Запрети себе хмуриться

ЗАПРЕТИ СЕБЕ ХМУРИТЬСЯ

Запрети себе хмуриться
Здесь, сегодня, навек.
Разве хмурится улица?
Разве хмурится снег?

Разве хмурится радуга,
Умирая в реке?
Даже радуга рада бы
Прижиматься к щеке.

Запрети себе грустности
Здесь, сегодня, сейчас.
Разрешай себе глупости
Каждый день, каждый час.

Пусть смеются прохожие,
Ты один - невесом,
Даже с содранной кожею,
Ты талантлив во всём:

В том, что ты - яркой радугой -
Берег к берегу мост,
Что растопишь и Ладогу,
И бесчувственность звёзд.

Разреши себе слабости
В этот миг, прямо здесь,
Разреши себе сладости -
Всех мороженных смесь,

Всех цветов настроение,
Каждой ноты экстаз,
Стань счастливым мгновением
Для кого-то, на час:

Для таксиста, попутчицы
С разноцветным плащом.
Если вдруг не получится,
Пробуй, пробуй ещё.

И, быть может, когда-нибудь,
В окружении звёзд,
Перекинется на небе
Твой, из радуги, мост,

Остановится улица,
Бросит взгляд в высоту,
Запретит себе хмуриться
И пойдет по мосту.

БЕС В РЕБРО

У неё - подрос ребенок, у него - жена и внук, две собаки плюс котёнок, плюс друзей привычный круг. Он не хочет изменений, и она ему нужна не всегда - по воскресеньям. В этот день его жена уезжает в гости к внуку.

Он приходит в дом её, он её целует руку. Это тихое жильё для него - отдохновенье, милой юности глоток, лёгкое прикосновенье. Он давно подвёл итог жизни, в общем-то, ненужной. Где тогдашнее тепло? Много лет с той ночи южной с будущей женой прошло. Расплескалось в старой лодке всё, что было, целый мир, дети выросли - погодки, и сменилось пять квартир и, когда уже погасли жизни тихой фонари, внуку дали приз за ясли и купили буквари, он увидел эти руки.

Был больничный серый день. Он лежал на ультразвуке - заработал бюллетень. Что-то тихо говорила ей на ухо медсестра, а потом она курила, совещались доктора.

Он вернулся из больницы поседевший, но живой, там собрали по крупицам и отправили домой. Он запомнил эти руки, отыскал, смотрел в глаза, слышал он об этой штуке - бес в ребро. Вот чудеса!

И она влюбилась. Утром он не верил: "Это я?" А потом, в такси маршрутном, говорил себе:
- Семья, дети, внук и две собаки - это же, как приговор. Тридцать лет в примерном браке, не влюблялся до сих пор.
- Ну зачем тебе я нужен, дед? - смеётся над собой, - я же возрастом контужен, а тебя возьмет любой.

У неё - любовь до дрожи, целый мир вместился в нём. "Дед" становится моложе с каждой встречей, с каждым днем.
- Ну какой ты дед, ей-Богу? Фору дашь еще юнцу.
Провожает у порога. Жизнь - к началу. День - к концу.

- Может, всё-таки решиться? Раз живу, в конце концов, - ночь холодная. Не спится, - я - в ловушке для глупцов. Старый стал, сентиментальный, не в порядке с головой, пережиток госпитальный. У тебя семья, герой.

… Птица крикнет у причала.
- Слышишь, внучек, не реви.
И начнёт читать сначала сказку о большой любви.

НЕВЫНОСИМАЯ

Я знаю: я невыносимая,
Ну, как ты терпишь эту женщину?
Будь я тобой, невозмутимо я
Сама себе дала б затрещину.

Вокруг творятся безобразия,
Муссон сменяется циклонами,
А я живу в своих фантазиях,
Где счастье раздают вагонами.

Ты говоришь: "Жара - стоградусна,
Газелей истребляют в Ливии".
А я от солнца щурюсь радостно
И в мире нет меня счастливее.

Я знаю: жизнь не церемонится,
Она непрочная и зыбкая,
Пусть плохо мне, пускай - бессонница,
Но я бегу к тебе с улыбкою.

Я знаю: я невыносимая,
То танцы у меня, то пение,
И каждым утром, как скотина я,
Всегда в хорошем настроении.

ШВЕДСКИЙ СТОЛ

Ночь приближалась, и из темноты
во двор многоэтажной новостройки
подтягивались тощие коты
на шведский стол гостиничной помойки.

Неспешно, чуть вальяжно, к носу хвост,
поддерживая светскую беседу,
пройдя тихонько дворника блокпост,
сходились звери к позднему обеду.

Красавцы в прошлом, шерсть, шаг от бедра,
любимцы рук и атрибут диванов,
вылизывали крошки из ведра
с печатью дорогого ресторана.

На всех хватало, драться ни к чему,
не хватит - вынесут ещё, еды навалом,
из окон, в фиолетовом дыму
струился громкий праздник карнавала.

Там, в свете дорогих хрустальных люстр,
за мощными, дубовыми дверями,
дворянство поедает свой моллюск
и кофе пьёт с французскими блинами.

Всё, что не выбросят, с банкетного стола
домой уносит сонная охрана,
устало отражают зеркала
притихший зал пустого ресторана.

Кот промурлычет кошке: "Не чешись,
всё будет хорошо, мы жизнестойки",
и бросит взгляд презрительный на жизнь
в трёх метрах от гостиничной помойки.

***

Тарахтели колёса морзянкой, вилял состав,
мы сидели в купе вагонном лицом к лицу
и, когда, наконец, от безмолвных упрёков устав,
я, скрывая внезапно возникшую хрипотцу,
вдруг сказала, что ухожу от тебя сейчас,
что неважно, сколько мы вместе счастливых лет,
лучше бросить, пока огонь ещё не погас,
это значит, что кто-то другой укутает в плед.
Я сказала, что не возвращаюсь туда, где лёд,
нет страшнее, чем быть ненужной, когда жива,
а к тебе обязательно снова любовь придёт,
просто наш машинист израсходовал все дрова.
Ты смотрел на меня так, как будто схожу с ума,
ты молчал. Да и что тут скажешь, когда беда?
Я тогда, если честно, всё понимала сама.
Нотным станом мелькали за окнами провода.
- Ты молчишь? Неужели не можешь сказать "люблю"?
Неужели тебе всё равно, что со мной сейчас?
Проводница вошла, прохрипела: "Постель - по рублю".
И уставилась за окно, словно больше ей не до нас.
Да какая постель, когда жизнь летит под откос?
Уходи, дверь закрой и оставь нас в купе одних.
Я опять задала всё тот же, пустой, вопрос:
- Как ты можешь молчать? Мы с тобою - страна глухих?
Проводница стояла. Я говорила. Гремел состав.
Чай плескался, в горячей волне отражая рассвет.
- Ясно, что ж, я тогда ухожу, - сказала, привстав,
и залезла на верхнюю, равнодушная, как сосед.
Ты достал из кармана рубли, заплатил за постель
и сказал: "Я немного устал от твоих номеров,
когда что-то появится важное из новостей,
дай мне знать. Я пока - к машинисту… подбросить дров".

АССОЛЬ

Сцена. Там солнце греет,
Алый раскрылся парус.
Снова Ассоль ждет Грэя
Ночи и дни, без пауз.

Тихо качнулся якорь
И зацепился в тине.
Где-то скулит собака
Парусной бригантине.

Берег - весь в кипарисах,
В волнах плывут барашки...
А режиссер в кулисах
Снял короткометражку.

Больше - не потянули,
Молча ушли актёры.
На бутафорском стуле -
Тело сидит тапёра.

Занавес. Чайка кружит.
Сорванные гастроли.
Пьют из жестяных кружек
После провальной роли.

Гвозди из старой сцены
Вытащены неловко,
Вшиты в костюмы цены,
Спит реквизит в коробках:

Парус не алый - серый,
Волны - клочки бумаги,
Не кипарисы - сено,
Не берега - овраги,

Солнце - кусок картона.
Смыты остатки грима.
(Скрипка на четверть тона
Снова сыграла мимо).

Выцвели неба краски.
Солнце висит, не грея.
Нет ни Ассоль, ни сказки,
Ни парусов, ни Грэя.

ДИАЛОГ

Краток он был: "Расстанемся.
Мне надоело ссориться.
Видишь, мы не срастаемся,
Я не хочу бессонницы".

"Знаешь, - сказала, - правило,
Я ведь не горделивая
И не хочу быть правою,
Просто хочу - счастливою.

Только представь: мы порознь -
Словно осиротелые.
Жизнь, говорят, как полосы,
Правда, чуть тоньше - белые.

Спринтерская дистанция
И рюкзаки заплечные.
Жизнь - это та же станция,
Только всегда - конечная.

В поезде грязном ехала,
Верхними плача полками.
Жизнь, говорят, как зеркало
С маленькими осколками.

Тысячу селфи сфоткала,
Каждому веря встречному.
Жизнь, говорят, короткая.
Так и любовь не вечная.

В общем, сюжет эпический,
Оба покрыты стигмами.
Жизнь - преферанс классический,
Но мизера не сыграны.

Было мое решение -
Гостем пришла непрошеным.
Жизнь, говорят, движение,
Да тормоза изношены.

Помню советы мамины,
Помню ее девичники.
Жизнь, говорят, экзамены,
Да, вот, не все - отличники.

Ближе к сорокалетию -
Море - уже не лужица.
Жизнь, говорят, комедия,
Но с переходом - в ужасы.

Наше прикосновение
Склеило биографии.
Жизнь, говорят, мгновение
Глянцевой фотографии.

Слушал ее внимательно,
Тема неиссякаема.
После сказал мечтательно:
"Знаешь, что, Николаевна, -

Так и назвал, по отчеству, -
Слишком заметна трещина.
Жизнь - это одиночество...
Даже - с любимой женщиной".

ЕСЛИ ПЛОХО

Если плохо - пиши об этом,
стало хуже - пиши об этом,
за окном зима - играй лето,
так уходит боль.
Если плохо - придумай счастье,
стало хуже - придумай счастье,
нацепи, как браслет, на запястье
нарисованную любовь.

Если больно - рисуй об этом,
стало хуже - рисуй об этом,
темноту заливай светом,
и настанет день.
Если больно - танцуй радость,
стало хуже - танцуй радость,
сшей платок из цветастых радуг
и на плечи надень.

Душат слёзы - смотри в небо,
стало хуже - всмотрись в небо,
там такие порой забавные
облака.
Душат слёзы - запей смехом,
стало хуже - запей смехом,
пусть разносится он эхом
и плывет, как река.

Если страшно - так пой об этом,
стало хуже - так пой об этом,
только первые полкуплета
нелегко сложить.
Если страшно - играй смелость,
стало хуже - играй смелость,
это просто пришла зрелость
и хочет жить.

Если пусто - иди на площадь,
стало хуже - иди на площадь,
там бывает гораздо проще
встречать рассвет.
В пустоту заливай удачу,
смейся, если не хватит плача,
не бывает простой задачи,
но бывает ответ.

А потом напиши повесть,
расскажи, как один поезд,
заблудившись, летел в пропасть
и не видел земли.
Не поверят, сравняют с пылью,
скажут: "Нету такой были".
Только знаешь ты: это крылья
слишком больно росли.

КРЫЛЬЯ С ЧЕРДАКА

Он нереальным был, как наваждение,
Вошел, швырнул на вешалку пиджак,
А для нее - еще одно падение
И брошенные крылья на чердак.

Он с нею стал большим руководителем:
Всё могут дураки и короли,
А для нее - остался праздным зрителем
С попкорном и экраном в полземли.

Он стал героем лучшего сценария,
Он взглядом прожигает, как огнём,
А для нее - еще одна авария
С разломанным на "до" и "после" днём.

Он на свое пятидесятилетие
Слетал к луне, ступил ногой на Марс,
А для нее он - личная трагедия,
Перетекающая плавно в трагифарс.

Ему медаль повесили за мужество,
Вино - рекой, фонтаны из речей,
А для нее - ненужное замужество,
Которое закончилось ничем.

В коллекции его - трофеев множество,
Вновь награждён счастливый юбиляр,
А для нее он даже не ничтожество,
А просто заурядный экземпляр.

О нем мечтают девушки и женщины -
Он сильный, стильный и совсем простой,
А для нее - им столько наобещано,
Что хватит на трехтомник "Л. Толстой".

Он с каждой новой - метит территорию,
Как дальнобойщик, запасаясь впрок,
А для нее - банальная история,
Очередной  непройденный урок.

Он ей звонит, он хочет примирения,
Он ключ хранит от старого замка,
А для нее - свободное парение
На крыльях, что достала с чердака.

МЕНЯ ПРИГЛАСИЛ НА СВИДАНИЕ ДОЖДЬ

Меня пригласил на свидание дождь,
пока не закончилось лето.
"В шестнадцать ноль-ноль буду ждать. Не придешь -
сама пожалеешь об этом".
Надетые туфельки из васильков,
а из одуванчиков - платье,
счастливая очень, под стук каблучков
к дождю торопилась в объятья.
В шестнадцать ноль-ноль пунктуально пришел
с оранжевым солнцем на пару.
Сказал: "Ты красива, с тобой хорошо",
пел песни свои под гитару.
Я зонтик раскрыла (шёл облачный фронт),
дождь обнял, шепнул: "Что с тобою?
Не бойся промокнуть. Зачем тебе зонт?
Тебя от себя я укрою".
В семнадцать ноль-ноль ливанул из ведра,
ушел, хлопнув дверью калитки.
Проплакала вечер и ночь, до утра,
и вымокло платье до нитки.

Потом приглашал на свидание снег,
я белую шубку надела,
был ужин - весь в белом и белый ночлег,
озябшее белое тело.
Я помнила дождь, я взяла теплый плед,
прижалась спиной к батарее,
а снег засмеялся: "Мне тысячи лет,
тебя я собою согрею".
Проснулась. Растаял бесследно, как сон,
как будто и не был на свете.

И тут появился решительно он -
попутный порывистый ветер.
Я помнила дождь и растаявший снег,
смущалась, мне было неловко,
но ветер сказал: "Что ж я, не человек?", -
на мне разрывая ветровку.

Очнулась наутро, был временный штиль,
он гладил мне волосы нежно.
Сгорая, дымился бумажный фитиль,
я плавала в море безбрежном.

Мне крылья свои обещало отдать
пушистое облако-птица.
"Не бойся, я буду тебя охранять", -
сказало, блеснув на реснице.
Я помнила дождь, шквальный ветер и снег,
туман и замёрзшие лужи.

Потом листопад поселился "навек",
но он оказался ненужен.
Пьянея, бродили по скверам ночным,
он скинул наряд в ритме вальса,
я вырвалась и улетела, как дым,
когда он сказал: "Раздевайся".

Теперь я другая, мой выброшен зонт,
босая, бегу я по лужам,
не кутаюсь в плед в самый зимний сезон...
Но стынет сегодняшний ужин,
ветровка валяется на чердаке,
нет ветра при лётной погоде.
А облако... Облако - снег на руке,
растает и снова приходит.

МУЖЧИНА ИЗ КОНДИТЕРСКОЙ

Она с ним познакомилась в кондитерской,
Зашла погреться, до костей продрогшая.
В Москве шёл дождь холодный, мелкий, Питерский,
Висело небо, как асфальт, промокшее.

Она спросила: "Вам варенье нравится?"
И посмотрела снизу вопросительно.
Он повернулся и сказал: "Красавица!
К чему варенье? Вы обворожительны!"

Случилось это в октябре, двадцатого.
Она открыла дверь своей обители,
Спросила: "Кто Вам ближе: Блок, Ахматова?"
 - Как Вам сказать? Да оба - на любителя.

Глотали чай с горячим, свежим бубликом
В ее жилище с красными геранями.
Она в руках вертела кубик Рубика,
Он как-то сам собрался всеми гранями.

Воскликнул он: "Какая же Вы душечка,
К тому же, и умна, и терпеливая!"
Она - в ответ: "Откушайте ватрушечку.
Сегодня, я, как никогда, счастливая".

Какой интеллигентный, в чём-то родственный,
Не то, что Фёдор с грубою щетиной -
Там был роман, сугубо производственный,
А этот - гладко выбритый мужчина.

- Я чувствую, - сказал он, - мы в гармонии.
Мой свитер шерстяной чего-то колется.

Она ему: "Ну, что за церемонии?
Я тоже рада с Вами познакомиться".

Он завалил ее на раскладушечку.
Она шептала сбившимся дыханием:
- Теперь мы вместе будем, правда, душечка?
… Он встал, сказал: "Спасибо за компанию",

Оделся, дверь прикрыл, ушел по Питерской.
А Федору с трехдневною щетиною
Она сказала: "Я вчера в кондитерской
С интеллигентным встретилась мужчиною,

Не то, что ты - простая деревенщина".
Он посмотрел в глаза ее тоскливые:
 - Ты в зеркало взгляни, дурная женщина.
Ну, разве ж ты похожа на счастливую?

И завалил ее на стол обеденный,
Колол лицо трехдневною щетиною.
… Ватрушка сотрясалась, недоедена,
И бублик, чуть надкусанный мужчиною.

***

Они, когда ругались, переходили на "Вы".
Так было легче обоим.
Она - из дворянской семьи, с берегов Невы,
С детства Бродского читала запоем.
Она знала наизусть всех классиков
И могла говорить о них бесконечно,
А он стирал стихи свои ластиком
И по новой писал их в книжке библиотечной.

Она красила ресницы ленинградской тушью
И пила кофе с французским шоколадом,
А он удивлялся: почему с таким равнодушием
Она скользит по нему невидящим взглядом?

Она вечерами гуляла с собакой в парке,
А он, как раз, в это время проходил мимо
И видел, как она исчезала в широкой арке,
И это было невыносимо.

Он поднимал голову, а там, на шестом этаже
Загоралось окно, второе слева.
И словно в киношном монтаже,
Появлялся профиль его королевы.

Он стоял под её окнами,
Мечтая взлететь на её этаж шестой.
Но его очки с толстыми стёклами
Так нелепы рядом с ее красотой.

Он придумывал способы заговорить с ней,
Но так, чтобы наверняка.
Лучше, наверное, вечером, при свете фонарей,
И представить, что это свет их ночника.

Он снова писал стихи и стирал их,
Он думал: а вдруг, ей не понравится?
Он видел, как сходит улыбка с губ ее алых,
Но она и без улыбки - красавица.

Тот вечер был ветреным и дождливым,
Тени от фонарей расплывались в тумане.
Он пришел к её арке таким счастливым:
Стихи, написанные для неё - в кармане.

Он подойдет и скажет: это для Вас,
И протянет ей свою книжку.
Она посмотрит на него анфас
И скажет: какой же Вы чудный мальчишка.

Потом всю ночь будет читать его стихи,
А наутро выйдет из дома. Нет, ему не приснилось,
Он узнал ее лёгкие духи -
Это она специально для него надушилась.

Она возьмет его за руку и приведет к себе.
"Это мой муж", - скажет она родителям,
И станет главной в его судьбе
Женщиной и первым зрителем.

… В тот дождливый вечер, когда он стоял у арки,
И по толстым стёклам очков стекали капли дождя,
Она гуляла с собакой в промокшем парке,
И вдруг, уже уходя,

Повернулась. Его накрыло горячей волной.
(За один ее взгляд - он уже благодарный).
Она сказала: "Я буду Вашей женой,
Но Ваши стихи - бездарны".

ШОКОЛАД

Запастись на неделю фруктами с шоколадом,
Вырвать с корнем компьютерно-телефонный провод,
Написать стихи не ручкой - губной помадой
На стекле, за которым ночь - для хандры не повод.

В этом зеркале в ванной, с которым встречаешь осень,
Ты вполне еще ничего, хоть давно не тридцать,
Ты одежды можешь у самого входа сбросить,
Ты давно не держишь в руке хрупкую синицу.

Пусть летает в небе она с журавлями вместе,
У тебя есть крылья и вход на любую сцену.
Отличишь ты от правды - ложь, а любовь - от лести
И не сделаешь, что не хочешь. Ты знаешь цену

И себе, и чужим словам. Ты умеешь слушать,
Ты сама выбираешь, какую любить работу.
Ты не будешь влезать в чужую судьбу и душу,
Ты загадочно улыбаясь, смотришь с фото.

Ты умелым движеньем ресниц можешь стать гранд-дамой.
Ты вполне допускаешь: мужчина бывает слабым,
А сама не бываешь капризной, пустой, упрямой
И спокойно уступишь всё дуракам и бабам.

У тебя есть сын или дочь - это сильный козырь,
Ты оценишь слово простое негромкой песни,
У тебя не бывает психоза и токсикоза,
Ты умеешь любить мужчину без всяких "если".

Нет ни принцев, ни белых коней - ты про это знаешь,
Ты на парус смотришь только, как на картину,
И того, кто ушел, ты ни словом не проклинаешь,
Говоришь "спасибо, что был и такой мужчина".

Ты не ждешь короля, и, конечно, не ждешь валета,
Пусть они остаются в сказке, принцессы - тоже,
Ты не бьешь посуду, когда не найдешь ответа
И уже не боишься ни лет, ни морщин на коже.

Ты спокойно смотришь на свой, далеко "невозраст",
Что не двадцать, не двадцать пять - даже очень рада.
Ты давно поняла, что любить никогда не поздно,
И любовь - в тебе, а не в том, кто проснулся рядом.

Так что, можешь съесть тонны две шоколада,
Поболтать о чем-то глупом с пустой подружкой
И накрасить губы алой губной помадой,
А потом впечатать лицо - привычно - в подушку.

СКРИПАЧ
Часть первая

Сергей Сергеевич Сергеев
жил на четвертом этаже,
любил певицу Пелагею
и повозиться в гараже.

Владел Сергеев "Жигулями"
восьмидесятых, цвета беж.
Зарплату получал рублями
и не стремился за рубеж.

Смотрел Малахова на Первом,
мог подкрутить любой кронштейн,
но действовал ему на нервы
сосед за стенкой Лев Брунштейн.

Сосед весь день играл на скрипке,
звучал Вивальди в Вешняках.
А сам сосед - невзрачный, хлипкий,
в дурацких выпуклых очках.

Сергей Сергеевич Сергеев
желал в то утро много пить.
В радиоточке Пелагея
кричала: "Любо, братцы, жить".

Вчера опять была суббота,
Сергеев с Ваней в бане был,
у них традиция: охота,
парилка, выпил, закусил.

Короче, был с утра стопарик,
а в голове - девятый вал,
да тут еще сосед-очкарик
за стенкой скрипке струны рвал.

Сергей Сергеевич Сергеев
надел спортивные штаны,
включил погромче Пелагею,
хотя хотелось тишины,

достал заначку - сигаретку,
гудела тупо голова,
пошел на лестничную клетку
и позвонил в квартиру Льва.

"Ну, почему я должен слушать,
какого, - думал он, - рожна
смычком своим он пилит душу?
А мне душа моя нужна".

За дверью замолчала скрипка,
и заскрипели башмаки,
сосед Сергеева с улыбкой
открыл фамильные замки.

- Сергей Сергеевич, как кстати,
уже и завтракать пора.
Простите, встретил Вас в халате,
играю, видите ль, с утра.

Побаловать невредно тело,
не всё ж пиликать за деньгу.
- Подумаешь! Большое дело!
Я тоже так сыграть могу, -

сказал Сергеев Льву Брунштейну.
Тот снял огромные очки.
- Увольте, скрипка, да с портвейном, -
у Льва расширились зрачки, -

вот, я играю на концертах,
от "Альберт-холла" до "Кремля".
И публика моя - доценты,
артисты и учителя.

Я сорок лет живу со скрипкой,
в моей обители нет дам.
… Прошу к столу, салями с рыбкой.
А может, выпьем по сто грамм?

Скрипач налил. Сергеев выпил,
салями с рыбкой закусил.
- Мне в пятом классе дали вымпел
за то, что лобзиком пилил, -

признался выпивший Сергеев, -
и я уверен, что смогу
играть, как ты, для богатеев
и тоже зашибать деньгу.

Скрипач шепнул: "Сия вещица
в бой поведет хоть целый полк.
Играть Вы можете учиться,
но вряд ли будет в этом толк".

Сергеев снова выпил. "Спорим,
сыграю. Я ж не дурачок".
Ответил Лев: "Конечно, сорри,
вот - скрипка, вот - ее смычок.

Желаю, друг мой, вдохновенья".
Сергей взял в руки инструмент,
взмахнул смычком…. Всего мгновенье -
и вдруг звучит дивертисмент.

Старик Брунштейн застыл в испуге
очки вспотели, взмок кулон.
- Откуда Вам знакомы фуги,
откуда знаете канон?

Сергей молчал, звучала скрипка
на все большие Вешняки.
На вилке содрогнулась рыбка
и выскользнула из руки

вконец сдуревшего Брунштейна,
он за мгновенье поседел,
налил себе стакан портвейна
и выпил залпом. И осел.

… Сергеев спал всю ночь с улыбкой,
он наигравшись, лёг без сил.
А Лев Брунштейн, забросив скрипку,
на кухне лобзиком пилил.

Часть вторая

Наутро было очень скверно
во рту Брунштейна-скрипача,
подумал Лев, что он, наверно,
вчера напился сгоряча.

Он долго думал эту думу,
душ принял, глубоко вздыхал
и вдруг, средь городского шума,
он звуки скрипки услыхал.

Как хищник, брошенный в вольере,
оцепенел скрипач Брунштейн.
(Стакан блеснул на шифоньере,
и в нем - не выпитый портвейн).

Скрипач невольно содрогнулся -
припомнив страшное "вчера",
как мог, бессильно улыбнулся
привстал с персидского ковра,

включил погромче телевизор,
там, среди сотен передач -
приём с фаянсовым сервизом,
и очень неплохой скрипач.

Брунштейн вгляделся близоруко:
- Должно быть, это колдовство!
О, Боже мой, какая мука!
Узнал соседа своего.

Сергей Сергеевич Сергеев
сыграл Вивальди и всплакнул,
(быть может, вспомнил Пелагею)
и зубом золотым сверкнул.

Потом пошли большие титры:
Брунштейн - Нью-Йорк, "Карнеги-холл",
и дирижерские пюпитры,
и позолоченный чехол.

Брунштейн щипнул себя… не больно
(ему, бесспорно, нужен врач)
и закричал в экран невольно:
- Я - Лев Брунштейн, я есть скрипач,

а этот - пьянь и проходимец,
Сергей Сергеев, Вешняки,
я - всеми признанный любимец.
В такт напрягались желваки.

Но пересох в его гортани
истошный крик больной души.
Концерт окончен. На экране - 
"Спокойной ночи, малыши".

Отец когда-то, по загривку
лупася отрока, кричал:
- Вот, будешь пить, забросишь скрипку,
съедят кошмары по ночам.

… В поту холодном и бредовом
скрипач проснулся слаб и хвор,
надел большой халат махровый
и выглянул в окно, во двор.

Там, за дубовыми ветвями,
Сергей Сергеев - чист и свеж -
лежал себе под Жигулями
восьмидесятых, цвета "беж".

СТРОКИ

К чему эти строчки - рифмованный стук колёс?
Прозой, конечно, проще. Так в чём подвох?
Она себя ловит на том, что простой вопрос,
Словно предъявленный счёт, застаёт врасплох.

Но счёт не приносят. Куда-то пропал официант.
Из кухни с громом посуды вползает гарь.
Она же рифмует, один за другим, еще вариант,
Эти слова и буквы - ее инвентарь.

А снизу уже поднимают пожарный кран,
Чья-то судьба повисла на волоске.
Она научилась ставить защитный экран
Между собой и тем, что мешает строке.

Стоны пожарных сирен - тот ещё звукоряд!
Рушатся балки, огонь стоит на пути.
А строчки, проклятые строчки, ей говорят:
- Не торопись, ты успеешь еще уйти.

Крики пожарных, ухает вниз потолок.
Вроде, она была на втором этаже.
- Ты задержи дыханье, не страшен смог.
Она и не дышит, ей нечем дышать уже.

И это неважно - рифмой стучатся слова,
И кажется: эти уж, точно, наверняка,
А то, что бумага сгорела, так есть голова.
И тянется к ней горячей рукой строка:

- Успеем еще, допишешь, тогда пойдём,
Мне не впервой, я знаю, куда идти.
Стены горят, уже полыхает дом,
И ничего не видно….или почти.

Вроде, тоннель. Да нет же. И рано ещё.
Она же читала в книжках, что это - фигня.
Вот, кто-то ее накрывает большим плащом
И говорит: "Не бойся, держись за меня".

Строки (им всё равно) продолжают терзать,
Пена и шум воды - опять звукоряд.
Что же в сухом остатке? В клетку тетрадь.
Чуть подпалилась? Они ж, говорят, не горят.

Голос звучит: "Всё равно, оплатите счёт".
Ты ни при чём - это строки тянули вниз.
Значит, они тебя вывели. Как насчёт
Того, что они - "проклятые"? Ты извинись.

Она извинилась. Так легче взлетается ввысь.
Зато она знает, что строчки ее - не в счёт,
И вывел не тот, кто шептал: "Не торопись",
А тот, кто накрыл тяжёлым своим плащом.

Теперь она точно знает: любовь - в руке,
Предъявленный счёт - не самый жестокий урок,
И смысл того, что сказано - не в строке,
А в том, что обычно читается между строк.

В ГОРОДЕ БОСТОНЕ

Ты дошла до ближайшей кофейни в городе Бостоне
И сидишь у окна, допивая второй капучино.
А напротив - отель, где помятые теплые простыни
И у входа - девчонка и очень солидный мужчина.

Ветер мечется раненой птицей по узенькой улице.
Небо серое, словно сейчас опрокинется
И прольется дождем. А они, расставаясь, целуются,
Покидая друг друга и номер уютной гостиницы.

Он - в такси, а она, прикрываясь чуть поднятым воротом,
Переулками спящими выйдет к автобусной станции
И поедет туда, где кастрюли и темная комната -
Света нет - не оплачен. Бумажкою смятой - квитанция.

У нее - ничего. Только чистое старое платьице,
Он не знает, что в доме ее нет даже простыни.
Ну, и что, что встречаются в тихом отеле по пятницам?
Так ведь он здесь проездом, в ее замечательном Бостоне.

Ты сидишь, выпив кофе, напротив - чужая гостиница.
Ты в тепле, твое тело - в красивом и легком пуловере.
А она доживает до пятницы - встречи с гостинцами.
Он проездом и в жизни ее, и в гостиничном номере.

ВЕЗУЧАЯ

Я падала, как небо в сумерки,
Меня сшивали из кусков.
Хватало боли и изюминки,
И, если надо, кулаков.

Я разбивала лоб с коленями,
Любовь теряла, жгла мосты,
Ползла бетонными ступенями
И вниз летела с высоты.

Меня подхватывало, пёрышко,
И в океан несло волной.
Была я нищей, словно Золушка,
И принц мне изменял с другой.

Бросали мне канаты помощи,
Меня бросало в смех и дрожь,
Меня бросали темной полночью
И к горлу приставляли нож.

Мне столько раз слова аукались,
И каждый страшен был уход.
А бабы за спиной шушукались:
- Вот сука, как же ей везёт.

ВОТ, ТОГДА ЗАЖИВЁМ

Скоро весна. Вот, тогда заживём -
Купим корову, посадим картошку,
Новым бревном подопрём старый дом,
Ваенги песню споём под гармошку.

Будем к соседям ходить на блины,
Церкву достроим и скинем тулупы,
Нам - сапоги да простые штаны,
Что еще надо нам? Хлеба да супа.
Лето придёт. Вот, тогда заживём,
Ягоды - из лесу, поле ромашек,
Свёклу посадим, моркву в чернозём,
Будем наливку глотать из рюмашек,

Тех, что привёз в девяностом сынок,
Больно он занят, но часто звонит нам,
Как-то подарок прислал нам - брелок,
Он там начальником, в банке кредитном.

Осень приходит - готовься к зиме,
Банки с грибами, соленья в подвале.
И ничего, что дороги - в говне,
Деды, вон, жизни за нас отдавали.

Всё у нас есть, мы еще на плаву,
Вон, как красивы закаты на речке!
Домик протопим и скосим траву
И запасёмся дровами для печки.

Скоро зима. Надо баньку топить
И подлатать малость будку собачью.
К Новому году - гирлянду купить,
Видели как-то в одной передаче.

Пусть говорят: таковы времена,
Мухи летают у нас, не ракеты.
Так и живем. Нам зима, как война,
Вот, победим и всегда будет лето.

Выдержать зиму бы эту вдвоём,
Как-то прокормимся хлебом с картошкой.
Скоро весна. Вот, тогда заживем.
Ваенги песню споём под гармошку.

ЯГОДКА

Двадцать второй апрель,
Быстрый, как электричка.
Он распахнул постель:
- Рядом ложись, певичка.

Думала, что роман -
Сцена, цветы, гастроли.
Душный вагон, стакан,
Дырки в пальто от моли.

Двадцать девятый май -
Рамка от вернисажа.
Аннушка и трамвай
Ей ни о чём не скажут.

Слышала: где-то там
Райдеры, гонорары.
Здесь же, по всем фронтам -
Водочным перегаром.

Тридцать второй январь -
Зеркало врёт безбожно.
Улица. Ночь. Фонарь
Станции придорожной.

Верила, что придет
Сильный, ее масштаба.
Был неудачным год -
Боль. Передоз. Рехабы.

Тридцать восьмой июнь.
Сволочь, как все мужчины.
- Слушай, подруга, плюнь,
Нам не нужны морщины.

- Голову не морочь,
Стану еще шикарной.
Сына рожу и дочь,
И рассчитаюсь с кармой.

Август. Ей сорок пять.
Замуж никто не просит.
Не золотится прядь,
А серебрится проседь.

Хит под фанеру спет,
Выцвела позолота.
И на подошве - след
Ягодки... из компота.

ДОРОГИЕ ЧИТАТЕЛИ!

ВЫШЛИ НОВЫЕ КНИГИ ВАЛЕРИИ КОРЕННОЙ, КОТОРЫЕ МОЖНО ПРИОБРЕСТИ ПО УКАЗАННЫМ ГИПЕРССЫЛКАМ:

Роман "Завтра была любовь" - https://www.amazon.com/Zavtra-lubov-Russian-Valeriya-Korennaya/dp/1517107830/ref=sr_1_1?ie=UTF8&qid=1472839906&sr=8-1&keywords=valeriya+korennaya

Сборник стихов "Крылья с чердака",

ВАЛЕРИЯ КОРЕННАЯ В ТЕЛЕПРОГРАММЕ "В НЬЮ-ЙОРКЕ С ВИКТОРОМ ТОПАЛЛЕРОМ"

___________________________
На фото: Валерия Коренная.