Роман "Камни Иудеи" . 1 Книга Очищение огнём

Дню Независимости Государства Израиль посвящается.

"В святом Иерусалиме, моих предков-зелотов столице,
Ханаанеи обитают – с женами своими, детьми и ослами.
И христиане – с колоколами, башнями, колючими крестами.
Есть также и братья и сестры мои – прирученные волки.
Ученье предков спрятано на донышке их душ.
И лавки бакалейные есть тут, и Стена плача.
И старики полуживые, любимцы Б-га, в талесах истертых.
И юноши горячие – похожие на воинов в Бейтаре, Гуш-Халаве.
И я прохожу здесь, как волк,
Отвернувшись от жилья людского..."

Ури-Цви Гринбер 1929 год.
Роман "Камни Иудеи" (содержание внизу)

Предисловие от автора

Вспоминаю глубоко волнующие слова известного фотографа Романа Соломоновича Вишняк: "Я не смог спасти мой народ, я смог спасти лишь воспоминание о нем". Воcпринимаю его "Исчезнувший мир", как призыв к сохранению памяти о жертвах Холокоста, так и о чудовищных злодеяниях современных экстремистов на празднике Симхат Тора. Как еврейский писатель, мечтаю внести своим словом пусть и малую толику своей осведомленности в дело просвещения подрастающего поколения. Потому не могу не привести слова израильского писателя и журналиста Арье Барац: "Никто другой не вызывает в этом мире такой ненависти, как Израиль." Посему вся надежда на вас, молодое поколение, знающих, помнящих и непростивших! Да не повторятся в жизни наших внуков и правнуков приказы подобного рода:

"Всем жидам взять с собой тёплые, ценные вещи и явиться завтра, то есть 29 сентября, в восемь часов утра на улицу Дегтяревскую. За неявку – расстрел. Комендант города Киев. 28 сентября 1941 года."

Теперь о не менее важной цели романа, о крике души моей ко всеобщему примирению. Никто иной, как Цицерон дал чёткое определение слову "религия", означающее "относиться к чему-либо с особым вниманием, почтением". К сожалению, сегодняшняя история не всегда творится из уроков былых времён, потому по-прежнему актуален для человеческого общества "Закон Моисея", как один из величайших Учебников прошлого, настоящего и будущего. Обладая знанием истории своего народа, уверен, молодёжь любых конфессий определит свою будущность, а значит и завтрашний день грядущих поколений. Вероятно, тогда у всех нас появится шанс безвозвратно выйти из "египта взаимоненависти" и заново пройти "дорогой Исхода", обретя в конце пути Истинную Свободу.

В апреле 1986 года впервые с апостольских времён первым из понтификов, в римской синагоге папой Иоанном Павлом II была озвучена фраза, стоìящая многого в нашем безумном мире:

"Вы – наши возлюбленные братья и, можно сказать,
наши старшие братья".

Это ли не призыв миротворца к согласию, следованию заветам Гамлиэля о веротерпимости? Как сказано в Книге Премудрости: "Если ты на друга извлек меч, не отчаивайся, ибо возможно возвращение дружбы. Если ты открыл уста против друга, не бойся, ибо возможно примирение..."

Однако всё выше упомянутое будет неполным, если не коснусь бережения русского языка, на котором написан этот роман, на котором думает и общается немалая часть человечества. Вчитайтесь в эти достославные и, несомненно, пророческие строки классика мировой литературы Ивана Сергеевича Тургенева:

"Во дни сомнений, во дни тягостных раздумий о судьбах моей родины, — ты один мне поддержка и опора, о великий, могучий, правдивый и свободный русский язык! Не будь тебя — как не впасть в отчаяние при виде всего, что совершается дома? Но нельзя верить, чтобы такой язык не был дан великому народу!"

* * *

1 Книга Очищение огнём

Глава Открытие Рима

"Все, что ни делают люди, – желания, страх, наслажденья,
Радости, гнев и раздор, – все это начинка для книжки.
Разве когда-либо были запасы пороков обильней…"

(Децим Ювенал, римский поэт-сатирик)

Рим, месяц нисан 3825 год по еврейскому летоисчислению
(апрель 64 год н.э.)

Коляску мягко потряхивало. Железные ободья колёс то весело, то глухо перестукивались о серый галечник, плотно утрамбованный в полотно дороги. Ханоху доставляло удовольствие сидеть рядом с возницей, с большим и сильным Кфиром и править мулом. Старший племянник хозяина дремал, доверив мальчику поводья, но на подобные глупости у Ханоха не оставалось времени. Он вертел головой во все стороны и старался ничего не упускать из виду, ведь близкие обязательно станут допытываться во всех подробностях.

Сосед в очередной раз всхрапнул. Ханох улыбнулся — всего на шесть лет старше, а поспать любит, словно древняя старуха, не то, что его дядя. Он покосился назад. Нет, хозяин не спит, сидит с закрытыми глазами и о чём-то думает. Да он и ночами просиживает над своими свитками и всё пишет, пишет, а масла в кувшине остаётся всё меньше. Неужели светлого времени недостаточно? Но теперь, слава Всевышнему, они едут по земле и к вечеру будут на месте.

Мальчик судорожно вздохнул, припоминая морское путешествие. То, что они все трое остались живы, можно было объяснить лишь чудом. Вначале два дня добирались из Иерусалима до Яфы, затем плыли на большом корабле вместе с торговцами, многочисленными семьями с детьми и рабами, да десятком легионеров, которые закончили службу и возвращались домой. Вместе с тем военные охраняли людей от морских разбойников. К вечеру судно причаливало к берегу, солдаты сходили на землю и жили по своим особым законам. Пока часть из них, не расставаясь с оружием, отдыхала у костра, дозорные не смыкали глаз, вглядывались в темноту и прислушивались к каждому звуку. Иногда подремав от безделья днём, мальчик до поздней ночи с любопытством просиживал рядом с римлянами, пока ещё с трудом разбирая редкие, скупые фразы, которыми они перебрасывались. Но не прошло и недели, и Ханох стал многое понимать, а чрезмерное любопытство, присущее еврейским детям, заставляло не к месту ввязываться в их разговоры, вызывая этим весёлый смех.

В один из дней поднялся сильный ветер и огромные волны принялись швырять корабль словно щепу. Одни в панике забивались поглубже в трюм, другие в ужасе выбегали на палубу, где людей смывало за борт. Их же спас собственный хозяин. Когда раздался страшный треск, Иосиф велел схватить бревно, приготовленное рабами для нарубки и все трое одновременно, не дожидаясь, когда судно начнёт погружаться в воду, прыгнули в волны. Часть дня и всю последующую ночь их носило по морю вместе с другими такими же несчастными. До самого утра они мысленно обращались ко Всевышнему и молили Его уберечь от преждевременной гибели и Он услышал их! Также внезапно, как и начался, шторм утих, затем и тучи рассеялись. Когда же рассвело, Божий промысел послал из Кирены римский военный корабль. Монера была намного меньше погибшего судна, с одним рядом весел по бортам. Как оказалось, сильный ветер отнёс их от берега далеко в море и они сами едва не погибли, борясь за свои жизни. По сигналу опытного триерарха, ответственного за плавание, моряки морской центурии вовремя убрали парус, уложили мачту на палубу, а порты завесили воловьими шкурами. Всё это они поведали немногим спасшимся, которых набралось менее седьмой части от общего числа пассажиров.

По прибытию в Остия, спасённые переночевали в Общинном доме. На следующий день все единодушно решили добираться до Рима по́суху. Выехали на рассвете. Их взятая внаём повозка вслед нескольким таким же тащилась по широкой и прямой, как копьё, италийской дороге. Нескончаемой лентой тянулась она в самую даль, а перевалив один холм, дорога неизменно устремлялась всё в том же направлении, а не вихляла из стороны в сторону. Правда, и у них в Иудее дороги неплохие, но давно требуют ремонта. Сосед старик рассказывал, что их строили ещё при царе Шломо [Соломон] и они пронизывали всю страну. С тех пор никто из последующих царей не удосуживался уделять им должного внимания, разве что подправляли в канун паломнических праздников.

Земной воздух полнился ароматами желтеющих полей и временами волны колосящегося ячменя слишком напоминали морские. Мальчик поёжился, со страхом припоминая грозный рокот, ослепительные молнии и белые гребни гигантских волн, освещаемые во мраке. В животе призывно заурчало. Прохладная вода из тыквенной фляжки приглушала голод, пробуждая давние воспоминания. Ханох хорошо памятовал, как его, шестилетнего малыша, привёл в знатную еврейскую семью отец. Рано состарившемуся вдовцу стало трудно управляться с шестью детьми и он по договорённости отдал его, как самого младшего, в услужение иерусалимскому кохену [жрец Яхве]. И вот уже шестой год он счастливо живёт в их доме. После внезапной смерти отца глава семьи взял на воспитание ещё двоих его сестёр, а остальных братьев разобрали ближайшие соседи. Мальчик быстро прижился в большой и дружной семье и особенно прикипел ко внуку жреца, Кфиру. Тот всегда с серьёзностью относился к его немногочисленным детским просьбам. Со временем Кфир превратился в высокого крепкого юношу, которого многие уличные задиры предпочитали обходить стороной. Так по воле деда тот стал оберегателем родного дяди, который был направлен в Рим с важным поручением. Сам же Кфир, испытывая привязанность к своему младшему другу, с трудом уговорил домашних отпустить его с ними.

Тени укорачивались, но жара не донимала. В этих краях "лучезарный бог", как называли его ветераны, приветливо и незлобиво освещал посевы, наполняя ласковым теплом стройные ряды оливковых деревьев и наливающиеся соком зреющие виноградники. Было чему удивляться. В Рим прибыли поздним вечером и сдав у въезда наёмную коляску, вошли в город. За Остийскими воротами их встретили люди из еврейской общины, вот уже вторую неделю ожидающие иерусалимского посланника. Погрузившись в повозку, прибывшие направились к тибрскому мосту Феодосия. Как поведал по дороге Йонатан, давнишний знакомец Иосифа, с восхода до заката солнца въезжать на чём-либо в центральную часть города запрещается во избежание несчастных случаев. В Трасте́вере [За Тибром], где располагалась основная еврейская община Рима, въехали в сумерках. Заночевали в доме Йонатана.

Пошёл второй месяц, как Кфир и Ханох жили вместе с другими возницами в одном из нижних кварталов Циспия. Их поселили на другой день в небольшую двухэтажную инсулу [жилой дом] в самом начале верхней Субуры. Обеспокоенному племяннику Иосиф объяснил, что это временно, а в случае нужды пусть пройдёт вниз по правой стороне улицы. В конце холма поднимется до шестой по счёту четырёхэтажной инсулы. Там и найдёт его или передаст привратнику записку. Заблудиться невозможно, потому как ещё выше он увидит портик храма Юноны. Потом он предупредил обоих, чтобы далеко и надолго не отлучались, а если что понадобиться, то ходить следует со всеми вместе. Перед тем, как уйти, сказал, что возможно, они несколько дней не увидятся. Беспокоиться не стоит, а следует терпеливо ждать и деньги тратить с осторожностью.

На следующий день после первой общей прогулки даже эти две полутёмные комнаты за пятьдесят сестерций в месяц не смогли испортить настроения. Так молодые евреи впервые оказались в Риме, о котором только слышали по рассказам очевидцев, но то, что увидели собственными глазами поражало всякое воображение. Всё последующее время для них сжалось в одно яркое нескончаемое зрелище. Казалось, все живущие в большом и шумном городе ещё с ночи устремляются за развлечениями и покупками именно сюда, в эту вьющуюся долину, стиснутую двумя зеленеющими холмами.

Рачительной хозяйкой Субура заботливо вмещала в себя неисчислимое множество небольших домиков с гостеприимно распахнутыми дверями, ларьков, лавок, открытых харчевен, дымящихся очагов и жаровен, пузырилась развалами подержанной одежды и обуви, грудами выделанных шкур диковинных животных, разложенных на каменных плитах. И всё это кричало, грохотало, визгливо торговало и бурно спорило, а также стригло и брило, ело и пило, благоухало ароматами знакомых и незнакомых запахов. В то же время нестерпимый дух жёг и пёк носы, возбуждая неимоверный аппетит и желание успеть побывать везде и всюду. Буйный, голосящий человеческий водоворот ошарашивал, изумлял, приводил в восторг. Даже в самых оживлённых уголках Иерусалима им не приходилось видеть подобного. Это был совершенно иной мир, который они открывали для себя.

Однажды из открытой двери таберны их заметил торговец с курчавой пегой бородкой и слегка раскосыми глазами, который приветливо замахал руками, приглашая войти вовнутрь группу юношей, столпившихся в нерешительности у самого входа. В лавке царил определённый порядок. Кфир сразу нашёл то, что его интересовало. Верхнюю полку занимал целый ряд различных видов ножей. Кфир осторожно взял в руки один из них, средней величины с простой костяной рукоятью. Торговец что-то быстро произнёс, показывая одновременно два пальца на левой руке и четыре на другой. Кфир пожал плечами, вопросительно взглянул на Ханоха.

— Он просит за нож всего два денария с четвертью [серебряная монета], — испытывая неловкость, перевёл мальчик.

За прошедшие время ему часто приходилось общаться и с местными жителями, и с торговцами, по просьбе возниц выполняя роль толмача. Порой и сам удивлялся, как легко давались ему языки и он быстро схватывал латинскую речь. Обратив внимание, что подросток понимает его, мужчина спросил:

— Гляжу, вы откуда-то издалека, не с Ассирии? Такие же черноголовые. Угадал?

— Нет, господин, — уже более уверенно ответил Ханох, — мы из Иерусалима.

Торговец закатил глаза, пытаясь о чём-то безуспешно припомнить, затем сокрушённо произнёс:

— Я не слышал про такую страну, это наверно ещё дальше, там где восходит Гелиос?

— Мы из Земли Израиля, ой… из Иудеи — догадливо спохватился мальчик.

— Ну, так бы сразу и сказал, слышал про такую провинцию, — улыбнулся хозяин лавки, — вы, наверно, в гости приехали? У нас здесь живёт немало евреев, большинство за Тибром, но и в городе хватает. А вон там их лавки, — махнул он куда-то в сторону Большого цирка, — недавно жена с дочерьми купили у Нахафа прекрасные платки.

Торговец взглянул на Кфира:

— Ладно, думаю за "язык бога смерти" двух денариев будет достаточно. Пусть забирает скорее, пока не передумал.

— Да за такие деньги здесь можно купить пол кикара [10,5 кг] пшеничного хлеба! — проворчал Кфир, засовывая руку за пазуху.

В один из дождливых дней в субурское пристанище вошёл Иосиф. В последнее время дядя всё реже навещал их, да и то, чтобы передать деньги. На этот раз его лицо было слишком серьёзным и предвещало нечто необычное. Он в нескольких словах сообщил, что поездка удалась и в ближайшее время цель будет достигнута, но вынужден задержаться в Риме. Потому у него есть предложение, принять которое придётся им самим. И Иосиф рассказал, в чём заключается оно.

— Так что думаешь по этому поводу, Кфир? Не согласен, скажи прямо, мы всегда понимали друг друга.

— Да… то есть, нет, — недоумевающе ответил племянник, я не могу больше оставаться здесь. Чем стану заниматься? Торговать водой, гороховой кашей? Или сутки напролёт стучать монетами по столешнице и зазывать клиентов? Ну уж нет, к тому же эти проклятые меняльщики своим колочением которую неделю толком выспаться не дают. А если откровенно, то меня воротит от всего, что я здесь вижу и слышу, и хочу скорее вернуться в Эрец-Исраэль [Земля Израиля]. Прости, Иосиф, но мне претит жить среди идолопоклонников. А вот своему отцу что ты скажешь?

— Успокойся, Кфир, о мотивах, которые руководят мною, я напишу в своём письме, его передаст сторонний человек. Не хочу, чтобы гнев Нафтухима невольно пролился и на тебя, ты же знаешь, он не слишком отходчив. Ну а ты, мой мальчик, конечно же отправишься со своим "непримиримым" другом? — взглянув на Ханоха, грустно улыбнулся Иосиф, — Но знай, из близких у меня никого здесь не остаётся. Молчишь, не желаешь меня огорчить?

— Нет, я… — Ханох замолчал в нерешительности, но внезапно разозлился на себя, — Я очень хочу остаться в Риме, пусть на какое-то время, мне так нравится здесь. Ведь в конце концов мы вернёмся в Эрец-Исраэль, не правда ли?! — он почему-то испуганно взглянул на понурившегося друга.

— Если хочешь, оставайся, я не обижусь, — не поднимая головы, глухо обронил Кфир, — Дядя прав, кто-то же должен быть рядом.

— А чем я займусь здесь? — спросил повеселевший Ханох.

— Тем же, чем занимался и дома, — словно речь шла о давно решённом, успокоил Иосиф, — Переедешь ко мне и как все еврейские дети Трасте́вере, будешь продолжать учить Тору. Но это по утрам, а днём здесь тобой займутся весьма достойные люди. Я найму лучших учителей в городе, которые тебя многому научат, в том числе и иноземным языкам. Всевышний одарил тебя нужными качествами, ты хорошо впитываешь знания и я давно ждал подходящего случая. Ты не прогадаешь, мой рupus [мальчик].

* * *

С Целия хорошо проглядывалась верхняя часть Дома Августа, занимавшего сердцевину Палантинского холма. Отвратный запах гари от древесных углей, заносимых с той стороны, сегодня особенно довлел над ароматом цветов. Он отнимал покой и порождал тягостные предчувствия. Женщина отошла от открытого окна, глубоко вздохнула, лицо её несколько оживилось, а голос обрёл мягкий, певучий тембр:

— Мой хитроумный Алитур, признавайся, ты опять задумал нечто такое, что заставит меня вновь терзаться сомнениями и жалеть о содеянном? — Поппея лукаво взглянула на лицедея, — Иначе, чем объяснишь свою странную просьбу? Еврейский ходатай прибыл в Рим вырвать помилование иерусалимским жрецам, но как я выяснила, они были арестованы и отправлены Феликсом за подстрекательство к мятежу. А теперь посуди сам, кто из нас сейчас в бо́льшей милости у принцепса? Иди и добейся чего желают твои единоверцы.

— О, сияющая Поппея! Здесь я бессилен, да и кто я такой? Жалкий исполнитель ролей, порождающий видения и пробуждающий никчёмные мысли. Было бы обидно если этот изысканный молодой человек проделал бы зря столь долгий и опасный путь. К просьбе Санхедрина [верховный орган политической, религиозной и юридической власти у евреев Эрец-Исраэль] присоединяются и все знатные евреи Трастевере. Ты вольна хотя бы выслушать его, если пожелаешь.

— Ох, я бы не желала одного, Алитур, когда к твоей плутовской голове прикоснётся меч ликтора, но и тогда завтрашняя супруга императора будет не в силах помочь тебе. Ну, хорошо, расскажи мне о нём, кто он и чем прославились его предки? А также… — она многозначительно взглянула на собеседника, — означает ли это, что и у него найдётся пара капель особого таланта, который смог бы увлечь меня, слабую женщину? Я замечала, у евреев это в крови, вдобавок, как ты говоришь, он молод, высок ростом и недурен собой. Я не ослышалась? Одного боюсь, как бы плата не оказалась слишком высока.

— О, божественная! — актёр низко склонился перед сидящей на мраморной скамье женщиной, — Ты уловила самую суть. Он достоин прикоснуться к твоим одеждам, его род восходит к царственному роду Хасмонеев. Иосиф бен Маттитьяху достаточно образован, с высоко развитыми нравственными понятиями и беседа с ним, вне всякого сомнения, вознаградит твоё вынужденное одиночество и умирит недавний гнев.

— Будь по-твоему, мой вероломный искуситель, но знай — до последнего мгновения нашу встречу станет отравлять тень Таната. Я и сейчас, как будто чувствую могильный холод, исходящий от его громадных крыльев. Мне страшно, Алитур…

— О, несравненная! О чём ты? О каком страхе, о какой плате говоришь?

— Даже ты много не знаешь, мой друг, — Поппея с грустью подняла глаза, — Моё положение не так прочно, как нам обоим хотелось бы. Нерон крайне подозрителен и коварен. С тех пор, как Октавию обвинили в бесплодии, меня не покидает предчувствие, что я совершаю непоправимую ошибку, возжелав занять её место. Вот эту плату я и имела ввиду. Не удивляйся моим откровениям, твоя преданность мне известна. Он позор для всего Рима, варвар, погрязший в немыслимых пороках, смеющий обвинять кого бы то ни было в прелюбодеянии, — злобная усмешка неприятно исказила её обворожительное лицо, — Единственное чего он добился, так это поистине народной славы похотливого злодея.

Женщина внезапно замолчала, осознав, что её чувства начинают доминировать над рассудком. Алитур склонил голову и терпеливо дожидался решения, ни одним движением, ни единым вздохом не имея права выразить своё отношение ко всему, только что прозвучавшему в этих стенах. Он помнил всегда – близость к высоким особам вносила и более достойные имёна в мрачные списки proscriptionis [список лиц, объявленных вне закона].

Чуть шелохнулись чувственные губы:

— Прощай мой друг, сегодня я дам тебе знать.

* * *

Предрассветный сумрак рассеивался, комната наполнялась светом. Иосиф сидел, низко опустив голову, сильные руки безвольными плетями лежали на коленях. Казалось, он спал с открытыми глазами, но часто вздрагивающие набухшие жилки на тыльной стороне ладоней заставляли усомниться.

Йонатан обеспокоенно вглядывался в друга:

— Ты совсем перестал есть, Иосиф, побледнел, плохо выглядишь и мало спишь. Разве короткие часы дневного отдыха могут восстановить силы? А ведь прошло чуть больше полутора месяцев, как ты здесь, что же от тебя вскоре останется? И какую новость на этот раз ты принёс?

— Начну с признания, где я провёл нынешнюю ночь. Нет-нет, ты не угадал — не поднимая головы Иосиф отрицательно покачал ею, — Блистательная Поппея Сабина выполнила своё обещание, но чего мне это стоило… Поздно вечером я оказался в числе многих "счастливцев", присутствующих на "Роды Канаки". Трагедия так "потрясла" меня, что я, кажется, не запомнил её содержания. Представь, до петухов все роли исполнял сам принцепс, при этом маски на его лице заставляли вспоминать его собственное. Я уже собрался повторить проделку моего соседа антиквария и притвориться мёртвым, чтобы и меня вынесли из зала. Интересно, что бы ты сказал о сирене Гомера, которая своим хриплоголосьем приманивала бы мореплавателей?

— Что несчастная наверняка погибала бы от голода, — усмехнулся Йонатан, — Ты считаешь, это означает вершину языческого искусства или всё же имел место непристойный случай? Впрочем, для нас не имеет значения. Лучше выложи то, ради чего пришлось тебе претерпеть муки от amаtоrium [любовный напиток].

— Серафимы улыбнулись нам! Мне посчастливилось предстать перед "великим артистом" в один из его лучших моментов жизни, когда его "музыкальная одарённость" упивалась изнемогающими рукоплесканиями. Потому и решение его оказалось на удивление великодушным.

— Слава Милосердному! Я так соскучился по Иерусалиму! Но вижу, ты и теперь не желаешь менять своего решения?

Иосиф тяжело поднялся, подошёл к окну и долго не отрывал взгляда от пробуждающегося города, от разноцветья черепичных крыш, от простирающегося с высоты холма чудесного, невообразимого пространства. Что он мог ответить старому другу? Что до беспамятства влюбился в этот город, "золотой" и "вечный", присохнул безнадёжно, целиком, без остатка? А его слух предательски опьянён журчанием бесчисленных фонтанов на римских перекрёстках? Эти вечно зеленеющие сады и парки в излучинах Тибра, разве они не достойны пленять без возврата человеческие сердца?

Он хорошо запомнил тот день, когда впервые в сопровождении Алитура они втроём отправились на прогулку по Марсову Полю. После городского воздуха, загрязнённого тысячами дымящихся печей и жаровен, дышалось здесь особенно легко и свободно. Его ни на мгновение не покидало удивительное чувство простора, несмотря на кажущееся обилие окружающих их сооружений. Ещё не совсем отойдя после изнурительной дороги, он тотчас же забылся, окунувшись с головой в блеск и великолепие мраморных портиков, статуй, всевозможных бюстов и масок. Многочисленные и витиевато украшенные лавки тянулись разноцветными рядами, невольно останавливали, обращая на себя внимание разнообразными украшениями, замысловато выпоненными цветочными и лавровыми венками, дорогими безделушками, заставляя одинаково трепетать сердца детей и взрослых. Впечатляла и выставленная на продажу мебель из ценных пород дерева, где невиданные по красоте миниатюрные столики радовали глаз тонкой отделкой; словно живые, матово отсвечивали в лучах солнца расставленные на них фигурки римских богов. С высоким мастерством вырезанные из слоновой кости, они поражали своей достоверностью, чистотой обработки и совершенством форм.

Внимание Иосифа тогда привлекла одна из нескольких картин, выставленных на продажу у таберны, празднично убранной живыми цветами. Он остановился и какое-то время любовался издалека, затем не выдержав, подошёл поближе, чтобы получше рассмотреть. Выполненная с большим вкусом, не иначе как талантливой рукой, картина представляла собой просторное помещение, где центральное место занимала фигура человека явно ожидающего решения своей судьбы в окружении седовласых мужчин в таких же ослепительно белых тогах. Его украшенная лавровым венком голова была гордо развёрнута в сторону приближающихся к ним вооружённых молодых людей. Красивый, впечетляющий профиль, но почему-то его заинтересовал не сам сюжет. Кажется, любой обладающий в малой степени лекарским искусством мог бы обратить внимание на одну, на первый взгляд, несущественную деталь. Левая половина лица стоящего была обращена к свету и болезненно рдела, а высокий лоб и висок покрывали мелкие капельки испарины. Он невольно усмехнулся, поймав себя на мысли, что как мальчишка, старается заглянуть вглубь древесной доски, пытаясь увидеть и сравнить со второй, невидимой половиной лица. Возможно, что это была игра теней, но при таком положении впечатление создавалось неоднозначное. Этот человек, возможно, был нездоров и его потливость никак не связана с трагической напряжённостью действия, уж слишком независим и пренебрежителен был вид этой центральной фигуры, сжимающей в кулаке единственное своё "оружие" - острозаточенное стило для письма.

Иосиф склонил голову набок, окинул взглядом столпившихся вокруг фигуры сенаторов. Но что, если у художника это вышло случайно, а он попусту ломает себе голову? Испуганные лица стоящих рядом были обращены в ту же строну и выражали крайнее напряжение. Не нужно обладать излишней фантазией, чтобы догадаться об общем замысле – к занимающим высокое положение патрициям приближалась группа заговорщиков. Среди них выделялся один, очевидно, более решительный, с обнажённым кинжалом в руке. Тусклые блики на лезвиях не оставляли сомнений в преступности их цели. Колеблющаяся же часть некоторых из них, как ему представилось, лишь в последние мгновения обрела твёрдость духа и торопилась извлечь оружие из-за пазух.

Иосиф обернулся в сторону терпеливо дожидающихся спутников, затем взглянул на худощавого юношу в светлой греческой шляпе из соломы, сидящего тут же рядом на небольшой, свитой из прутьев скамье. Его грустный вид и неряшливая одежда вызвали у Иосифа чувство жалости. Возможно, это был сам художник, картину которого никто из прогуливающихся не торопился приобрести. Он несомненно нуждался в деньгах и явно не блистал здоровьем. На это указывала несвежего вида нижняя туника, выглядывающая из-под верхней, не менее ветхой, а плечи прикрывал шейный платок из грубой шерсти. Он постоянно покашливал и хотя день случился тёплый и не ветренный, юношу сотрясал озноб. Иосиф подошёл к нему:

— Скажи мне, не ты ли владелец всего этого? — он обвёл рукой ряд прислонённых к стене картин, — Ты можешь продать одну из своих работ? Мне понравилась вон та, вторая справа.

Юноша поднял голову, недоверчиво глянул на неизвестного, говорившего с незнакомым выговором. Вымученный, воспалённый взгляд на бледном лице утвердил предположение Иосифа, что художник безнадёжно болен.

— Если ты спрашиваешь о хозяине таберны, господин, то он внутри, а всё что снаружу, в том числе и я, является его товаром, по крайней мере, пока не расчитаюсь с долгами.

— И много ты задолжал? Я дам за неё достойную цену, может этого будет достаточно?

— Сколько бы ты не заплатил, в счёт долга зачтётся лишь одна десятая часть, такой у нас уговор, — упреждая последующий вопрос, мрачно произнёс юноша.

— Печально, когда искусство оценивается подобным образом, — тихо произнёс Иосиф.

Чуть помедлив, он на ощупь достал золотой ауреус, который постарался незаметно сунуть в руку художника и не дожидаясь слов благодарности, задумчиво спросил:

— Тогда скажи мне, кто этот знатный патриций, которого ты изобразил на картине? Я вижу, он ничего не предпринимает, чтобы сохранить себе жизнь, более того, как мне кажется, он отвергает даже саму мысль об этом и, видимо, пытается что-то сказать тому, к кому несомненно неравнодушен.

— Пусть patres [отцы] осветят твою дорогу ко всем начинаниям, к которым стремишься! — юноша с благодарностью взглянул на Иосифа, — Я отвечу тебе, о отзывчивый незнакомец, это "отец отечества", не пожелавший своими победами возвеличить жалкий и развратный Urbs[эпитет Рима]. Он стал диктатором, но остался гражданином, подаривший жителям новые законы о римском гражданстве и осмелившемся восстать против роскоши. К несчастью, свой собственный "рубикон" божественный Цезарь не смог преодалеть, подлая рука приёмного сына остановила его на полпути к истинному триумфу. Теперь ты понимаешь, что мог сказать он перед смертью?

— Могу лишь предположить, — Иосиф с сожалением покачал головой, более внимательно окидывая взглядом картину, — А знаешь, я кажется, припоминаю недавний разговор с одной женщиной и если не ошибаюсь, имя Цезаря тесно связано с Марсовым Полем.

— Ты не ошибаешься, почтенный чужеземец, именно эти прекрасные места и завещаны им простому народу Рима. К счастью, его поступки и желания опережают сегоднешнее время, они-то и увековечат имя Цезаря на многие тысячелетия. Попробуй, взберись на любой холм. Глядя вниз и ты не отвергнешь слова поэта:

"Здания, лежащие вокруг, вечнозеленый газон,
венец холмов, спускающихся к самой реке,
кажутся картиной, от которой нельзя оторвать глаз".

— Разве это не так, добрый человек? — Глаза юноши ожили, наполнились светом, щёки его зарумянились.

— Теперь моя очередь отдать тебе должное, о свободный гражданин Рима! — Иосиф тепло улыбнулся, — Ты прав, потому и удел великих людей стремиться к великому. А на прощание открою тебе пророческую тайну, поверь, я знаю в этом толк и не стану врать. Не печалься, думаю, ты ещё успеешь жениться и родить достойного сына и в этом заключится твоя главная удача. Верь, твой наследник достигнет ещё бо́льшего мастерства. Если доведётся, я обязательно вернусь полюбоваться на его работы.

Он отошёл уже достаточно далеко и только тогда вспомнил, как однажды и Алитур рассказывал ему о Цезаре. Будучи неизлечимо больным, тот сам искал свою смерть и, кажется, нашёл...

* * *

Как всегда, просторный atrium [центральная часть] храма Свободы с утра полнился алчущими разумения и посвящённости. Глухое постукивание деревянных валиков, шорох раскрываемых свитков да негромкие голоса, похоже, едва прикоснувшись, беззвучно осыпались с полированных плит лигурийского мрамора. От падающих через потолочный проём полуденных лучей внутренние стены храма принималась сверкать и переливаться холодными вспышками, щедро даря свою многосветность библиотечному залу.

За последнее время Ханох вытянулся, колени его стали упираться в тумбу стола. Это вызывало неудобство, причиняло боль. Но это была сладкая боль, о которой, едва оказавшись дома, он вновь мечтал с непреклонностью стоика. Но сегодня стоял особенный день, седьмой день Песаха [иудейский праздник в память об исходе из Египта], один из тех редких семи дней свободы, который он мог провести, как ему заблагорассудится. Ещё с утра он отправился в Трастевере, чтобы присутствовать на Священном собрании, а затем из молельни со всеми спустился к Тибру и там распевали "Песнь на море".

Тонкие пальцы с трепетностью служителя панацеи раскрывали бесценную рукопись Левкиппа. Увлёкшись однажды греческим атомистиком, Ханох уже не мог отказать себе в удовольствии читать и дальше его работы. Получая заслуженную похвалу учителей за успешное овладение греческим и латинским языками, тем не менее он ещё многого не понимал и часто расстраивался по этому поводу. Но своими беспрестанными расспросами вызывал у либрариев [билиотекари], терпеливо обслуживающих посетителей, невольное уважение.

Кто-то сзади неожиданно взъерошил ему волосы. Ханох радостно обернулся. Ну кто ещё может это сделать?!

— Я не застал тебя дома, рupus и решил, что ты уже здесь, — Иосиф с довольным видом выложил перед ним большой, вкусно пахнущий свёрток, — Алитур через мою служанку прислал нам четвёрку жареных дроздов и пасхальные опресноки, но Минор опасается оставлять всё это в доме, нынче слишком много развелось мышей. К тому же тебе повезло, сегодня я сыт, а твоему растущему организму это никак не повредит.

Он пробежал глазами надпись на деревянной табличке, прикреплённой к лежащей на столе пылезащитной мембране. Заинтересовавшись, склонил набок голову и за костяной шарик, насаженный на ближний от него конец валика, чуть притянул к себе нижнюю часть свитка:

— Вижу, прижимистый потомок Мелисса к тебе благосклонен. Насколько я знаю, прокуратор Авентинской библиотеки не каждому выдаёт на руки редкий exemplar. Чем же заслужил у Ипатия такое доверие? Ну-ну, не смущайся рupus, ты действительно достоин подобного отношения, — он ещё раз ласково потрепал Ханоха по макушке, — Учитель латинского не перестаёт удивляться твоим способностям и убедительно советует продолжить образование в других науках. Ну, что ты на это скажешь?

— Но Иосиф, ты забыл, у нас закончились деньги! — Ханох вскочил, едва не опрокинув на пол принесённый свёрток, — Пюррос давно мне твердит о продолжении учёбы, при этом оплату уменьшать не желает. Я не хотел говорить тебе, но Decimus уже несколько месяцев взывает к какой-то справедливости и постоянно голосит на каждом уроке, что раз я родом из Иерусалимского царства, то тем более за преподавание геометрии на греческом я обязан платить ему вдвойне. Вот уж не думал, что жадность — сопутница образования.

Иосиф усмехнулся:

— Ничего удивительного, вдумайся в его имя. Decimus - "Десятый" ребёнок в бедной семье с детства вынужден быть расчётливым. Сам посуди, ну что ему может достаться из наследства?

— Но разве справедливо платить двойную цену за каждый урок, как объяснить ему это?! К тому же… — Ханох в смущении почесал затылок, — он утверждает, что геометрия возникла в "божественном Риме" и своё "Начало" Евклид написал именно здесь, а не в Александрии и много чего ещё странного. Я не спорю с ним.

— И правильно делаешь, а то, однажды разозлившись, Decimus преобразует квадрат оплаты э… в октаэдр, — Иосиф весело рассмеялся, — Вот ты взываешь к беспристрастию? Как-то раз к царю Шломо из страны теней пришёл двухголовый сын Каина и подобно твоему Decimus, стал требовать двойную долю наследства. Знаешь, как восстановил справедливость возлюбленный Творца? Он распорядился принести кувшин горячей воды и лить её на одну голову, однако и вторая начала кричать от боли и взывать к милосердию. Вот тогда все присутствующие увидели, что душа у этого чудовища всего лишь одна. Алчность неистребима, мой рupus. К счастью, нам больше не придётся думать о средствах, я только вчера получил доброе известие от Йонатана, отец выслал нам значительную сумму и мы продолжим образование. Я найму для тебя более достойного учителя.

Лицо Ханоха просияло:

— Тогда мы вместе вернёмся к галльскому? Я часто здесь встречаю Publicius, он спрашивал о тебе.

— Ну конечно, сегодня же найди его, а что касается меня, — испытывая некоторую неловкость, Иосиф вернул рукопись на прежнее место, — то передай ему мои добрые пожелания и скажи, что стоимость твоих уроков я оплачу в конце следующего месяца.

— А как же ты? — Ханох удивлённо поднял брови.

— А что я? Неужто не видишь, как непросто мне даётся латинский и предлагаешь ещё заняться галльским? Нет, pupus, к сожалению, у меня иная стезя. Думаю, вскоре тронуться в обратный путь, пока не начались зимние шторма. Таковы обстоятельства.

— Иосиф, о каком отъезде ты говоришь, я не понимаю? Ты что, хочешь уехать, а меня бросить здесь?!

— Ну, во-первых, ты остаёшься под присмотром нашей Минор, а если серьёзно, то так будет лучше для всех и прежде всего для тебя. Ну-ну, вот уже и глаза на мокром месте, перестань, ты уже сын заповеди, взрослый мужчина. Разве не тебе в месяце сиван [июнь] мы справляли бар-мицву ['сын заповеди', мальчик, достигший возраста 13 лет и одного дня]?

— Но, Иосиф…

— Прошу, не перебивай. Ты должен понять, твоё будущее начинается отсюда. Кто мечтал изучать науки? Здесь ты получишь все необходимые знания, которые понадобятся в дальнейшем. А потом сам решишь где твоё место, никуда от тебя Иерусалим не денется. В этом и выразится твоя любовь ко Всевышнему, ибо в Эрец-Исраэль никогда не хватало людей высокообразованных. Не хотел говорить, но меня тревожат дурные предчувствия, там наступают не лучшие времена, да и Йонатан кое-что написал. И ещё, раз уж зашёл разговор об этом, — Иосиф внимательно оглядел зал и добавил почти шёпотом, — Помнишь, я рассказывал тебе об одном художнике с Марсова Поля? Так вот, если в моё отсутствие кто-нибудь у тебя поинтересуется ценами на картины и протянет ауреус с просьбой подыскать подходящую, то верь этому человеку, как доверяешь мне... Pupus прекрати! Вытри слёзы, на нас уже обращают внимание. Лучше открой мне, что особенного поведал тебе Левкипп?

Глава Virtus – гражданская доблесть

Рим, 18 число месяца таммуз 3825 год (июль 64 год н.э.)

От упитанного поросенка, фаршированного мёдом, вином и толчёным перцем, сенатор Флавий Сцевин испытывал приятную тяжесть в желудке, а следом жажду, от которой избавлялся потоками эгейского вина из Хиоса. Хозяин виллы, Плавтий Латеран, изучающе поглядывал на своего гостя и отмечал про себя его преждевременно обрюзгшее, сонливое лицо, в котором проглядывался подступающий infantilis, более свойственный детскому возрасту. Немудрено при таком распутстве и оскудеть умом, думал консул, непомерная распущенность при полной праздности рано или поздно толкнут Сцевина в объятия безумствующей Лиссы. Но он всё ещё силён и не утратил твёрдости духа, а главное, надёжен. Латеран изменил положение своего худощавого тела, ощущая должную упругость левконской подстилки. Крытая сверху кротомвыми шкурками, она приятно согревала его увядающие чресла:

— Отсутствие аппетита у преданных друзей заставляет подозревать о скрытых недуга, — консул с улыбкой обратился к возлежащему по другую сторону клиния тучному Афранию Квинциану, — Ведь ты всегда получал удовольствие от свеже запечённой мурены, её только утром доставил мне сицилийский поставщик.

— Ты очень любезен, Плавтий, но сейчас пусть моё нёбо пока насладится послевкусием от твоей малосольной свининки, — он приложил к губам полотняную салфетку, — А теперь поскорее открой нам то, что хотел сообщить, ведь главное блюдо, как правило, ты припасаешь напоследок.

— Боюсь, от моего "явства" кое-кого постигнет volvulus, — улыбка сползла с лица консула, — Но нам, по крайней мере, заворот кишечника пока не угрожает, разве что некоторым…

— Пока? Как понимать?! — всколыхнулся Сцевин, неловко опрокинув едва пригубленный фиал, — Неужто…

— Да, сенатор, считай, мы заручились поддержкой второго префекта претория.

— Слава Юпитру! — не сдержался и Квинциан, — Наконец-то злодеяниям принцепса наступает finalis в его же собственном и постыдном спектакле! Но надо спешить, ибо дня не проходит без нашёптываний Тигеллина о вынашивании префектом мщенья принцепсу.

— Ты трижды прав, происки Тигеллина становятся всё более опасными для Фений Руфа, ведь он наша главная опора, — поддержал друга Сцевин.

— Всё идёт своим чередом, но не более того, как хотелось бы. Вчера вечером меня посетил наш общий друг Анней и сообщил последние результаты встреч с нужными сенаторами и всадниками. Подавляющее большинство делает ставку на Гая Пизона, как самого родовитого из всех. Думаю, и нам по душе именно такой человек, который, по счастью, не отмечен особым стремлением к чистоте и строгости нравов.

— Тогда чего мы дожидаемся?! Новых процессов об оскорблении величия принцепса? — вскинулся Сцевин, — Разве не Рим восхищается меткими строками Аннея Лукана - "Мечи даны для того, чтобы никто не был рабом!"? И это в то время, как Нерон открыто "пользуется всем городом, словно своим домом"!

Сенаторы застыли в ожидании. Но Латеран не спешил с vere dictum [постановление, решение, приговор], чёткий план действий только сейчас окончательно дозревал в его голове. Аскетичное лицо посвежело, точно перестало испытывать многомесячное напряжение. Ироничный взгляд консула уставился на недоумевающего Квинциана:

— Так ты призываешь затеять постановку с заключительной части? Так не бывает. Где главный эпизод, с которого начинается развитие театрального сюжета, как и любого заговора? Нам, как воздух необходим всенародный гнев и первопричину следует создать. Очистительный огонь! Вот чего заслуживает наш стагнирующий город! С него начнётся новое возрождение Рима!

Негромкие слова Плавтия Латерана, подобно грому Юпитера, обрушились на головы ошеломлённых сенаторов.

— Вы не ослышались. Нам останется лишь обратить ярость толпы… ну… хотя бы против тех, кто придерживается "зловредного суеверия". Жрецы многих храмов сетуют сегодня на расплодившихся "врагов всей природы", на это святотатство, исходящее из Иудейской провинции. Лет тридцать назад их главного чернокнижника там вздёрнули на крест, однако остались его наставления об изгнании шеддим. Так евреи называют, если не изменяет память, низших существ, досаждающих людям.

Давящий взгляд консула не оставлял места иным значениям всего вышесказанного им и отреза́л путь к отступлению. Какое-то время в комнате установилась мёртвая тишина, нарушаемая лишь тяжёлым дыханием присутствующих.

— Да будет свет! В твоём плане мы не видим заметных изъянов, — выдавил насилу Сцевин. Переглянувшись с Квинцианом, добавил, — Конечно, если нет иной возможности, то и этот способ в конечном итоге может принести победу.

Латеран резко встал:

— Я рад нашему единодушию, сенаторы. Согласие порождает победу! Принять такое решение нелегко, но в этом и заключается наша гражданская доблесть. Да, именно virtus!, — с особым значением повторил он последнюю фразу.

Глава "Крушение Трои"

Рим, 20 число месяца элул 3825 год (сентябрь 64 год н.э.)

В большом смятении покидал он Рим. Произошедшие здесь страшные события ещё больше добавили в душу Иосифа беспокойства и горечи, и заставили поторопиться с отъездом. То, что увидели его глаза изрядно перевернуло сознание, оставляя незыблемым понимание того, что под пятой могущественного Рима падут и рассыпятся в прах ещё многие царства.

Накануне Иосиф долго работал, поздно лёг и сразу же провалился в сон, но как ему показалось, тотчас был разбужен от сильной тряски за плечи. Увидев при необычно освещённой комнате переполненные ужасом глаза Ханоха и его охватил страх. Он рывком соскочил на пол, отчего юная, пятнадцатилетняя служанка, разделявшая с ним постель в этом доме, взвизгнула с перепугу, но быстро затихла. Полуодетые, босые, все трое бросились к открытому окну.

Страшная, неземная картина открылась им с высоты холма, глаза отказывались верить. То горел, задыхаясь в дыму, Вечный Город. Заставляющий повиноваться куда более сильных врагов и приводящий в трепет чужие народы, в эту ночь надменный Urbs оказался бессилен перед гневом своих бесчисленных богов. Сдавалось, сам могущественный властитель неба обрушил на его жителей справедливое и неотвратимое возмездие. Горело всюду, куда бы ни обращался их взор. Разноцветные языки пламени вздымались к чёрному провалу небес, ожигая пробудившийся город багровыми сполохами огней, осыпая пеплом и раскалёнными головнями. Люди толпами разбегались во все доступные ворота города, ища спасение за внешними стенами. Неуспевающие, немощные и больные, матери с маленькими детьми на руках в отчаянии прятались на ближайших кладбищах среди бронзовых и каменных надгробий и свежих могил. Заползали в гробницы, тесно набивались в ямы вырытые для погребения. Не исключено, что в эту ночь сами мёртвые, во искупление грехов, сжалились, спасая живых.

Очистительным огнём, скорого на расправу божества, завоёвывались виллы именитых и лачуги бедовавших, блюдущих истину и попирающих человеческие законы. Опустошались дома выдающихся полководцев, теряли основу и рушились форумы, падали триумфальные арки, немые свидетели пунических и галльских войн. Уходили в вечность библиотеки с творениями художников и поэтов, астрологов и писателей, невосполнимо утрачивались рукописи древних философов и служителей науки.

Пытаясь склонить к милосердию грозного Юпитера, в уцелевших храмах авгуры [augur, жрец в Древнем Риме] спешно проводили очистительные жертвы. Но неподкупными и бессердечными оставались их молчаливые боги, похоже, задавшиеся целью навсегда уничтожить, стереть великое прошлое Рима, а заодно и его обитателей, погрязших во всех мыслимых и немыслимых грехах.

Поздним утром к невыспавшемуся Иосифу явился доверенный раб из дома Алитура, который привёл с собой незнакомую женщину. Собственно, и разглядеть её не представлялось возможным. Широкая длинная палла, наброшенная на голову, почти полностью скрывала лицо, оставляя видимой лишь линию глаз, наполненную нестерпимым страхом. Иосиф с трудом узнал в ней младшую, недавно вышедшую замуж дочь Алитура:

— Что случилось, Миръям?! Тебя прислал отец? Не молчи, говори скорее, ты здесь в полной безопасности.

— Не обессудь, dominus [господин, хозяин], но молодая хозяйка очень напугана, — подал голос сопровождающий, — позволь ей присесть, она очень устала, ведь мы выбрались из дома ещё затемно.

— Да-да, конечно, сейчас тебя отведут в отдельную комнату. Минор! — он окликнул служанку, — Отведи гостью в свою половину и побудь с Миръям, успокой как можешь. Да, покорми её, а Фаустусу принесёшь поесть в большую комнату. Рассказывай скорее, что случилось, — он повернулся к рабу.

— Плохи наши дела, господин — моей хозяйке и её молодому мужу грозит неминуемая смерть даже в доме самого Алитура. Ему донесли, что с сегодняшнего дня может начаться охота на людей, ну… тех, что отрицают и якобы насмехаются над римскими богами. Он умоляет тебя спасти обоих. Что передать ему, господин? Но чтоб ты знал, нам больше некуда идти, многие знают их в лицо.

— Постой, ты говоришь о двоих, так Ифреам здесь?

— Молодой хозяин дожидается в саду и передаёт, что не хотел бы оказаться лишним в твоём доме, он будет безмерно благодарен тебе даже если спасёшь одну Миръям.

— Какой глупец! — Иосиф с силой развернул Фаустуса к выходу, — Немедленно тащи безумца, ведь с любой таберны его могут заметить! О, Предвечный!

Он хорошо помнил, как присутствовал в авентинской синагоге на полуденной молитве в день предшествующий обряду бракосочетания, а ближе к вечеру — в просторном доме друга, где звучала без умолку громоподобная музыка. К счастью самого хозяина, его царствующий покровитель по какой-то прихоти не почтил присутствием дом своего любимца. Вероятно, именно поэтому был необычайно весел и остроумен актёр, выдававший замуж свою младшую дочь. Его настроения не мог испортить даже многоликий оркестр из сотни бродячих музыкантов и такого же хора, присланных Нероном, надо полагать, в качестве шутливого свадебного подарка. Перекаты, звон и разноголосица музыкальных инструментов явно преобладала над талантом насильно согнанных людей со всех концов города и затмевала своим немыслимым грохотом торжественные речи и тосты гостей. Это продолжалось до тех пор, пока один из друзей Алитура, молодой актёр Каленус, изображающий Диониса, не догадался опоить музыкантов неразбавленным вином. Постепенно шум затих и лишь многострунная кифара под руками другого, более талантливого исполнителя, всю ночь наполняла просторный атриум [открытое пространство внутри здания] сладкоголосым звучанием.

Иосифу понравился высокий черноволосый жених и он не замедлил поведать об этом своему другу, добавив, что его будущие внуки обязательно соединят в себе лучшие качества обоих супругов. На что, озабочено вздохнув, Алитур ответил, что его угнетают некоторые обстоятельства, о которых вслух лучше не распространяться. Вместе с тем несколько случайно обронённых фраз вполне хватило, чтобы догадаться о причинах его беспокойства. В ту пору Иосиф не придал этому особое значение, успокоив соплеменника тем, что даже если его дочь и решилась разделить со своим мужем чуждую для Рима религию, то это ещё не причина расстраиваться. Кому, как не евреям хорошо известно, что христианство давно уже существует, в том числе и в Эрец-Исраэль, но их там не сживают со света, так с чего бы тревожиться здесь, в просвещённом Риме?

Тогда Алитур завёл его во внутреннюю комнату и вкратце рассказал об истинных причинах своего волнения, о том о чём Иосиф и не догадывался. Ещё в прошлом году, будучи очевидцем многих застолий в числе других актёров, развлекающих бесчисленных гостей принцепса, Алитуру приходилось бывать свидетелем разговоров и пьяных перебранок. Однажды в его присутствии один из приглашённых, жрец Вописк, фламин храма Чести и Доблести, с возмущением рассказывал своему собеседнику, консулу Праксителес из рода Эмилиев, что к его великому сожалению, правители недостаточно решительно применяют "законы XII таблиц" в отношении безмерно расплодившихся исповедников иностранных религий. По его сведениям христиане тайно собираются по ночам во всех уголках Рима и его окрестностях и проводят запрещённые службы. Мало того, глава этих безбожников некий Paulus [Павел] , даже находясь здесь в тюрьме, продолжает рассылать свои грязные письма. На что консул, разомлевший от обильного пития и жирной пищи, лениво отвечал, что не стоит так беспокоиться и кое-что уже предпринимается, так как отказываясь чтить изображения великих императоров курениями и возлияниями, христиане открыто оскорбляют и сотрясают основу государства. Этих бунтовщиков "вырвут со всеми корнями", а когда, это лишь вопрос недолгого времени и консул принялся что-то нашёптывать на ухо жрецу.

Однако последние события, вкупе с неразумным решением дочери, заставили актёра припомнить случайно подслушанный разговор и взглянуть на всё по-иному. Буквально накануне свадьбы он узнал от бывшей служанки Октавии, что заручившись поддержкой ставленника Нерона Тигеллина, понтифик от имени принцепса отдал распоряжение префекту города о розыске и уничтожению всех книг вероотступников. А через неделю многие наблюдали, как в ночное время преторианцы [гвардия римских цезарей] на территории своего лагеря что-то ретиво сжигали на кострах.

Тогда Иосиф напомнил другу, что и в отношении евреев Рим не слишком благоволит, и никогда не упускает возможность оскорбить, унизить, а то и применить свою силу, но чтобы открыто, без видимых причин выступить против "иудейской секты", такого ещё не случалось.

Пятую ночь в городе бушевали пожары. К вечеру направление ветра сменилось и потому в доме никто не мог уснуть. Во все щели проникал въедливый запах гари, а от мелких частиц пепла нещадно першило в горле. Жители не в состоянии были укоротить огонь и он пожирал уже отдалённые строения. Причина, по которой префектура бездействовала, никого не интересовала, люди бросали нажитое и спасали свои жизни.

От дыма у Иосифа нещадно разболелась голова и Минор в который раз меняла ему прохладную повязку, смоченную в водном растворе винного уксуса и тминной настойки. Ханох, ночевавший в этой комнате по причине занятости беглецами его собственной, притаился у полуоткрытого окна и со страхом прислушивался к тому, что творилось внизу. С пепелищ раздавались тоскливые стенания. Неожиданно их заглушили громкие крики. В багровых отсветах тлеющих головней он заметил, как откуда-то набежавшая группа людей похватала нескольких бедолаг и с руганью потащила в темень. И там, уже из сумрака, донеслись пронзительные, душераздирающие вопли.

— Вы слышали?! — не отрывая взгляда, воскликнул Ханох, — Внизу происходит нечто ужасное. О, несчастные! Вас-то за что? За что… — он резко отпрянул от окна, — О, Шамаим! Только не это! Иосиф, с утра я срочно отправляюсь за Тибр искать Гийора. Я должен вызволить его из этой беды. Думаю, и семья его не иначе как бежала в сады Агриппины. От их жилья это недалеко, да и идти им больше некуда.

— Это ты о своём друге?

Иосиф и сам видел, что большинство горожан искало спасение, как в общественных садах так и за городскими стенами. Он внимательно прислушался. Его слух улавливал обрывки человеческих криков, так могут кричать лишь те, кому грозит смертельная опасность. Впервые ему стало не по себе, захотелось наглухо закрыться в доме, ничего не видеть и не слышать. Только сейчас по-настоящему до него стала доходить причина беспокойства Алитура и его, как казались тогда, глупые страхи. А собственные гости?! Разве это не является ещё одним подтверждением? Но что он может сделать в чужой стране, когда на нём и так лежит ответственность за Ханоха, а теперь ещё и за близких Алитура? Голову раскалывало.

— Минор! — подозвал сжавшуюся в углу комнаты служанку, — Прошу тебя, собери в доме всё, что есть из съестного, следует позаботиться о наших соплеменниках. Так ты считаешь, они у Тибра?

— Да, но еда не самое главное, я опасаюсь за их жизни. Прости, Иосиф, я, должно быть, виноват перед тобой, когда не всё рассказал тебе о Гийоре. Однажды уже ближе к вечеру, когда мы сидели с ним в одной из аргилетских книжных лавок, явился его старший брат Рэхавъам и на греческом объявил ему о ночном ekklesia [собрание греч.]. После его ухода Гийора заторопился, как я понял, на это непонятное сходбище. Он вернул хозяину рукопись и убежал, едва попрощавшись со мной. Уже позже, когда я познакомился с его семьёй, то как-то поинтересовался, почему близкие ему люди при встрече в первую очередь обращаются друг к другу не как принято на еврейском, "Шалом алейха", а сперва на латыни, fidelis?

Верный? Верный… Кажется, я уже слышал это в доме Алитура, правда, не от него самого, а от дочери, может от зятя…

— Ты сказал fidelis?! — в замешательстве переспросил он.

— Да, но он взял с меня клятвенное заверение, прежде чем поведал о подлинной сути такого обращения.

— Вот оно что… выходит, ты узнал многое гораздо раньше, — Иосиф сбросил повязку со лба, сел на кровать — В одном уверен, тебе не следует одному выходить из дома, кто знает насколько далеко всё зашло? Завтра мы пойдём вместе, возьмём с собой Фаустуса, хотя нет, кто же будет охранять беглецов? Я подумаю, как помочь твоему другу. А теперь давайте спать, а то, похоже, я не доживу до утра.

С рассветом Фаустус вышел из дома. Вскоре вернувшись, он сообщил, что двое вооружённых ветерана уже дожидаются во дворе. Бывшие стражники из ночного пожарного патруля отлично знают город и обещают защиту. Рассчитавшись ровно наполовину от договорной суммы, Иосиф распределил поровну с Ханохом корзины с едой и все четверо тронулись в путь. Было раннее утро и с высоты холма сквозь мглистый воздух проглядывались разбросанные повсюду зловещие пятна мертвенно-серых пепелищ. Чудилось, будто недоступные взору vandali, стиснули город со всех сторон и задыхающийся Рим доживает свои последние мгновения.

Сам же спуск теперь вызывал затруднение. Если нижестоящую инсулу огонь не затронул, то последующие ужасали грудами головней. Среди чернеющих развалин копошились люди. Пытаясь спасти всё то малое не уничтоженное огнём, они с громкими проклятиями разгребали обугленные перекрытия, закопчённые камни, полусгоревшую мебель. То тут, то там раздавались жалобные стоны и причитания. Для многих внезапно возникший пожар обернулся полным разорением, нищетой и голодной смертью. Все эти многоэтажные инсулы с тесными, неудобными комнатами и так небезопасными прежде, неплохо обогащали их владельцев и служили жильём для торговцев, ремесленников, отпущенников и прочего небогатого люда. Но "поднимавшийся вверх Рим" рухнул в одночасье, многих лишив надежд на всякое будущее. От едких клубов дыма, исходящих от догорающих развалин, слезились глаза и у Иосифа вновь неприятно застучало в висках.

Стражники отворачивались, не в силах видеть всё это, негодование читалось на их лицах. У одного из них, назвавшемся Секстусом, вырвалось имя принцепса. Второй пытался его остановить, но это мало чем помогло. Он с подозрением обернулся к Иосифу:

— Мой товарищ также потерял своё жилище, всё что заслужил за многие годы службы, а теперь его семья вынуждена ютиться в моём доме, который и для одной-то семьи мал. Но я полагаю, что и тебя это имя приводит в бешенство? Ведь ты слышал, я знаю! — ветеран с силой сжал рукоять меча, — Так поверь, Секстус глубоко ошибается, хотя Нерона и обвиняют в двуличности. Да, он труслив и расточителен, не спорю, но не безумец же и никогда бы не зачал пожара, не рискуя хотя бы собственным богатством, скопленном в его "проходном дворце". Те из немногих, которые привыкли жить своим умом, догадываются об истинных виновниках и эти злосчастные "ослопоклонники", как их здесь многие кличут, совершенно ни при чём.

— Извини, amicus [друг], я запамятовал твоё имя, но мой разум не в состоянии постичь случившееся.

— Моё имя Волисус, — угрюмо представился стражник, — Я двадцать пять лет патрулировал Город, многое видел и знаю, оттого никто не переубедит меня в обратном. Не хотел говорить, но раз уж мы одни и нет свидетелей, — он всё ещё недоверчиво поглядывал на Иосифа, — скажу что думаю. Прикинь сам, пожар начался в самой толчее лавок, что громоздились у Большого цирка, а затем и весь город заполыхал, причём сразу со всех сторон. Как такое может случиться?! Даже младенец в это не поверит. Так мало того, с чьей-то подачи преторианцы угрожали людям, воспрещая бороться с огнём.

— Это те, из городских когорт?! — изумился Иосиф, — Разве не они призваны охранять порядок в городе?

— Эти сторожевые псы за щедрые подачки готовы исполнить любой приказ и никто не смеет им воспрепятствовать. Зачем всё это, я пока не знаю, знаю одно, что в любом случае кто-то теперь ответит за это злодеяние. Им что, в первый раз сваливать на других чужие грехи? О боги! Неужели и они этого не видят?! Секстус, подойди к нам, — он окликнул впереди идущего товарища, — не бойся, расскажи этому писателю или философу, что ты видел собственными глазами. Я не ошибся? — впервые за утро у ветерана смягчилось выражение лица.

— В общем-то, нет, ты почти угадал, но мои знания неполны, а об остальном пока не думал, слишком рано для литературных начинаний, — с грустью улыбнулся Иосиф.

Повернувшись в полуоборот, Секстус устало кивнул в сторону западного склона Оппия:

— Хотя ты и не из наших мест, в любом случае не мог не обратить внимания на высокую многогранную постройку у подножия. Видишь, что осталось от неё?! А ведь там многие годы хранили для народа зерно. В ночь начатия пожара её почти полностью разрушили "бараном", а ближе к утру подожгли оставшееся. Наши друзья рассказали, преторианцы с факелами бегали той ночью по всему Риму и поджигали всё, что попадалось под руки, им наплевать, ведь среди них нет ни одного жителя Рима.

Впереди раздались крики и из-за обломков рухнувшей постройки вывалила небольшая толпа. Она волокла за собой вопящих от ужаса людей, хотя многие из них пытались встать и идти самостоятельно. Таких вновь сбивали с ног и продолжали тащить по камням и головёшкам. Среди несчастных были молодые женщины и мужчины, попадались и старики. Их дети и внуки с плачем бежали следом. Другие же, вооружённые палками и крюками с металлическими наконечниками, рыскали среди развалин. С воем носились они среди искрящихся углей и вытаскивали из дымовых труб, погребов и ям забившихся туда в страхе людей. Затем без промедления волокли свою "добычу" в сторону наскоро расчищенной дороги, где у открытых повозок их поджидали преторианцы. По мере заполнения, мулы равнодушно трогались с места и везли куда-то свой скорбный груз, полнящийся страданием и болью. Среди всеобщего шума громко раздавались яростные призывы:

— "…Смерть христианам!

— Смерть поджигателям!"

Но то, что случилось в последующие мгновения, потрясло и видавших виды ветеранов. Один из детей, сумевший догнать, очевидно, своего родителя, вцепился в отцовскую ногу и с криком стал вырывать её из рук толпы. Сзади малыша неожиданно подхватили двое преследователей и, видно, сговорившись заранее, одновременно рванули ребёнка за ноги в разные стороны. Содержимое внутренностей брызнуло вверх, орошая и самих убийц и тех, кто находился рядом. Это настолько взбудоражило толпу, что многие незамедлительно последовали их примеру и набросились на взрослых. Люди словно лишились рассудка, они хватали женщин за волосы и вырывали их с обрывками кожи, разбивали о камни головы взрослых, детей и подростков.

Секстус с проклятиями выхватил меч и кинулся было в сторону черни. Волисус едва удержал своего товарища; если бы тот успел опередить и броситься на толпу, то вряд ли бы ему помогла даже поддержка друга. Обезумевшие от крови и собственной безнаказанности, граждане "золотого" Рима поступили бы с ними равным образом.

Какое-то время все молча пробирались по кривым переулкам, уступая дорогу траурным повозкам с обугленными трупами и телами полуобгоревших, кричащих от боли людей. Низинная часть города пострадала значительно сильнее. От убогих покосившихся хижин, служивших приютом для многих поколений plebejus [простой народ], ничего не осталось, лишь кое-где торчали почерневшие груды подпорок, закопчённые верхушки жаровен, да прогоревшие остовы ткацких станков.

Спасительными островами среди всего этого зловонного чистилища оставались небольшие городские сады, вобравшие в себя тысячи погорельцев. Ветераны знали свой город и уверенно направлялись к одному из таких насаждений, потому как оттуда по прямой пробраться к Тибру было намного безопаснее. До зеленеющего островка под южным отрогом Квиринала оставалось совсем немного, когда Волисус дал знак остановиться:

— Секстус не успел сообщить, что и вам следует поостеречься. В молодости он несколько лет прослужил в Кесарии и уверен, что вы оба родом из тех краёв, для него это также просто, как отличить дака от сармата, — он повернулся к товарищу, — Скажи им сам, пусть знают, прежде чем сунутся в этот terrarium. Но если передумаете, мы отведём обратно.

— Нет! — воскликнул Ханох, — Я должен найти Гийора.

Секстус взглянул на Иосифа. Тот сожалеюще развёл руками:

— Я не могу его одного отпустить.

— Дело ваше, — мотнул головой ветеран, — но вчера чернь растерзала арестованных из иудейской секты, когда преторианцы вели их к Капитолийской каменоломне, — он выжидающе смотрел на обоих, — Хорошо, но мы честно предупреждаем, вдвоём вас не сможем отбить, а ввязываться в драку дело безнадёжное. Теперь не суйтесь вперёд и держитесь за нами. Пошли, — он локтём отпихнул Ханоха назад.

На небольшом клочке земли под сенью каштановой рощи группу избитых и окровавленных людей окружала взбудораженная толпа. Крепкого телосложения македонец с весёлым выражением лица звучно оглашал, указывая на арестованных:

— Свободные граждане Рима! Перед вами преступники, решившиеся на мерзкое и постыдное дело. Враги, огнём и ненавистью испепелившие чудесный город! Заговорщики, переступившие черту, отделяющую человека от животного! Отступники, мечтающие не хлебом, так кровью и бедами накормить народ! Они недостойны даже изгнания…

Последние слова умелого трибуна потонули в оглушительных выкриках:

— "Смерть иноверцам!"

— "Оскорбителям богов место во мраке!"

Обречённые, до этого смиренно ожидающие своей участи, неожиданно для всех дружно попадали на колени. Вначале у Иосифа, как и у многих, мелькнула мысль, что этим самым "иудействующие" хотят вызвать человеческую жалость, но всё оказалось намного сложнее. Удивительно, на пороге неизбежной смерти верующие стали громко во весь голос распевать на арамейском свою божественную песнь, в которой зазвучала имя Христа.

Преторианец жестом приказал освободить себе дорогу и подал знак, который доведённая до исступления толпа приняла однозначно.

Волисус заметил выглянувшую из-под его локтя плачущую физиономию Ханоха и с рычанием развернул его голову, прижав носом к своему боку. Иосиф с ужасом наблюдал избиение беззащитных соплеменников, с непоколебимой обречённостью отдававших себя во власть обезумевшей толпы. Откуда-то подспудно, независимо от его воли, перед глазами явилась такая же яркая картина давностного избиения египетских евреев, о которой он почерпнул в трактатах Филона Александрийского. Словно живая, наложилась она на нынешнюю драму, заставляя потомка Хасмонеев до боли сомкнуть веки и громко взмолиться:

— "О, Творец! …Разве человеческой жестокостью не переполнена чаша Твоя?! Да видишь ли Ты их желание страдать?!"

Крепкий толчок и окрик Секстуса привёл Иосифа в чувства, вынуждая тронуться следом. Та дорога, которая привела их к Квириналу, далее оказалась полностью перекрыта преторианцами, явно получившими приказ стянуть сюда, как можно больше воинствующих погорельцев. Тогда они двинулись севернее, где стена городского вала пролегала отсюда менее, чем в двух стадиях. Но и здесь надежда выйти к Марсову полю через Угловые ворота обернулась своеобразной ловушкой в виде узкого прохода, образовавшегося из-за груды полуобгоревших брёвен. Стоявшая у дороги бедняцкая taberna [дощатая лачуга] не перенесла очередного испытания. По всей видимости, едва пламя лизнуло древесную основу, подгоревшие подпорки утратили силу и убогое жилище рассыпалось.

Внезапно перед ними выросли две страшноватые на вид коренастые фигуры. Скорее всего поставленные охранять эту щель, фракийцы зря времени не теряли. Пока невдалеке кипело сытное варево, один неторопливо промывал внутренности перед едой медово-винным mulsum, второй тут же рядом, задрав тунику, ожесточённо чесался в паху.

— Куда торопитесь? — сплюнув, хриплым насмешливым голосом спросил один из них, аккуратно ставя чашку в опрокинутый щит, — Разве не понятно, чем следует заниматься? Или наши товарищи зря выискивают по всему городу этих вонючих сотрясателей, покусившихся на мощь великого Рима?

— Послушай, frater [брат, товарищ по службе], — Волисус доверительно, почти вплотную приблизился к преторианцу, о чём сразу же пожалел, — в нос ударил зловонный запах, — нам приказано доставить двух отпущенников Фения Руфа к Старому Капитолию, где их ожидает начальник первого квартала. Пропусти нас скорее.

— Что-что?! — подозрительно прищурился фракиец. Намного старше своего напарника, он являл образец несения службы, — Что ты несёшь, о каком vicomagistri [начальник квартала] идёт речь, когда в этой части города единственной главой поставлен трибун Субрий Флав? А может ты хочешь сказать, что за сладкие годы службы тупым пожарником ничего не слышал о нём?!

Выдвинувшись ещё на один шаг вперёд, стражник легкомысленно загородил своему напарнику обзор. Рука преторианца потянулась к рукояти меча:

— И потом, эти двое обличьем напоминают мне "ослопоклонников". Или решили огрести деньги, помогая им избегнуть заслуженной карр… хрр…

Умерить его не лишённый проницательности monologus, "помог" Секстус, погрузив меч в живот "оратора", так некстати возникшего на их пути. Волисусу же ничего не оставалось, как расторопно вонзить приготовленное под мышкой широкое лезвие солдатского кинжала в подставленный бок второго.

Наскоро обтерев оружие об их плащи, ветераны забросали тела деревянными обломками и двинулись дальше.

— Поверь, меня также взбесило несправедливое отношению к нашей службе, но ты поспешил, — с досадой буркнул Волисус, — Как теперь узнаем пароль, если он действует в этом квартале?

— Я мог бы и подождать, — отозвался Секстус, — но тогда пришлось бы в открытую драться с обоими, а ведь мы далеко не мальчики. Забыл, как в прошлый раз… — он замолчал, справедливо рассудив, что дальнейшее не для лишних ушей.

— Мм…да, одно не возьму в толк, чем это им так не угодило наше ремесло? Сами служат по шестнадцать лет, получают в два раза больше и ещё кому-то завидуют. О боги! Есть ли предел человеческой алчности?

Участившиеся заградительные посты вынудили ветеранов вновь сменить направление и вернуться к первоначальному маршруту. Как и ранее, они рассчитывали обогнуть северный склон Капитолийского холма и через Ратуменновы ворота выйти к Марсову полю. Этот наикратчайший путь вёл через Forum, всё пространство которого с прилегающими к нему строениями предстало в не менее ужасающем виде. Тронутые огнём великолепные здания храмов являли собой жалкое зрелище. Некогда просторная площадь оказалась захламлена обломками колонн от кое-где рухнувших портиков, а то и частями стен со сбитыми пилястрами. Всё это валялось вперемешку с почерневшими от копоти фрагментами скульптур, не говоря уже о плачевном состоянии величественных монументов.

Следовало спешить, но вид торопливо идущих людей мог вызвать подозрения, поэтому приходилось сдерживать шаг, приноравливаясь к отдельным группам, рыскающим среди пепелищ. Выйдя наконец-то к улице, тянущейся вдоль восточного подножия холма, Волисус глухо выругался:

— Да погубят вас боги! Я предчувствовал это!

Священная дорога была переполнена толпами возбуждённых людей, которые стекались к мрачному своду Matertinus. Небольшое куполообразное здание старой городской тюрьмы находилось в оцеплении преторианцев, где всё открытое пространство перед ней постепенно заполнялось народом. Ни вернуться, ни миновать стороной это место уже не представлялось возможным и чем ближе они подходили, тем шумнее становилось вокруг.

Иосифа поразило необычное поведение людей - для только что потерявших свои жилища те выглядели по меньшей мере странно. Горожане толпились, расхаживали группами, чему-то веселились и пританцовывали вокруг широкогорлых амфор. Додумать не успел, подал голос немногословный Секстус:

— Не иначе, как урожай с Фалернской горы! — повёл он носом, выражение лица его несколько изменилось.

— А ты думал, им выкатят косское? Только не нравится мне всё это. Поить чернь в такое время даже дешёвым вином вряд ли станут с добрыми намерениями. Verpa! — мрачно выругался Волисус.

Люди в подавляющем большинстве были опьянены, спотыкались, падали. Некоторые же, изрядно нахлебавшись дармового вина, продолжали своё пиршество лёжа на земле. Но когда начали съезжаться первые, набитые людьми повозки, вакханалия перешла в менее благодушное русло.

Взятых под стражу встречали яростные проклятия, а прежде чем несчастные оказывались во внутреннем дворе тюрьмы, об их головы и спины разбивались десятки опорожнённых сосудов. В воздухе замелькали камни, куски колотого мрамора. Вид покалеченных ни у кого не вызывал ни малейшего сострадания. Одуревшие от вина и крови, горожане неистово требовали разом выдать им "общественных врагов", взывая к немедленной самой позорной казни. Наиболее ретивых, пытающихся проникнуть вовнутрь, преторианцы со смехом отталкивали щитами и шутливо били по макушкам рукоятями оружия.

— Для чего их сюда свозят? — простонал Ханох.

— Не знаю, рupus… но чую, не завидна их будущность.

— Чего гадаете? Не слышали, который день орут? "…Ко львам поджигателей, христиан ко львам!" — обернулся Волисус, — А фортуна у всех одна и вашим соплеменникам действительно не позавидуешь… кхе… кхе… — он с надрывом закашлялся.

Клубы вонючего дыма на какое-то время накрыли всех с головой. С ожесточением отхаркнув накопившуюся в груди мокроту, ветеран невесело пошутил, повернувшись к товарищу:

— Как считаешь, стоило ли нынче хищников морить голодом? Думаю, этих опившихся козлоногих сатиров самих впору выпускать на арену, их даже травить не придётся, — он тяжело, со свистом втянул воздух и показал направление подбородком — Вон с той стороны и обойдём, я заметил нескольких знакомцев из Паннонии. Ты их видишь, Секстус?

— Угу… но сейчас рискованно, увидят, наверняка догадаются кого сопровождаем. Лучше свернём здесь, вон, многие туда лезут справлять нужду, а там как-нибудь выберемся. Да помогут нам боги!

Начало смеркаться, когда все добрели к подножию Циспия. Поблагодарив ветеранов, Иосиф рассчитался с ними, щедро добавив сверху каждому по полсотни сестерций. Волисус спрятал деньги и опустил тяжёлую руку на плечо Ханоха:

— Не огорчайся, рupus, ну не смогли помочь твоему другу. Видать, за нынешнее крушение "Трои" справедливая Юстиция возжелала вершить своё кривосудие, — он грустно улыбнулся, — Считай, сегодня мы все легко отделались.

Ветеран с сожалением взглянул на бледного, едва стоящего на ногах Иосифа:

— Не советую вообще выходить из дома, будет нужда, уж лучше шли своего дака.

Затем, видимо, припомнив что-то важное для него, покачал головой, усмехнулся криво:

— А ведь прав оказался грек: "Чего не излечивают лекарства, излечивает железо, чего не излечивает железо, излечивает огонь", — шевельнул рукой на прощанье, — Пусть тебе благоприятствует судьба, еврей!

Продолжение следует.