МЕЧТЫ О ПРОШЛОМ

«Джон должен был прилететь самолётом из Нью-Йорка в Пулково в 11.25, и я его встречал. Нет, не так… Из Нью-Йорка Джон должен был прилететь в Пулково в 11.25. (Зачем я пишу «прилететь», «самолет»? И так понятно, что из Нью-Йорка в Пулково поезда не ходят). И я его встречал. Вот так уже лучше. Я встречал его уже пару часов и основательно поднабрался. А вот так еще лучше. Я шлялся по огромному терминалу из одного бара в другой: то тут рюмку водки, то там кружку пива – а что ещё делать-то? Самолёт потерялся где-то в небе над Атлантикой или над Европой уже, – в общем, рейс задерживался по неизвестным и, скорее всего, техническим причинам. Встречающиеся мне по дороге милиционеры уже не смотрели на меня с подозрением, а только понимающе и одобрительно ухмылялись. За эту пару часов я успел со всеми ними перезнакомиться, а они все успели налюбоваться на мой паспорт, и взаимных претензий у нас не возникло. Только один раз пожилой старлей, разглядывая мой паспорт, осуждающе пожурил меня:

– Поаккуратнее с выпивкой, товарищ…

Я поблагодарил его за совет и завернул в очередной бар. А вот когда чудный женский голос пропел на весь терминал, что самолёт из Нью-Йорка через полчаса совершит посадку в аэропорту Пулково, и встречающих просят пройти в зону прибытия, я решил, что настала пора действовать. Заказал у бармена четыре таблетки «алконета» и бутылку «нарзана». Растворил две таблетки в одном стакане, две – в другом, чокнулся и влил в себя поочередно оба стакана. Реакция началась мгновенно: сначала кровь прилила к голове, и мне стало жарко, потом что-то забурлило в животе и появилось непреодолимое желание посетить туалет.

– Первая дверь направо, – указал мне путь опытный бармен и я поскакал галопом по проторенной дороге, только что не взбрыкивая от нетерпения. Вышел через десять минут: мокрый, как мышь и трезвый, как Робинзон.

Прибывающих было гораздо больше, чем встречающих. В этом и состоит основное отличие воздушного транспорта от наземного. В городском транспорте, к примеру, до конечной доезжают не все: а тех, кто доехал, редко встречают цветами и поцелуями. Джона было видно издалека – он был на голову выше всех. Огромная сумка через плечо и чемодан на колёсиках абсолютно не влияли на его скорость передвижения: он, как тяжёлый крейсер, легко раздвигал плечами мелких и среднетоннажных попутчиков и вертел головой во все стороны, отыскивая меня. Я двинулся ему на встречу, и мы сошлись в центре зоны прилёта.

– Welcome to Russia, Ваня! – горячо поприветствовал я его.

– Ни … себе! – не менее горячо поддержал меня Джон, и мы крепко обнялись…

Мы жили в одном доме, учились в одном классе и в одной школе. Родители наши тоже были знакомы. Знакомство родителей состоялось, когда мы учились в третьем классе: после нашей с Ванькой попытки взорвать мужской туалет в школе. Попытка удалась, и мы были вознаграждены родителями соответствующим способом. Ванька был из интеллигентной еврейской семьи, и его оставили на две недели без сладкого. Мои родители были люди простые, и меня, без затей, выпороли. Так мы и росли: учились в школе, запоем читали книжки, гоняли до изнеможения в футбол на школьном стадионе, играли в «козаки-разбойники», коллекционировали марки и спичечные этикетки. Повзрослев, ухаживали за одноклассницами и одношкольницами в попытке сорвать первый поцелуй. Нормальное у нас было детство: по-хорошему долгое и полноценное. Мы изучали мир вокруг нас, а он был таким огромным и привлекательным!

После окончания школы я поступил в «Бончу», а вот отец Ваньки Борис Абрамович поступил иначе. Он благоразумно продал годами наживаемый статус (квартира, дача, машина, гараж) и по еврейской линии вывез всю семью в Германию. Надо сразу сказать, что в этой семье еврей был только один – сам Борис Абрамович. А вот Мария Сергеевна, мама Ваньки, как и сам Ванька по еврейским понятиям (и не только) были русскими. Наверное, это и сыграло главную роль: что-то у них там не заладилось и еврейская община в Германии их не приняла, а на историческую родину Борис Абрамович сам не стремился, и все они оказались спустя год или два в Штатах.

Кстати, как-то в Монреале я общался с нашим эмигрантом, русским аж до седьмого колена, и поинтересовался, как ему удалось-таки стать евреем. И вот что мне ответил этот полууголовный «иудей»:

– Прикинь, братан: из Питера в Монреаль вылетает самолёт, и в нём сидят 150 русских, но в Монреале приземляются уже 100 евреев. Это же элементарно, Ватсон! А дальше начинаются юридические тонкости и горы вранья, проверить которые нет никакой возможности…

В общем, через шесть лет, Борис Абрамович Штука, его жена Мария Сергеевна Штука, и их сын Иван Борисович Штука стали гражданами США. Поменяли неблагозвучную фамилию и превратились в (помню я долго смеялся, потому что в школе Ваньку обзывали штукарём): Бо?рис Московкин, Мэри Московкин и Джон Московкин. Такая вот крепкая американская семья...

America! America!

God shed His grace on thee…

И вот через двадцать лет Джон Московкин, урождённый Иван Штука, прилетел в гости к старому другу…

– Ну, пошли, пошли, – затеребил меня Джон. – Примем по граммульке за встречу!

По дороге в бар, нам встретился уже знакомый мне милицейский наряд. Увидев милиционеров, Джон от удивления раскрыл рот, уронил с плеча сумку и ахнул:

– А это что за …?!

Милиционеры тоже подивились такому странному поведению приезжего человека и, на всякий случай, попросили Ваньку предъявить документы. Старший наряда, усатый сержант, бегло пролистал Ванькин паспорт и, возвращая его, строго сказал:

– Добро пожаловать! А вот материться не надо, товарищ Московкин. За мат в общественном месте у нас 15 суток дают.

Козырнул и добил Ваньку:

– Всего доброго!

– Серёга! – простонал Джон. – Я сплю?!

«Нет», – очень хотелось мне сказать Ваньке и всё ему объяснить, но время это ещё не пришло – надо было ждать. Поднял с пола сумку и потащил её к ближайшему бару. Ванька постоял немного, очумело мотая головой из стороны в сторону, а потом рванулся со своим чемоданом на колёсах, как революционный матрос с пулемётом, вслед за мной.

Бармен встретил нас радостной улыбкой, настолько лучезарной, что сразу поверилось – здесь живёт счастье: так, по крайней мере, было написано на дверях его заведения. Я потащил сумку и чемодан к столику у огромного окна, выходящего прямо на взлётное поле, а Ванька пошёл к стойке делать заказ. Только-только я рассовал его вещи и уселся сам, как он уже вернулся чем-то очень смущённый:

– Серёга! Там с картой моей что-то…

Ну, естественно! Он бы ещё наличкой стал расплачиваться, – тогда милиция уже вряд ли была бы к нам снисходительна.

– Садись, – сказал я ему. – Я сам.

Быстро рассчитался с барменом, оставив ему 57 копеек на чай, и вернулся к нашему столику.

– Ты водки не много заказал? – спросил я Джона.

– Да ладно! Пол-литра на двоих – какая …! – осклабился Ванька.

«Эх, Ваня, Ваня, – подумал я. – Да мне после четырёх таблеток «алконета» ещё неделю ничего крепче «нарзана» даже нюхать нельзя. Так что извини, друг, пить будешь один».

Заказ прибыл быстро, как автобус, идущий по расписанию. Ванька разлил водку в две рюмки и произнёс со знаменитой брежневской интонацией:

– Ну, за нашего дорого Хорика Энекера! – наш любимый школьный тост, времён увлечения портвейном. Я чокнулся с ним стаканом «нарзана», чем вызвал возмущение со стороны своего старого друга.

– И ты, Брут?! – подначил меня Джон.

– Нельзя мне, Ваня… пока, – успокоил я его.

– Ну, и … с тобой! – напутствовал меня Джон голосом Брежнева и залпом выпил водку.

У Ваньки был талант – он мог копировать практически любые звуки, издаваемые живыми существами, от домашних животных до генеральных секретарей. Однажды этот самородок с уличного телефона-автомата голосом нашей классной дамы Ларисы Николаевны вызвал в школу моих родителей. Случился большой конфуз, и он огрёб от меня по полной, хотя уже тогда был самый высокий и здоровый в классе, «но дурной», как констатировала однажды Лариса Николаевна.

После второй рюмки мы незамедлительно перешли к третьей (это Ванька), закусывая салатом «столичный» и запивая «нарзаном (а это я). Потом закурили и, откинувшись на спинку кресел, сквозь табачный дым внимательно посмотрели друг на друга. Что-то у него было в глазах, вопрос какой-то…

– Хочешь с Ленкой пообщаться? – спросил я его.

– Давай, – согласился Ванька.

Я достал телефон, положил его на стол и вызвал Ленку. Она сразу же откликнулась, и её голографическое лицо вертикально повисло в воздухе рядом с лежащим на столе телефоном.

– Уже пьёте, – усмехнулась Ленка, оглядев нас по очереди, и добавила. – Здравствуй, Ваня!

Ванька вытаращил глаза, да что там вытаращил – они чуть на стол не упали, но смог заплетающимся языком произнести:

– Здравствуй, Лена!

Говорили они не очень долго, так как Ванька во время разговора всё время дико косился на телефон и говорил в его сторону, что было совсем не обязательно. Всё-таки, без привычки пользоваться мобильной связью, пока не доступной для его мира, Джону было тяжело. Когда Ленка отключилась, он молча набухал себе целый стакан водки и хотел было его употребить, но я придержал его руку. Тогда он посмотрел на меня больными глазами и спросил:

– Серёга! И как понимать весь этот …? Где я?!

Вот и пришло время для серьёзного разговора…

Первые сомнения его посетили ещё на таможне: не было уже привычных рамок металлодетекторов. Как таковой и самой таможни не было: шлёпнули печать в паспорт, и всё – свободен. Получай багаж и иди куда хочешь. Потом – вежливые милиционеры. Главным образом, не потому, что вежливые, а потому, что милиционеры.

– Слушай! У вас же полиция, как и у нас, я знаю, – горячечно, как в бреду, талдычил он мне.

– Это у вас полиция, а у нас… Ну ты сам видел, – отвечал я ему.

Потом заблокированная карта и, наконец, телефон, который добил его окончательно.

– Серёга! А как это работает? – в Джоне проснулся бизнесмен.

– Да откуда я знаю, Ваня, – разъяснял я этому олуху. – Ты знаешь, как работает твой компьютер или, к примеру, телевизор? Вот то-то и оно!

– А как вы это сделали? – не унимался бизнесмен.

         Как, как…, наверное, хотели сделать телефон, а получился, как всегда, автомат Калашникова. Потом немного подумали и решили, что телефон всё-таки полезнее. Всё очень просто.

– А как это случилось? Как такое вообще возможно? – никак не унимался в Джоне дух первооткрывателя.

– Как случилось, говоришь? – спросил я его. – Ты помнишь, что случилось в 96 году?

– Где? – задал резонный вопрос Джон.

– Здесь, – кратко ответил я.

– И что здесь случилось в 96 году? – ирония била через край.

–  Выборы здесь были, Ваня. Выборы Президента.

– И что? – уровень иронии уже зашкаливал.

         – А то, что здесь, на этих выборах победил не Ельцин…

Вот и всё. История пошла по совершенно другому пути. Оказалось, что достаточно всего-то лишь один раз не мешать выбору народа и не фальсифицировать результаты этого выбора, и эффект от этих незамысловатых действий может превзойти самые смелые ожидания. Вековая мудрость народа плюс отсутствие влияния извне сделали своё дело. Разумеется, что этот мир не идеален. Есть в нём и воры, и подонки, убийцы и насильники, мастера красиво обещать и просто идиоты. Но – чем выше, тем меньше. И мне это очень нравилось. Я думаю, что и Джону понравится тоже…»

В сердцах Леонид Андреевич швырнул на столешницу распечатанный на принтере рассказ начинающего автора – на стол не попал и бумажки, как осенние листья, спланировали на пол.

– Ну вот почему я должен читать этот бред? Зачем мне это? Мне что, заняться больше нечем? – главред сетевого журнала «Феникс» сорвал с носа очки и устало растёр воспалённые глаза. – И ведь начал-то неплохо, интересно, по крайней мере – я даже было взволновался, а он взял да и съехал в откровенную белиберду. Ну какой, прости господи, народ? Где он его вдруг увидел? И  с «вековой мудростью» у этого, так сказать, народа, как у крота с дальнозоркостью. Последние события ясно показали, что нет вообще никакого народа, а то, что есть, назвать народом можно только с большого перепоя. Имеется стадо баранов: послушное, легко управляемое, агрессивное, абсолютно нежелающее посмотреть по сторонам и попытаться хоть что-нибудь разглядеть сквозь туман пропаганды или хотя бы озаботиться собственной безопасностью. Их тысячами гонят на убой и они покорно идут – идут безропотно, вопреки логике, здравому смыслу и инстинкту самосохранения. А за тупость, как известно, рано или поздно придётся платить – нежелание знать правду не освобождает от ответственности… А посему – в топку!