К ВЕЧНОСТИ

Елена Георгиевна Боннэр вызывала у советских властей стойкую ненависть, едва ли не большую, чем ее муж, академик Сахаров. А ведь была  фронтовичкой - обстоятельство,  ценимое верхами, ибо Великая Отечественная была для них "несущей конструкцией" советского патриотизма.  Но так же, как  в случае Булата Окуджавы,  военное прошлое  не спасало  Елену Георгиевну от идеосинкразии номенклатуры:  раздражение вызывала уже сама "нерусскость"  как  внешности (еврейка? армянка?), так и фамилии - почему Боннэр? ведь можно  и  попроще, и  поближе к русскому написанию, например, Бонер… Но не таков был характер у этой бывшей фронтовички,  в 15 лет оставшейся без  родителей (отец в 1938 был расстрелян, мать прошла через лагеря),   чтобы что-то менять в себе или в своих "анкетных данных"  в угоду  карьере или общепринятым стереотипам.

Меня всегда поражало, что Андрея Дмитриевича первоначально привлекло к этой женщине  не ее редкое мужество, а что-то совсем другое, прямо противоположное. В воспоминаниях академика говорится, что, придя к знакомому "диссиденту", он увидел у него "красивую" даму. Андрею Дмитриевичу  "красивая" дама понравилась;  как видно, он испытал тот самый описанный Буниным "солнечный удар", что посылается  лишь избранным. Вся дальнейшая совместная жизнь этой пары - свидетельство  того, что союз их задумывался на небесах.

Судя по всему, отношения этих двух уже не очень молодых людей на протяжении всей совместной жизни были сродни юной влюбленности. В воспоминаниях Елены Георгиевны есть щемящее место: в горьковской ссылке Сахарова  увели от нее в другую комнату и оттуда она услышала: "Леночка, они мне делают укол!" Как по-детски беззащитно звучит эта фраза, как слышен в ней крик о помощи, о сочувствии! И крик, обращенный не к кому-то абстрактному, а к родному и близкому существу.  И становится понятно, что для взрослого, сложившегося человека  каким был тогда Андрей Дмитриевич Сахаров  его  жена была  и возлюбленной, и  матерью - именно этот сплав всегда ценился сильной половиной  в подруге.  Женщине испокон веку  пристало, по слову поэта, "за рыком, за ростом" (в случае Сахарова за внешностью человека науки,  "хлипкого" интеллигента)  видеть в мужчине "просто мальчика".

Любовь, готовая принять страдание, вытерпеть муки… И Андрей Дмитриевич, державший голодовку ради  своей избранницы и ее детей, и Елена Георгиевна, поехавшая за мужем в ссылку в  "глухой", закрытый  от людских  глаз  Горький, где даже творога в магазинах невозможно было достать,  принадлежали  к породе людей высокой  пробы, словно пришедших из начала девятнадцатого века, времени декабристов и их самоотверженных героических жен.

Еленой Георгиевной можно  восхищаться, но с нею можно  и спорить.  В одном из последних интервью, посвященном Великой Отечественной, кое-что, как кажется,  было ею сказано  с излишней категоричностью.  Были ли  на  той войне  добровольцы?  Нет, - отвечает, - Елена Георгиевна. Утверждение небесспорное - мой отец был добровольцем,  в книгах я читала о  подобных ему юнцах, рвавшихся на фронт. О добровольцах на войне рассказывал мне и Наум Коржавин... Жаль, что тогда мне не удалось  поговорить  с Еленой Георгиевной,  думаю, что даже спор с таким человеком мог бы быть продуктивным.

Тяжело ощущать, что Елены Георгиевны нет больше с нами. Осиротела семья, осиротело правозащитное движение, осиротел наш "русский" Бостон. И вот уже для них обоих -  для Андрея Дмитриевича  Сахарова и для Елены Георгиевны Боннэр - настает "время вечности", время "суда потомков",  и я верю, что  новые поколения  россиян- не в пример нынешней молодежи, в большинстве своем, увы, не знающей, кто такой Сахаров и что он сделал для России, - будут знать и чтить их светлые имена.