, что вот каков я (герой!) - не сообщил куда следует об крамольных стихах, да и в разговоре со Сталиным не выдал друга, и увильнул от прямого ответа.
В версии для "своих" самым неприглядным поступком выглядело то, что Пастернак не защитил Мандельштама перед Сталиным должным образом. Растерялся или испугался. Все это понимали. Ведь позвонил сам Сталин!..
Но, в итоге, Пастернак и не навредил. Ибо выпущен был Мандельштам на волю в тот раз...
И так, Сталин позвонил Пастернаку и задал самый страшный вопрос: присутствовал ли он при том, как Мандельштам читал стихотворный пасквиль о нём, о Сталине?
Нетрудно себе представить какие мысли пронеслись у Пастернака в голове. Он по привычке начал что-то невнятное бормотать, но Сталин, настойчиво, повторил тот-же вопрос. Пришлось сказать правду, и тут же добавить, что он не разделяет подобных взглядов. Когда же Сталин попросил сказать, что он думет о самом поэте Мандельштаме, он - Пастернак - ещё дальше дистанциировался от Мандельштама, сказав, что всё это ему чужое (абсолютная правда!).
А о самом Мандельштаме вообще промолчал (см. Версию 9).
Здесь Сталин сказал что-то вроде того, что друзей нужно защищать, но не так, и бросил трубку.
Начнём с того, что наивно полагать, будто Сталина интересовало, как Пастернак оценивал Мандельштама или его творчество. И что судьба того могла зависеть от этой оценки. Хотя все версии, кроме десятой, хотят нас именно в этом убедить. Как с ним поступить (или с кем угодно!) Сталину не нужны были ничьи оценки или советы.
Давайте посмотрим на этот звонок с обеих сторон.
СО СТОРОНЫ СТАЛИНА
Цель звонка - Пастернак. Расчёт Сталина был верным. Пастернак был так напуган и самим звонком и тем, что Сталин знает, что ему читал Мандельштам крамольный стих, что тут же поспешил заверить вождя о своем неприятии как стиха, так и самого Мандельтама. Тем самым присягнув на верность...
"Говно!" - подумал Сталин, - "но свой в доску".
Дальше, Сталин растоптал и вытер Пастернака о сапог, сказав, что так друзья не поступают (или что-то в этом роде) и бросил трубку, прервав какие-то попытки Пастернака объясниться.
СО СТОРОНЫ ПАСТЕРНАКА
Напуганный звонком, а главное тем, что Сталину известно о том, что Мандельштам читал ему стихи, Пастернак перешел на невнятное бормотание, чтобы выиграть секунду-другую. Но Сталин, как опытный следователь, не дал ему этой возможности, и своим повторным вопросом заставил его, не увиливая, ответить.
И он сказал правду - что Мандельштам ему этот стих читал. Здесь Сталин замолчал. (Он свою роль знал и играл хорошо!)
Пастернак совсем потерял речь и ждал худшего - ещё одного вопроса - почему не сообщил куда следует.
Но Сталин неожиданно перевёл разговор и спросил о самом Мандельштаме.
Пастернак нутром понял, что на сей раз пронесло...
От радости он чуть расслабился и начал что-то говорить Сталину (нести чушь). Теперь он чувствовал себя в безопасности!
Но Сталина это уже не интересовало. Говорить он больше с Пастернаком не хотел и бросил трубку.
Такое окончание разговора сильно задело Пастернака. Ему ведь показалось, что вождь расположен к беседе... Только показалось.
Это был ещё один из знаменитых "сталинских ударов"!
Остался очень плохой привкус...
Пастернаку было ясно - и это утешало - если Сталин никаких "мер" не принял по отношению к нему - это уже хорошо. И он успокоился, съев обиду.
Дальше эта история была рассказана разным людям. В ней менялись кое-какие детали, она обрастала новыми, но это уже было неважно.
Пастернак твёрдо знал, что все худшее позади. Он прощён и нужен...
Хочу, в заключение, привести кусок текста из уже упомянутой встречи Исайи Берлина с Борисом Пастернаком, почему-то отсутствующий в русском переводе в книге "История свободы", М. 2001 г.
"Пастернак был русским патриотом - осознание своей собственной исторческой связи со своей страной было у него очень глубоким. Он снова и снова не переставал мне говорить, как счастлив он был, проводя лето в писательской деревне Переделкино, которая когда-то была частью поместья великого славянофила Юрия Самарина. Истинная связь традиций велась от легендарного Садко к Строгановым и к Кочубеям, к Державину, Жуковскому, Тютчеву, Пушкину, Баратынскому, Лермонтову, Фету, Анненскому, к Аксаковым, Толстому, Бунину - к славянофилам, а не к либеральной интеллигенции, которая, как считал Толстой, не знала чем живет народ.
Это страстное, почти навязчивое желание считаться настоящим русским писателем, с глубокими корнями в русской почве, особенно было заметно в отрицательных чувствах к собственному еврейскому происхождению.
Этот вопрос он не желал обсуждать - не потому, что стеснялсяего его, он его не любил: он хотел, чтобы евреи полностью исчезли как народ".
(Isaiah Berlin " The Proper Study of Mankind", An Anthology of Essays,
Farrar, Straus and Giroux, New York, 1998, page 532.)
В цитируемом Сарновым письме родителям от 23 июня 1934 года (стр.287) он (Пастернак) писал:
"Спасает меня одно то, что что ко мне очень (в самых разнообразных и прямо друг другу противоположных частях общества) хорошо относятся. На прошлой неделе мне даже (в первый раз в жизни) позвонил по телефону сам Сталин, и вы не представляете себе, ЧТО это значит". (выделено Пастернаком)
Далее Сарнов справедливо замечает, что "... охранная грамота, некогда пожалованная ему вождем, не утратила своей силы".
В коллективном письме, которое готовилось в январе 1953, по личному указанию Сталина, и должно было быть опубликовано в "Правде", с требованием суровой кары "убийцам в белых халатах", подписанное знаменитыми "лицами еврейской национальности", заранее были проставлены имена тех, кто его должен был подписать. Там были все знаменитые советские евреи, начиная с Кагановича, но фамилия Пастернака отсутствовала.
Сталин сам знал кто у него еврей!...