РУССКАЯ МЕРИ

Мери Абрамовна Явчуновская — героиня моего очерка — живёт неподалеку от нас, в городе Ньютоне. Со времени написания очерка прошло четыре года, сегодня Мерочке — да простит она мне раскрытие женской тайны — 89 лет. Вместе с её близкими и друзьями молю Бога, чтобы продлил её дни*.

Она приснилась мне во сне. Тот же нежный овал, придающий лицу сходство с Анной Керн, те же голубые с изумрудинкой глаза, тонкий, с горбинкой нос. Но приснилась она мне такой, какой могла я её увидеть целую вечность назад — в годы моей юности и её зрелости. Сквозь лицо 85-летней женщины, сквозь наслоения и патину лет вдруг проступил лик чуть озорной статной дамы, которую мне представила свекровь моей сестры.

— Это Мери. Моя институтская и фронтовая подруга. Я зову ее Мерочка.

Дама обратила на меня королевский свой взор — светлые глаза слегка косили, что опять вызвало у меня какую-то литературную ассоциацию, — и кивнула: “Да, я Мери. Это моё настоящее имя, по паспорту.” Думала ли я тогда, придя в гости в московскую квартиру на Брянской улице, что десятилетия спустя встречу Мери на другом конце земли, в Америке, и что будем мы с нею соседствовать и дружить в славном городе Ньютоне?

1. Встреча

А встретились мы во второй раз вот как. Приятельница из Солт Лейк-Сити, куда забросила нас судьба, и откуда через полтора года уезжали мы в Бостон, сказала на прощание: “И не забудьте поздравить с днем рожденья Мери. Она была здесь, в Юте, близким мне человеком, потом с внучкой и её сыном поселилась в Бостоне.

Вы будете жить где-то поблизости. Ей в феврале 85 лет, да, не удивляйтесь, 85, вот увидите её — тогда удивитесь,- подарите ей цветы от меня”. Так на второй день по приезде в штат Массачусетс попали мы на день рожденья в незнакомый дом. И никакая мысль не закралась мне в сознание, и память молчала как отключенная, и думала я в тот вечер совсем не о прошлом, а о будущем, которое связывала уже с новым этим местом и с новыми этими людьми, встреченными на празднике, секретно устроенном внучкой в честь бабушки. И только ночью словно молнией ударило, вспомнилось, как представляясь нам, бабушка сказала: “Мери, но не потому что в Америке, это моё настоящее имя, по паспорту”.

Едва дотерпев до утра, побежала я к телефону: ”Извините меня за ранний звонок, но у меня к Вам два вопроса: “Были ли Вы на фронте и знакома ли Вам Лариса Гутман?” И услышала: “Да, я фронтовичка, а Люся Гутман была моя лучшая подруга”.

Произошло то, что в античном театре называлось “узнавание”. Но я скажу по-другому. Свершилось чудо — в один крохотный миг в моём сознании русская Мери слилась с американской и превратилась в Мерочку, обворожительную Мерочку, женщину без возраста.

2. Начало

— Мерочка, почему Вас назвали Мери?

— Не знаю, может быть, в память кого-нибудь из предков. В русском паспорте я Мери Абрамовна, в американском — Абрахамовна. Папа был очень верующий, знал весь Талмуд.

Она родилась в год и месяц февральской революции в Гомеле. Вскоре после рождения Мери родители с двумя детьми (был еще старший брат) переехали в Харьков. Там сначала брат, потом Мери поступили в медицинский институт. Брат с детства болел костным туберкулезом, что не помешало ему стать хорошим врачом и, опираясь на костыль, проводить хирургические операции.

— Мерочка, почему так много евреев среди врачей вашего поколения?

Мы обе задумываемся над вопросом, и ответ, кажется, рождается у обеих одновременно.

Тогда не было процентной нормы, как в дореволюционное время (гласно) и после последней войны (негласно). Обилие врачей-евреев во времена мерочкиной молодости объясняется просто: евреи испокон века любили учить и лечить, и если путь к этим профессиям не был забаррикадирован, они шли по нему.

Мерочка поступила в институт по специальному сталинскому призыву в 1934 году, прошла сложный конкурс и потом все годы была отличницей. Да какой! Её портрет висел на доске отличников как раз напротив обкома партии. Отец водил знакомых полюбоваться большой фотографией красавицы-дочки, украшавшей высотное здание на Сумской улице. С портретом студентки Мери Явчуновской харьковчане ходили на праздничные демонстрации. А сами студенты-отличники (в их числе Мери) стояли в это время на специальной трибуне и с ними за руку здоровались герои революции, родом из Харькова: Постышев, Якир. Оба знаменитых харьковчанина были расстреляны перед войной как “враги народа”.

— Мерочка, Вы верили власти?

— Да, до 20-го съезда была дурой законченной. Плакала, когда Сталин умер, дочка говорила: “Мама, если бы ты его лечила, он бы не умер”.

Я в этом месте вспомнила, что умирающий Сталин отказался вообще от врачебной помощи и умер в полном одиночестве.

— Неужели ничего не видели?

— Были разговоры, были мысли, я ведь не полная идиотка, но не хотелось в это верить. Вот случай расскажу.

В 1937 году, в период “ежовщины” был арестован мой двоюродный брат, честнейший коммунист, руководитель общества “Спартак” в родном Ворошиловграде (Луганске). Посадили его неизвестно за что, через год, не сумев выбить показания (но выбив зубы), выпустили. В дальнейшем он танкистом прошёл всю войну, но дело не в этом. Меня после его ареста вызвали в комитет комсомола, чтобы, как тогда было принято, я отреклась от “врага народа”.

— Если он враг народа, то и я враг народа, так как он практически меня воспитал, он абсолютно честный и порядочный человек.

— Если не отречешься от него, мы будем вынуждены исключить тебя из комсомола.

— Исключайте.

Мери была не простой комсомолкой, а секретарём комсомольской организации института. Её отстранили от этой работы, сняли её портрет с доски отличников, но из комсомола и из института не выгнали.

— Мерочка, так ведь это линия вашей судьбы! Вы всё время кого-то раздражали, выводили из себя своей наивной, но непробиваемой принципиальностью, непокор-ством. Вам угрожали карами, Вы не сдавались, тогда эти кары разражались, но до “последнего” не доходило, судьба вас оберегала. Вот Вы рассказывали, что Вам за “дурной нрав” (Вы стыдили ректора института за ликвидацию детской площадки при больнице) так и не дали доцента, но преподавать-то давали! Они Вам перекрывали кислород, но до конца не умерщвляли, наверное, чувствовали, что Вы им нужны. Вы были работник! Но мы с Вами только в начале Вашей биографии. Давайте двинемся дальше. В 1938 году Вы вышли замуж и переехали в Москву, где поступили на 4-й курс Первого медицинского института, который закончили с отличием в 1940 году.

3. Москва

— Значит, и в Москве Вы были лучшей студенткой? Как это получалось? Были свои приёмы?

— Перед экзаменом я всем говорила, что ничего не знаю. В день экзамена приходила в институт задолго до начала. Шла отвечать первой, чтобы спрашивали по полной программе. А по дороге любила встречать знакомых, была у меня такая примета “на счастье”. Один раз вышла на экзамен на рассвете, а навстречу приятель, который жил совсем в другом конце города. Сказал, что идёт на консультацию к профессору — я поверила. Проводил меня до института, и только позже до меня дошло, что он помогал мне, “подыгрывая” моей примете.

— Мерочка, ведь он Вас любил!

— Может быть.

— У Вас был счастливый брак?

— Счастливый, но не идеальный. Я пять раз уходила от мужа, он был на 14 лет старше и ужасно меня ревновал. На бытовой почве мы никогда не ссорились. Но ревность… Не отпускал меня одну на отдых, говорил, что там я ему обязательно изменю. — Но, Яша, я могу изменить тебе и здесь. — Здесь ты занята, работаешь, тебе не до мужчин.

Мери действительно много работала. После окончания института её как отличницу в числе еще нескольких счастливчиков распределили в аспирантуру в институт костного туберкулеза. Напомним: распределение было обязательной составляющей советской образовательной системы. Все студенты обязаны были проработать по распределению два года. Но Мери опять проявляет непокорство, от костного туберкулеза всю жизнь страдал её старший брат — ей не хочется работать с этой болезнью. Невыполнение распоряжения министерства грозило карами. И она идёт на приём к директору института Зинаиде Алексеевне Лебедевой.

Я представляю себе эту картину. В кабинет солидной остепенённой дамы вбегает тоненькая Мери с двумя светлыми косичками и с порога заявляет, что не хочет работать “в веренном Лебедевой учреждении”. И Лебедева — о чудо! — не кричит, не грозит, не возмущается, а, выслушав доводы, предлагает компромисс: “Поработаешь год, а если не понравится, я тебя отпущу”. Так Мери попадает в детский санаторий для больных костным туберкулезом, что располагался тогда (а, кажется, и сейчас) в Сокольниках. Незабываемый год, окрашенный встречей с удивительной личностью — профессором Краснобаевым.

— Мерочка, что это за чудо такое — профессор Краснобаев?

— Сказать про него, что он доктор, было нельзя. Только профессор. Красив как бог. Высокий, седой, представительный. Заставлял нас — врачей и сестер — ходить в лёгких кофточках, летом и зимой. Детишки, болевшие туберкулёзом, круглый год спали под открытым небом, в спальных мешках.Мы их вытаскивали на улицу, а потом, если дело было зимой, подходили к профессору, показывали, что нет пупырышков на коже от холода. Вот была закалка!

— Вам нравилось?

— Конечно! А по субботам, после обхода, здесь же в санатории устраивали “профессорский обед”. С накрахмаленными скатертями! Больше я нигде такого не видела.

— Так Вы бы там остались на второй год?

— Не знаю, дальше была война… Моей специальностью после войны стала неврология.

— Что за “штанишки Мери” вы ввели в употребление в туберкулезном санатории?

— О, это для детей, болевших разными видами костного туберкулеза. Каждый раз при перевязке им должны были менять положение ноги, снова накладывать гипс, что мучительно. Я придумала пояс из материи, который помогал фиксировать больную ногу. Детишкам полегчало.

— Но главным делом вашей жизни всё же стала неврология. Ваша дочь Таня тоже была врачом-невропатологом, и внучка идёт по семейным стопам, кончает резидентуру Гарварда всё по той же неврологической специальности. Какая у Вас была тема диссертации?

— Диссертацию я писала по миастении, есть такая страшная болезнь. В начале 20-го века её исследовала англичанка Мэри Уолкер. Коллеги шутили, что миастению изучали “две Мери”.

— А что за болезнь?

— Неизлечимая. Но постепенно её стали лечить, каждые три часа вводили больному лекарство — прозерпин. Машенька (внучка) привезла из Москвы мою диссертацию.

— Когда Вы её защитили?

— В 1951 году.

А до этого… до этого была война.

Продолжение следует.

* Очерк с большими сокращениями был напечатан в газете «Еврейское слово» № 8, 2004. В «Кругозоре» печатается его полный вариант.