РУССКАЯ МЕРИ
Ирина ЧайковскаяМери Абрамовна Явчуновская — героиня моего очерка — живёт неподалеку от нас, в городе Ньютоне. Со времени написания очерка прошло четыре года, сегодня Мерочке — да простит она мне раскрытие женской тайны — 89 лет. Вместе с её близкими и друзьями молю Бога, чтобы продлил её дни.
Полный текст очерка. Начало см. «Кругозор» №1 (сентябрь 2006 г.)
Мери Абрамовна Явчуновская — героиня моего очерка — живёт неподалеку от нас, в городе Ньютоне. Со времени написания очерка прошло четыре года, сегодня Мерочке — да простит она мне раскрытие женской тайны — 89 лет. Вместе с её близкими и друзьями молю Бога, чтобы продлил её дни.
— Это Мери. Моя институтская и фронтовая подруга. Я зову ее Мерочка.
Дама обратила на меня королевский свой взор — светлые глаза слегка косили, что опять вызвало у меня какую-то литературную ассоциацию, — и кивнула: “Да, я Мери. Это моё настоящее имя, по паспорту.” Думала ли я тогда, придя в гости в московскую квартиру на Брянской улице, что десятилетия спустя встречу Мери на другом конце земли, в Америке, и что будем мы с нею соседствовать и дружить в славном городе Ньютоне?
1. Встреча
А встретились мы во второй раз вот как. Приятельница из Солт Лейк-Сити, куда забросила нас судьба, и откуда через полтора года уезжали мы в Бостон, сказала на прощание: “И не забудьте поздравить с днем рожденья Мери. Она была здесь, в Юте, близким мне человеком, потом с внучкой и её сыном поселилась в Бостоне.
Вы будете жить где-то поблизости. Ей в феврале 85 лет, да, не удивляйтесь, 85, вот увидите её — тогда удивитесь,- подарите ей цветы от меня”. Так на второй день по приезде в штат Массачусетс попали мы на день рожденья в незнакомый дом. И никакая мысль не закралась мне в сознание, и память молчала как отключенная, и думала я в тот вечер совсем не о прошлом, а о будущем, которое связывала уже с новым этим местом и с новыми этими людьми, встреченными на празднике, секретно устроенном внучкой в честь бабушки. И только ночью словно молнией ударило, вспомнилось, как представляясь нам, бабушка сказала: “Мери, но не потому что в Америке, это моё настоящее имя, по паспорту”.
Едва дотерпев до утра, побежала я к телефону: ”Извините меня за ранний звонок, но у меня к Вам два вопроса: “Были ли Вы на фронте и знакома ли Вам Лариса Гутман?” И услышала: “Да, я фронтовичка, а Люся Гутман была моя лучшая подруга”.
Произошло то, что в античном театре называлось “узнавание”. Но я скажу по-другому. Свершилось чудо — в один крохотный миг в моём сознании русская Мери слилась с американской и превратилась в Мерочку, обворожительную Мерочку, женщину без возраста.
2. Начало
— Мерочка, почему Вас назвали Мери?
— Не знаю, может быть, в память кого-нибудь из предков. В русском паспорте я Мери Абрамовна, в американском — Абрахамовна. Папа был очень верующий, знал весь Талмуд.
Она родилась в год и месяц февральской революции в Гомеле. Вскоре после рождения Мери родители с двумя детьми (был еще старший брат) переехали в Харьков. Там сначала брат, потом Мери поступили в медицинский институт. Брат с детства болел костным туберкулезом, что не помешало ему стать хорошим врачом и, опираясь на костыль, проводить хирургические операции.
— Мерочка, почему так много евреев среди врачей вашего поколения?
Мы обе задумываемся над вопросом, и ответ, кажется, рождается у обеих одновременно.
Тогда не было процентной нормы, как в дореволюционное время (гласно) и после последней войны (негласно). Обилие врачей-евреев во времена мерочкиной молодости объясняется просто: евреи испокон века любили учить и лечить, и если путь к этим профессиям не был забаррикадирован, они шли по нему.
Мерочка поступила в институт по специальному сталинскому призыву в 1934 году, прошла сложный конкурс и потом все годы была отличницей. Да какой! Её портрет висел на доске отличников как раз напротив обкома партии. Отец водил знакомых полюбоваться большой фотографией красавицы-дочки, украшавшей высотное здание на Сумской улице. С портретом студентки Мери Явчуновской харьковчане ходили на праздничные демонстрации. А сами студенты-отличники (в их числе Мери) стояли в это время на специальной трибуне и с ними за руку здоровались герои революции, родом из Харькова: Постышев, Якир. Оба знаменитых харьковчанина были расстреляны перед войной как “враги народа”.
— Мерочка, Вы верили власти?
— Да, до 20-го съезда была дурой законченной. Плакала, когда Сталин умер, дочка говорила: “Мама, если бы ты его лечила, он бы не умер”.
Я в этом месте вспомнила, что умирающий Сталин отказался вообще от врачебной помощи и умер в полном одиночестве.
— Неужели ничего не видели?
— Были разговоры, были мысли, я ведь не полная идиотка, но не хотелось в это верить. Вот случай расскажу.
В 1937 году, в период “ежовщины” был арестован мой двоюродный брат, честнейший коммунист, руководитель общества “Спартак” в родном Ворошиловграде (Луганске). Посадили его неизвестно за что, через год, не сумев выбить показания (но выбив зубы), выпустили. В дальнейшем он танкистом прошёл всю войну, но дело не в этом. Меня после его ареста вызвали в комитет комсомола, чтобы, как тогда было принято, я отреклась от “врага народа”.
— Если он враг народа, то и я враг народа, так как он практически меня воспитал, он абсолютно честный и порядочный человек.
— Если не отречешься от него, мы будем вынуждены исключить тебя из комсомола.
— Исключайте.
Мери была не простой комсомолкой, а секретарём комсомольской организации института. Её отстранили от этой работы, сняли её портрет с доски отличников, но из комсомола и из института не выгнали.
— Мерочка, так ведь это линия вашей судьбы! Вы всё время кого-то раздражали, выводили из себя своей наивной, но непробиваемой принципиальностью, непокор-ством. Вам угрожали карами, Вы не сдавались, тогда эти кары разражались, но до “последнего” не доходило, судьба вас оберегала. Вот Вы рассказывали, что Вам за “дурной нрав” (Вы стыдили ректора института за ликвидацию детской площадки при больнице) так и не дали доцента, но преподавать-то давали! Они Вам перекрывали кислород, но до конца не умерщвляли, наверное, чувствовали, что Вы им нужны. Вы были работник! Но мы с Вами только в начале Вашей биографии. Давайте двинемся дальше. В 1938 году Вы вышли замуж и переехали в Москву, где поступили на 4-й курс Первого медицинского института, который закончили с отличием в 1940 году.
3. Москва
— Значит, и в Москве Вы были лучшей студенткой? Как это получалось? Были свои приёмы?
— Перед экзаменом я всем говорила, что ничего не знаю. В день экзамена приходила в институт задолго до начала. Шла отвечать первой, чтобы спрашивали по полной программе. А по дороге любила встречать знакомых, была у меня такая примета “на счастье”. Один раз вышла на экзамен на рассвете, а навстречу приятель, который жил совсем в другом конце города. Сказал, что идёт на консультацию к профессору — я поверила. Проводил меня до института, и только позже до меня дошло, что он помогал мне, “подыгрывая” моей примете.
— Мерочка, ведь он Вас любил!
— Может быть.
— У Вас был счастливый брак?
— Счастливый, но не идеальный. Я пять раз уходила от мужа, он был на 14 лет старше и ужасно меня ревновал. На бытовой почве мы никогда не ссорились. Но ревность… Не отпускал меня одну на отдых, говорил, что там я ему обязательно изменю. — Но, Яша, я могу изменить тебе и здесь. — Здесь ты занята, работаешь, тебе не до мужчин.
Мери действительно много работала. После окончания института её как отличницу в числе еще нескольких счастливчиков распределили в аспирантуру в институт костного туберкулеза. Напомним: распределение было обязательной составляющей советской образовательной системы. Все студенты обязаны были проработать по распределению два года. Но Мери опять проявляет непокорство, от костного туберкулеза всю жизнь страдал её старший брат — ей не хочется работать с этой болезнью. Невыполнение распоряжения министерства грозило карами. И она идёт на приём к директору института Зинаиде Алексеевне Лебедевой.
Я представляю себе эту картину. В кабинет солидной остепенённой дамы вбегает тоненькая Мери с двумя светлыми косичками и с порога заявляет, что не хочет работать “в веренном Лебедевой учреждении”. И Лебедева — о чудо! — не кричит, не грозит, не возмущается, а, выслушав доводы, предлагает компромисс: “Поработаешь год, а если не понравится, я тебя отпущу”. Так Мери попадает в детский санаторий для больных костным туберкулезом, что располагался тогда (а, кажется, и сейчас) в Сокольниках. Незабываемый год, окрашенный встречей с удивительной личностью — профессором Краснобаевым.
— Мерочка, что это за чудо такое — профессор Краснобаев?
— Сказать про него, что он доктор, было нельзя. Только профессор. Красив как бог. Высокий, седой, представительный. Заставлял нас — врачей и сестер — ходить в лёгких кофточках, летом и зимой. Детишки, болевшие туберкулёзом, круглый год спали под открытым небом, в спальных мешках.Мы их вытаскивали на улицу, а потом, если дело было зимой, подходили к профессору, показывали, что нет пупырышков на коже от холода. Вот была закалка!
— Вам нравилось?
— Конечно! А по субботам, после обхода, здесь же в санатории устраивали “профессорский обед”. С накрахмаленными скатертями! Больше я нигде такого не видела.
— Так Вы бы там остались на второй год?
— Не знаю, дальше была война… Моей специальностью после войны стала неврология.
— Что за “штанишки Мери” вы ввели в употребление в туберкулезном санатории?
— О, это для детей, болевших разными видами костного туберкулеза. Каждый раз при перевязке им должны были менять положение ноги, снова накладывать гипс, что мучительно. Я придумала пояс из материи, который помогал фиксировать больную ногу. Детишкам полегчало.
— Но главным делом вашей жизни всё же стала неврология. Ваша дочь Таня тоже была врачом-невропатологом, и внучка идёт по семейным стопам, кончает резидентуру Гарварда всё по той же неврологической специальности. Какая у Вас была тема диссертации?
— Диссертацию я писала по миастении, есть такая страшная болезнь. В начале 20-го века её исследовала англичанка Мэри Уолкер. Коллеги шутили, что миастению изучали “две Мери”.
— А что за болезнь?
— Неизлечимая. Но постепенно её стали лечить, каждые три часа вводили больному лекарство — прозерпин. Машенька (внучка) привезла из Москвы мою диссертацию.
— Когда Вы её защитили?
— В 1951 году.
А до этого… до этого была война.
4. Война
– Мерочка, где и как Вы встретили войну?
– Муж был в командировке, в Москве гостила моя мать из Харькова. И вдруг – война.
У меня была броня как у аспирантки, но как это страна будет воевать без меня? Я была уверена, что война очень скоро кончится, и спешила. Пришла в военкомат. Отправляют домой, а я не иду. Договорились: если кто-нибудь не явится, они меня возьмут на его место. Сидела и ждала до вечера. Не явился кто-то, кто был назначен в пункт первой помощи раненым, и я пошла вместо него.
– А муж?
– Он был военнообязанным, его сразу мобилизовали, из командировки, без заезда домой. Я не знала, где он.
Самое начало войны, лето. Мери в числе прочих добровольцев сажают в теплушку и отправляют в Ригу. Все одеты в гражданское, в чемоданах девушек – “вещи для выхода”, в военкомате было сказано, что их отправляют в Европу и следует взять с собой туалеты.
О, наивность еще не заматеревших сердец! Мери, со своими двумя тоненькими косичками, спит, как и все, на соломе, справляет нужду в дверях поезда. На станции Резекне (Латвия) остановились. За железнодорожными путями – лес. Три поезда стоят на путях, параллельно друг другу. Мерочкин поезд с добровольцами из Москвы – с краю, за ним поезд с беженцами из Риги (в основном женщины и дети), и с другого краю – вагон с боеприпасами. Спокойно стояли недолго. Начался обстрел – по рижским беженцам стреляли латыши, немцы же принялись бомбить поезд с боеприпасами. В минуту все кругом загорелось. А девчонки из Москвы никак не могли открыть дверь своей теплушки – заело. Сгореть бы им заживо, если бы ни пробегал мимо какой-то мужчина. Он открыл злополучную дверь, мимоходом упомянул, что работает режиссером в театре Вахтангова, и исчез. Вот интересно, кто же этот “неизвестный герой”, спасший девчонок от неминуемой гибели? Выскочили. Чемоданы с нарядами остались в загоревшемся вагоне.
Мери с подружкой побежали по направлению к лесу. Бежали кто в чем, Мери – босая. Вокруг был ад, все горело и грохотало, рвались боеприпасы. Мери и ее подружка уткнулись головами в воронку, вспомнив, что два раза по одному месту не бьют. Сколько они так простояли? Часа три-четыре? Немцы стреляли по лесу из пулемета. Потом все стихло. Мери пришла в себя от истерического хохота, раздававшегося рядом. Смеялись наши солдатики: прочесывая лес, они наткнулись на Мери с подругой – головы в ямке, все остальное наружу.
Никогда больше Мери не видела столько мертвых тел и такого количества валявшихся на земле золотых вещей. Солдаты собрали оставшихся в живых из двух поездов и повели их на какую-то станцию; там всех снова посадили в теплушки, дали хлеб, воду и повезли в неизвестном направлении. Как оказалось, везли их в Калинин.
5. Калинин
– Мерочка, у меня мама и ее родители перед войной жили в Калинине. Их эвакуировали в Среднюю Азию в самом начале войны. Дедушка уходил от немцев, когда шла стрельба, горели мосты на Волге, его даже контузило.
– Да, Калинин обороняли. Я была врачом-хирургом в военном госпитале. Отрезала руки и ноги. Каждый раз было впечатление, что отрезаю свою руку и свою ногу. Случалось, не спали по две-три ночи. Был у меня пациент – летчик со страшным ранением, вся грудная клетка у него была обнажена. Но он был в сознании. Признавал он только меня, я ему делала перевязки. Однажды я наклонилась над ним и не заметила, как мои волосы загорелись от свечи. Мой тяжелораненый потушил огонь руками. Когда началась эвакуация, я не могла его бросить и осталась в госпитале с последними ранеными.
– А про мужа Вы что-нибудь знали?
– Я с ним встретилась в Калинине.
– ?
– Да, встретилась в Калинине, совершенно случайно. Это было в первых числах октября. Он воевал на Западном фронте. Ведал всеми медицинскими учреждениями, был начальником отдела фронтового эвакопункта. И вот он пришел проверять наш госпиталь…
– Бывают же совпaдения!
– Со мною часто. Потом, когда я снова потеряла след мужа, так как отказалась эвакуироваться вместе со всеми, он отыскался совершенно случайно. 11 октября на последнем грузовике я въехала в Москву.
– Знаменитый день московской паники!
– Да, но телеграф, например, работал. Мы с подругой стояли в очереди на Центральном Телеграфе (я отправляла деньги родителям). Сзади стоял военный и прислушивался к нашему разговору. – Кого вы ищeте? – вдруг обратился он ко мне.
– Мужа, Якова Семеновича Брагинского.
– А он ищет вас по всей Москве!
Этот человек тут же позвонил мужу Мери, и тот примчался и взял ее с подругой к себе, во фронтовой эвакопункт. Оттуда они уже уехали на фронт.
– А как же госпиталь, в котором Вы работали?
– Я оттуда сбежала, сбежала по всей форме, из окна; начальник госпиталя имел на меня виды и приказал эвакуироваться вместе с ними в тыл.
– Вы не боялись ослушаться приказа? Все же побег…
– Да, но я убежала на фронт.
С октября 1941 года почти до самого конца войны Мери находилась в действующей армии. Она не довоевала из-за Танюши – вернулась с фронта рожать дочку и 9 мая встретила уже в Москве.
6. После войны
– Мерочка, после войны вы работали в Боткинской больнице на должности врачалаборанта. Как сказалось на вашей жизни и работе дело о “врачах-вредителях”? Мою маму, тоже медика, тогда выгнали с кафедры микробиологии за “несоответствие занимаемой должности”, причем за месяц до этого ей была объявлена благодарность.
– А меня выгнали с формулировкой “считать нецелесообразным использовать кандидата наук на должности врача-лаборанта”.
– И куда Вы делись?
– Никто не брал. Сначала, когда приходила наниматься на работу, люди таяли. Внешность у меня русская. O, вы нам нужны! Потом, услышав фамилию, спрашивали: “Вы полька?” “Я чистокровная еврейка”. И они скисали, обещали позвонить, но, естественно, не звонили. Устроилась на работу только после смерти Сталина. Взяли на заведoвание мужским нервным отделением 4-й Градской больницы. А моя мечта о совмещении лечебной работы с преподавательской осуществилась только в 1960 году, когда меня взяли в 1-й Медицинский институт.
– Мерочка, после войны в стране усилился антисемитизм. Вы всю жизнь подходили под определение “русская красавица”. Хотелось ли Вам когда-нибудь забыть про свои еврейские корни?
– Никогда не стеснялась своей национальности. Когда в 1953 году меня временно взяли на работу в поликлинику, некоторые пациенты говорили: “Слава Богу, наконец-то мы попали к хорошему русскому доктору”. Я им отвечала: ”Вы попали к жидовке” и выгоняла. Здесь, в Америке, я стесняюсь иногда, когда наши капризно себя ведут – не та квартира, не та пенсия. Вот это мне стыдно и больно. А в России, когда старики и старушки проходили без очереди в магазин и толпа их обзывала всякими оскорбительными словами, я всегда за них вступалась. Правда, я никогда не говорила при этом, что я сама еврейка. Зачем?
7. О красоте
– Мерочка, когда я впервые увидела Вас и Ларису Гутман, я подумала: “Бывают же такие красавицы!” Она была темноволосой, темноглазой, Вы – блондинкой с голубыми с изумрудной подсветкой глазами.
– Люся была и человек удивительный, добрый, но очень несчастный. Она рано умерла.
– Вам послано долголетие. И красота Вас не покинула. Не поделитесь секретами? Вы чувствуете, что вас кто-то охраняет, бережет?
– Нет, религиозной никогда не была. В Москве одна женщина сказала, что видит надо мною 2 ангелов, над моей внучкой она увидела 5.
– Так в чем же ваш секрет?
– Меня охраняет сила воли. После войны мы с мужем и с моими родителями жили вместе, в одной квартире. Мужу я сказала: “Мужей я могу иметь много, а мама-папа у меня одни”. Он терпел; были, конечно, бытовые неудобства. Но с мужем мы жили хорошо. Неприятности были только из-за его ревности. Меня он любил больше, чем дочку. Я никогда никому не завидовала, может, только тем, кто хорошо поет. И еще есть во мне черта: своим не прощаю обиды, чужим – сколько угодно. Так что вы меня не обижайте!
– Постараюсь. А что, были случаи, когда свои обижали вас по-настоящему?
– Были. У меня был любимый профессор – Н. Он работал в больнице, где лечилась элита, а я была там консультантом. В анонимках писали, что я была его любовница – это неправда. Я преподавала в 1-м Медицинском с 7 утра до 8 вечера, а потом еще бегала на консультации. Была уже не так молода… нуждалась в деньгах. И вот главврач больницы предложил мне поменяться с Н местами – мне стать заведующей отделением, ему (уже довольно пожилому) – уйти в консультанты. Я сказала, что поговорю с Н сама.
– Мерочка, зачем Вы пошли на этот разговор? Почему сам главврач не мог поговорить с Н?
– Я просила его не говорить, не хотела ущемлять самолюбия Н. Все брала на себя. И вот я ему сказала. Он посмотрел на меня и произнес: “Я никогда не думал, что согрел змею на груди”. Я повернулась и ушла.
Думаю про себя, что ситуация, в которую поставила себя Мери, очень уязвима. Не зная ее, легко можно осудить ее поведение, счесть неблагодарной, карьеристкой… Чего она добилась-то в итоге? И место ей не досталось, и порвала с любимым профессором. Другого бы подобная коллизия измучила, выбила бы из колеи. Смотрю на Мери. Она рассказывает спокойно, с полным сознанием своей правоты. Говорит, что полностью прекратила общение с профессором. Не делала никаких попыток вновь сблизиться. Года через два Н сам позвонил ей: “Мери, возможно, вы ничего не потеряли от разрыва со мной, а я потерял самого близкого друга. Извините меня.” “Будем считать, что того разговора не было”, – сухо ответила Мери, на возобновление дружбы не пошла. Когда профессор умер, Мери купила огромный букет роз, держала его в холодильнике, чтобы цветы не завяли. На панихиде было мало людей, из учеников – она одна. Мери выступила от имени учеников. В конце панихиды, когда на кладбище уже почти никого не осталось, жена профессора схватила Мери за платье: “Вы знаете, что Н просил у вас прощенья перед смертью?” Она ответила : “Он это сделал за полтора года до смерти”.
– Тяжело Вам жить с вашей “непреклонностью”?
– Меня звали стальной Мери, мужикбаба. Ненавижу, когда меня жалеют. Дочка умерла – я слезы не пролила на ее похоронах. Сейчас плачу, тогда могла держаться. Из-за смерти дочери я и оказалась в Америке.
8. В Америке
– Вы когда-нибудь думали, что будете жить в Америке?
– Мерочка, сколько же Вам было лет, когда вы начали свою вторую жизнь – в Америке?
– Кажется, 75. У меня, как у Степки, нелады с устным счетом.
Мери смотрит на меня своими синими, с лукавинкой, глазами. Не старая она, нет.
Нежный овал придает ей сходство с пушкинскими зарисовками Анны Керн. Судьба посылала ей всякое. Долгая мучительная болезнь мужа, требовавшая каждодневного ухода, смерть дочери, ушедшей в 48 лет; уже здесь, в Америке, трагическая гибель Брюса, мужа Маши… Много чего припасала ей жизнь. Но она, стальная Мери, мужик-баба, не жаловалась, не стонала, не плакала, не просила о помощи. До сих пор, сколько хватает сил, помогает она внучке Маше, правнуку Степке… Еврейка с внешностью русской красавицы. Русская Мери на американской земле.
Бостон.