Музыка города

Рисунок Юрия Крупы

В НЬЮ-ЙОРКЕ

Музыка рождалась в легких города
и дышала кислородом звуков улиц:
проносились мимо голоса прохожих,
шаркали автобусы на перекрестках,
баритоном горло полоскал фонтан.
На высотном доме в нотном баре
было свито музыкальное гнездо.
Там, под крышей, разыгралась драма
вентилятора на потолке стеклянном.
Вертолетными вибрируя винтами,
он хотел закинуть в небо с фонарями
светомузык лётных бешеную стаю.

Движения колеблющихся звуков
по белым стенам каплями стекали
на музыкальный ключ экрана,
где дирижировал маэстро.
Седые инструменты ожидали
мелодию на оркестровой сцене,
ловили взглядом руки дирижера,
в полете чувства соло исполняли.

Странно выглядел музыкант -
будто лунатик на смычковом канате,
обходил стулья и столики,
выпрашивая повышенное внимание,
как салат или бутылку пива
на жертвенное заклание.
Впрочем, здесь было столько дыма
и сигареты светились, как фары машины.
А огромные кружки
на подносе у рослого официанта
постукивали в такт переливающейся пене,
гранёными боками барабаня.

Официант знал свое дело -
он был в красном берете,
и каблуки на полу
продолжали мелодию,
которая нужна была барабану.
Но мешала мелочь и ключи в его карманах,
и этим воспользовался саксофон,
создавая еще один фон
под бормотание подвыпившего клиента,
чтобы вступила флейта.

За столиком одиноко сидела дама
с золотыми длинными волосами,
в желтой соломенной шляпке.
С трудом и грустью
отпускает день,
прощаясь с ним вечерне,
и принимает ночь
на долгий разговор о том,
что кажется извечным:
о тени за стеклом
и запоздалой встрече.
Ей не забыть мелодию на флейте.
Не мысль ее томит, не жажда откровенья,
а тайное желание покоя.
Придут и сядут в полукруг
друзья ее неверной юности -
счастливые и ветреные годы.

Флейта уступила место скрипке
с зеленых холмов Украины,
песням про диких гусей в чистом поле,
скорбным плачам на казацких могилах,
причитаниям слепых бандуристов
в белых расшитых рубашках
на пыльных дорогах с поводырями.

Пела красная скрипка
о горах, знакомых до боли,
о нарастанье любовной тревоги.
Путь-тропинка бежит по селу.
Полонины ревниво ждут теплого вечера,
словно объятья любовники.
По долине в тумане плетутся домишки,
плывут над садами деревянные крыши,
пахнет дымом, дождем, камышом.

Но серебристая флейта в баре большого города,
застегнутая на все пуговицы,
медленно начинает вступать в свою роль.
Мы с дамой сидим за соседними столиками.
Мы улыбаемся, узнаем и не узнаем друг друга.
Так проявляется воображения рисунок,
и острые надежды прошедших лет,
полеты птиц на прииски судьбы,
когда осатаневшие их крики
сливаются в сплошной призыв.
И голосят они настойчиво, призывно, нежно,
поднявшись в небо в ожиданьи перемен.
Их легкий лёт - в прощальной песне флейты -
проснувшийся в веках инстинкт,
он растворяет чувства в бесконечность.
Вспомни скамейку в городском саду,
как и цыганку ситцевую, нагадавшую судьбу:
в желтом городе, в желтом аду
встретишь женщину - платье в цвету,
будет музыка - то ли скрипка, то ли свирель,
будет праздничный бег гребешка в золотых волосах.

Еще в воздухе плавает красно-желтая осень,
но тепло понемногу в высокое небо уходит,
и над сквером хлопочет пернатая поросль,
в щедрой стае инстинкт караванами водит.

Вот и мысли плывут под рояль перелета,
черно-белые клавиши - признак тревожный,
станет прошлое на ночь зашторивать окна,
красно-желтая память -
прощальный привет журавлиный.

Зажигает маэстро звуки рояля,
пальцы ткут мелодий канву,
и выходит черный певец
с белозубой улыбкой джаза.
Под голос его гортанный -
хриплый и с дерзким надрывом -
раскачиваются тамтамы:
сначала из африканского далека,
а потом уже здешним эскизом сизым.
Всё в движеньи:
бег диких зверей под вой саксофона
и мягкая поступь охотника из-под валторны,
холмы джазовых джунглей,
и озера, как барабаны,
на полотне которых
играют клювами пеликаны.
Ритуальные танцы масок,
почитание зова предков,
нехитрые сельские праздники,
посвящение в мужчин или женщин,
пляски с мольбами об урожае,
пляски с мольбами, дождю угождая,
пляски с мольбами, как детей рожая, -
о любви, о еде, о доме.

Женщина в желтой шляпке
и с рюмкой вина за столиком
хлопала в золотые ладошки
черному джазовому певцу.

В темном углу за столиком
женщина в желтой шляпке,
сложив ладони корабликом,
станет странствовать в шлюпке.
Сто тысяч нот, как волны океана,
подвластны паруснику в голубом,
цвета стихий - воды и неба.
Там тени всех, уплывших в никуда,
отверженных землей - полузабытых душ.
В маленькой церкви на ее родине играл орган.
В маленькой церкви на ее родине играл органист.
В маленькой церкви на ее родине играли гимны.
В нищих кварталах европейских столиц
музыканты играют с вдохновенными лицами:
в парижском метро - гитарист,
на римской площади - саксофонист,
в лондонском сквере - скрипач.
Музыка живет в городах детства,
и люди подчиняются ее капризам.
Она стучит дождями в карнизы,
ездит, как беспечная гонщица,
на красных сидениях автомобилей.
Киоскеры, словно свежие новости,
продают мелодию в лотерею,
маляр красит крышу ею.
Она приходит утром и уходит вечером,
развлекаясь ночами в тавернах.
Мы сидим за столиками
над прозрачной крышей высотного дома,
под стеклянными звездами небоскреба.
Мы улыбаемся, узнаем и не узнаем друг друга:
женщина с золотыми волосами в кратере неба,
маэстро, запускающий светомузыку в небо,
черный певец с белозубой улыбкой, как луна на небе.
Но я ищу отражение шляпки на желтом паркете.

Музыка города пела над этажами,
на улицах, полных огней надежды,
о диких деревьях, скачущих по аллеям,
о том, как купались
в серебряном море асфальта автомобили,
о ночных сторожах, заблудившихся псах,
про церковные шпили.
Играла музыка в нью-йоркском воздухе
пророчеством оркестра
об одиночестве, любви
и вечном гимне органной жизни.
1999

ВЕЧЕР В ФИЛАДЕЛЬФИИ

Мне этот город снится по ночам.
Отметят стрелок силуэты на часах
потерянное циферблатом время.
Фигура Пенна - точильщик звезд -
забрасывает искры в небо.
Теплеет ветер меж деревьев,
и в пригороде домики замрут
от тяжести и темноты вечерней.

Мой серый "Кольт" дрожит
в ретивых лошадиных силах,
предтечей встреч спешит
в предместье улиц синих.
Пью черный кофе на ходу.
В нем тает сахар в белой пене,
как ломкий лед на Делавере.

Мне обещают развлеченья
по девяносто пятому хайвею.
Летят монеты с казино реклам,
как вереница фар автомобилей.
Ковбой из Мальборо арканит
фабричную трубу,
коней пугая на скаку
прозрачным дымом никотина.
Химических заводов этажи,
как этажерки с книгами судьбы,
нацелены астрологически на небо.

В порту полусолёный берег
облизывает щеки кораблей,
качаются бакланы на ветру,
и серебристым телом под луной
изогнут мост дельфином.

И снова улиц тихий разговор,
где домики о двух столетьях -
балкончики, решетки, мрамор лестниц,
газоны для собак и тени на скамейках.
Литых коней головки в ряд
оплавлены на столбиках, как свечи,
для кавалеров прошлого вязать уздечки.

Я не спешу. Мои шаги неторопливы.
Вновь близкое свидание живет в груди.
На каждом перекрестке - светофором впереди -
я жду зеленый трепет, как глаз горячие зрачки.
Мигает свет на красный и на желтый -
два чувства осени беспечной
прольют холодные дожди.
Знаком тот дом, окно, цвет теплоты и хвои.
Но всё еще не время.
Как медленно оно к свиданию скользит...

На Южной улице толпа
шлифует камни тротуара.
Гулянье, музыка, огни,
неон рекламной пестроты,
горячие сосиски, кофе, пицца.
Народ на улице теснится -
факиры, парочки, мотоциклисты,
художники, артисты, кабаре.
Ночной базар шумит под крышей.

К таинственному подхожу лотку,
где антиквар, мой друг старинный,
бормочет голосом латыни.
Глаза, застряв в сетях морщин,
синеют пересохшей сливой,
седая борода волной
окатывает нос с горбинкой.

Старик магически, наощупь
руками трогает товар.
Торговец сей,
познавший мир вещей,
не снизит цен.
Загадочная бархатность шкатулки,
ревнивый блеск старинного кольца,
браслета цепкое объятье.
Сумел все чувства возродить
и страсти выложить на распродажу.
Бубнил, и причитал, и ворожил
на городском ночном базаре
под взором сгорбившихся фонарей.
Как грустно торговать
прикосновеньем чьих-то губ
к хрустальной синей чаше!
Конечно, помнится ему -
за три квартала от базара
чуть не разбилась эта ваза
осколками чужой судьбы.
Возможно, это было с ним?
Здесь бродят отпечатки пальцев
вдоль тонкой стали у клинка,
привезенного с гор Кастильских.
Боль обжигает тень смычка
на струнах красной скрипки,
выпрашивавшей мелочь кошелька
в окрестностях для нищих.

Знакомый мой, торговец от лотка,
познал секрет безвременного ремесла:
ничто не дорого в давно ушедшем мире!
Мы говорим с ним о погоде, ревматизме,
о ценах на старинные картины,
но иногда он шепчет безумные слова:
о времени, о жизни, о любви...
Поди, теперь проверь...
Или желание продать товар -
на старческой ладони галопом мчится
серебряный конь с откинутой головой.

Уходит в космос еще один день.
Пульс крови любви на мгновенья разбит,
на кровле небесной посеяны чувства
и в зернах теплится генетика жизни.
Как хочется верить в созвездия тайны
и быть в табуне серебристых кентавров,
видеть-не видеть знакомые лица,
слышать-не слышать знакомые песни.
Время уходит, как образ любимых.
Моих друзей невидимых хранитель -
бесстрастный лунный Бог -
улыбается кругло Буддой.

Дыханием оплавлены горячие слова.
Они как улыбка твоя на губах шоколадных
и могут растаять от звуков ласково-мягких.
Или цветом темных ресниц
утонут на дне твоих глаз,
заблудятся в пышных каштановых волосах,
пахнущих дозревающими маслинами.
Я стараюсь понять их смысл в грациозной походке,
но руки твои, как пугливые птицы,
научились улетать от меня.

Сгустятся сумерки над домом.
Желания перешагнут ограду.
Заглянет месяц в окно голубое,
ожидая, когда ты появишься в нем,
как капли тумана на стеклах.
На камнях тротуара рисунок осени,
шаги сторожат тишину этой улицы.
Я знаю, ты слышишь их замирание.

Этот дом, как корабль, в осень закинувший сети.
В сетях - серебряный конь с откинутой головой.

Конь серебристый несет меня от дома.
Перекрываю километры, что гонятся за нами вслед.
Среди сплошного воздуха полета
я ощущаю нежность колыбельную к земле.
Конь серебристый выполнил мой замысел -
опередить надежды, расстояние и время.
Но в бесконечности пространства все та же суть -
медлительно приходит и уходит час посадки.
Блаженно ожидание земли.
Мой конь устал:
желание испить воды,
галопом пролететь лугами,
поржать с кобылицей, обнявшись головами.
Конь серебристый близится к земле.
Появится она внезапно,
как будто сказочный чертежник
стал увеличивать масштаб.
Мой город, улица, знакомый дом...
Мчится на раскрытой ладони
серебряный конь с откинутой головой.

Нити линий.
Ладоней признанье - удел хиромантии.
Мне-то легко гадать.
Разве не видно надежды
в моих онемевших раскосых глазах?
Линия жизни - измеренье судьбы,
как напутствие женщины.
Антикварные ценности на столе у старьевщика
шепчут настойчиво, долго, упорно:
"Принеси эту ночь к белой постели,
растранжирь осенний запах деревьев,
собери все тепло городских фонарей".

Мчится на раскрытой ладони
серебряный конь с откинутой головой.
Ночь подарит мне звезды,
тысячи пригоршней звезд.
Всё возьму у судьбы, не торгуясь.
Женщина, вечер и улицы длинный бег...

1998