Цвет любви

Всем армянским врачам посвящается

 «Какого цвета была моя любовь: цвета музыки Моцарта или цвета баллады Эрика Клептона «Tears in heaven»? Какой вкус был у моей любви: вкус капучино или вкус жарких поцелуев? Нет, нет, у моей любви был вкус DIROL, сдобренный вкусом первого поцелуя... А какой у моей любви был запах? У моей любви был запах моих духов, несмываемым следом оставшийся на Его руке».

Так думала Мария, Маша, Машенька, когда простуженным февральским вечером шла домой.

Что можно сказать про мужчину, который случился в её жизни, как лёгкий бриз на море? Ну, во-первых, что у Него очень сильные и добрые руки. Во-вторых, Он обладал поразительной способностью успокаивать. В-третьих, у Него – гордое имя армянского царя: Тигран! А ещё – что однажды... он подарил ей Взрыв! Гром с небес! Вершину блаженства! Ну, и она их ему подарила. И от этого оба были счастливы. С тех пор при воспоминании об этом всякий раз начинает колотиться сердце, становится светло даже в пасмурный день и переполняет волнующая радость.

Сейчас она уже не помнила, с чего всё началось. Хотя... Кажется, всё началось осенью. Ну да, конечно, той осенью. Он проводил обход больных, и когда подошёл к её кровати, бесцеремонно откинув одеяло, впился сильными пальцами в её колено.

– Совершенно неприлично иметь такие колени, как у вас. Вам серьёзно надо подумать об операции, – сказал доктор и отошёл к другой больной.

Она ужасно разозлилась. Да как он, этот посторонний врач, смеет так беспардонно причинять ей боль!..

На время Мария ушла из больницы. Тогда Тигран сказал, что при её выписке обязательно устроит большой праздник. Потом она вернулась. И однажды вечером... Случайно. Ну да, случайно оказалась в его кабинете. Выпить чашечку кофе? Естественно, она не отказалась, приходя в восторг от перспективы поболтать и пококетничать.

Машеньке нравилось, что они болтали ни о чём. Тигран рисовал ей будущую операцию и успокаивал, говоря, что будет на ней первым ассистентом. А она отвечала, что если бы у неё было много-много денег, то она непременно, ну, просто обязательно подарила бы Тиграну частную клинику.

А потом... Потом он вдруг очень властно её обнял, и, странное дело, Машу это совсем не обидело. Если честно, то даже наоборот. У неё было такое чувство, будто после долгой дороги она вернулась домой.

Тигран целовал её, как в стихах: «Зацелую допьяна, изомну, как цвет…». Ну почему, почему она запомнила это не так хорошо, как хотелось? Наверное, именно потому, что была зацелована им допьяна.

Когда Маша зажгла в тёмном кабинете свечу, он почему-то спросил: нравится ли ей фильм «Горькая луна»? Может быть, Тигран находил, что Мария похожа на Эммануэль Сенье или его приятно волновало в ней это неуловимое сочетание зрелости и детской невинности?

А ещё потом… О, потом было всё, о чем оба мечтали, но о чём бы никогда не признались даже сами себе. После они лёжа пили апельсиновый сок, а она говорила, что была бы очень счастлива, если бы каждый её день начинался с чашки клубничного мюсли и со стакана апельсинового сока. Тигран прижал Машеньку к себе:

– Странное дело, обычно во время операции профессор ругается, а когда оперировал тебя, то молчал.

Потом Марии делали операцию, после которой профессор разбудил её словами: «Вставай, красавица, проснись!». Она решила щегольнуть своим гуманитарным образованием и ответила немного хриплым спросонья голосом:

– Пушкин несколько банален, вот Мандельштам…

Да, Мандельштам…

Мария выписывалась, когда дежурил Тигран. Ох, эта её странная манера: делать вид, что с ней всё в порядке, тогда как на самом деле кошки на душе скребут. Так было и в тот раз: она делала вид, что очень рада своей выписке. И даже ехидно бросила Тиграну:

– Можете устраивать праздник...

На её лице сияла улыбка, а душа стонала от боли. Все видели улыбку, но её душу видел один только Бог. Профессору же она пообещала, что через несколько месяцев непременно приедет к нему в больницу для осмотра...

А сейчас она возвращалась. Возвращалась тёмным февральским вечером домой. Она шла и точно знала, что летом снова сюда приедет. Потянулись долгие месяцы разлуки. Время, когда Машенька жила ожиданием встречи с Тиграном. Вот проплакал капелью март. Шлёпая по лужам, прошёл апрель. Наступил бесшабашный май...

В мае Мария поехала отдыхать в санаторий близ Москвы. В прошлом это была пригородная усадьба купца Грачёва. Её поразило, что такой земной рай находится в паре километров от МКАД (Московская кольцевая автодорога – Ред.). От кого-то она слышала, что Вольтер на вопрос: «Где бы он хотел оказаться – в раю или в аду?» – ответил: «По комфорту я хотел бы быть в раю, а по общению – в аду». Так и здесь. Удобства – вполне городские: рядом магазин, парикмахерская, почта. А вот мягкая трава луга, дорожки в парке, неторопливость отдыхающих создавали впечатление, что находишься вдали от города.

Немудрено, что в такой безмятежной обстановке между отдыхающими завязывались романы. Не стала исключением и Мария. У неё тоже завязался роман. Роман-сказка, ибо, как говорила её институтская подруга: «Любой свой роман ты превращаешь в сказку». Но вот что поразительно: на сей раз роман этот ею самой воспринимался как-то безразлично. Хоть было и море цветов, и поездки на экскурсию в Шахматово, и бессонные ночи… Но то и дело она думала о Тигране, ей казалось, что она буквально отравлена им. Что бы Маша ни делала: занималась ли гимнастикой, плавала ли в бассейне или принимала ухаживания кавалера – её мысли непременно возвращались к Нему...

Наконец, настал день, когда Машенька поехала в больницу. Боже, как она собиралась!.. Множество раз примеряла разную одежду. Придирчиво подбирала косметику и духи. Созванивалась и созванивалась со своим вечно занятым профессором. И в жаркий солнечный день, в начале июня, приехала туда, откуда уходила тёмным февральским вечером.

Профессор осмотрел её и результатами, в общем-то, остался доволен. Правда, его беспокоило, что у Марии появилась некая неустойчивость походки. Но он предположил, что со временем это пройдет. Профессор намеревался осенью снова положить её в больницу для очень небольшой операции, а пока, желая с ней пообщаться, предложил вместе пообедать. Конечно же, она согласилась. Машеньке нравилось разговаривать с профессором. Нравилось, что у него такая замечательная библиотека, а непроходимый беспорядок в кабинете, где можно было найти всё – от скальпеля и до кофеварки – создавал впечатление, что находишься не у врача, а в комнате Плюшкина.

Профессор угощал её пирожными и очень обиделся, когда она, желая показаться вежливой, взяла мало. Угостил её коньяком, но, отвыкшая от крепких напитков, она поперхнулась.

– Какой же ты ещё ребёнок, – мило улыбнулся он.

Профессор говорил ей комплименты, а она знала и предвкушала очень близкий момент, когда выйдет, пройдёт по коридору и окажется в кабинете Тиграна…

Там сидел ещё какой-то врач и глубокомысленно разглагольствовал о демографической катастрофе:

– Вот у меня, например, трое детей, – важно констатировал он.

– ...и ни один на вас не похож, – вмешалась Мария.

Жена того врача была японкой, и детишки отличались характерными монгольскими чертами лица. После столь мудрого замечания повисла пауза, во время которой Тигран наклонился, чтобы поднять якобы случайно выпавшую из рук авторучку. Он незаметно скользнул рукой по её ноге, подавая знак, чтобы она тоже наклонилась. Машенька послушалась и увидела, что у Тиграна от смеха текут слёзы.

– Если бы не твой медовый язычок – тебя и наказать стоило бы за такие слова, – прошептал Тигран.

Он угощал её кофе, она ела шоколад и хохотала над его остротами. Тигран предложил ей поехать вместе в Сочи. Мария, сославшись на здоровье, отказалась. Договорились, что Тигран поговорит с профессором и проведёт ей осенью операцию сам, хотя признался, что оперировать любимого человека – неимоверно трудно:

– После той операции я три дня не мог в себя прийти. Тем не менее, никому тебя не доверю.

Пока же... Пока Мария опять уезжала, назначив Тиграну свидание осенью. На операционном столе.

Она решила действовать по примеру пушкинской Татьяны. Что Татьяна делала в дни разлуки с Онегиным? Читала книги, которые читал её любимый мужчина. Маша не знала, какие книги читал Тигран, но она знала, из какой страны он приехал. И читала всё, что могла найти про эту страну. Читала про быт, про культуру и про историю этой маленькой южной страны и незаметно для себя полюбила её. Она полюбила молчаливую суровость горцев, она верила, что Христос был в Эчмиадзине, её восхищал непонятный алфавит, который более тысячи лет назад был изобретён Месропом Маштоцем. Иногда Мария думала, что если вдруг сложится так, что она не будет с Тиграном, то всё равно она всегда будет любить его страну.

Пришёл август. Это какой-то фатальный месяц для России: беды и несчастья здесь в большинстве своём происходят почему-то в августе. Вот и для Марии август стал страшным. В художественных фильмах, когда с героем происходит что-нибудь страшное, гремит гром или звучит реквием. Жизнь – не кино. Гром не гремел, и реквием не звучал, а был безмятежный солнечный день, когда она услышала поставленный ей диагноз, который сражал своей лаконичностью. То июньское предположение профессора о временности появившейся у неё шаткой походки оказалось признаком грозным. Теперь Марии предстояло изменить всю свою жизнь, расстаться со многим, о чём мечтала и к чему стремилась. А главное, самое ужасное – надо было забыть про Тиграна, поступить, как писала Ахматова:

У меня сегодня много дела:

Надо память до конца убить,

Надо чтоб душа окаменела,

Надо снова научиться жить…

В ноябре Мария поехала к профессору, как договаривались. Но лишь затем, чтобы сообщить о случившемся, и чтобы попрощаться. Вошла в кабинет так, как будто открывала давно забытые страницы зачитанной до дыр книги. Ничего здесь не изменилось: всё тот же беспорядок, интересные книги и улыбчивое лицо профессора, которое после машиных слов помрачнело. Она подарила ему книгу «Человек перед Богом», а он посоветовал во всех жизненных испытаниях быть, как лягушка в кувшине молока: продолжать бить лапками и никогда не сдаваться. Он всё говорил, говорил, пытаясь придать словам убедительность и не обнаружить появившийся в горле ком. Говорил, что медицина на месте не стоит, что через годик-другой Мария снова придёт к нему, но не по делу, а просто поболтать, сообщить о своём выздоровлении и начале новой жизни.

Она согласно кивала, но оба понимали: расстаются навсегда…

Мария не любила признаваться окружающим в своих проблемах. Что бы ни происходило в её жизни, она всегда отвечала: всё нормально. Тиграну тоже решила ничего не говорить про свою болезнь. В кабинете он сидел за компьютером. Увидев Машеньку, вскочил, радостно раскинув объятия. Ей очень нравилось в нём это сочетание необузданности горца и мягкости английского джентльмена, которыми, как она считала, обладают все мужчины его страны.

– Девочка моя! Ты прекрасно выглядишь – хорошеешь с каждым днем.

– Да, у меня – полный порядок…

– Будем делать тебе операцию?

– Конечно, будем. Только не сию минуту. Я ещё не отошла от прошлой, и планирую до весны ничего с собой не делать.

– Я презирал бы самого себя, – сказал Тигран, усаживаясь на стул и беря Марию к себе на колени, – если бы сейчас позволил тебе уйти просто так. Пойдем куда-нибудь: посидим, чего-нибудь выпьем, поболтаем о том, о сём...

Они сидели в принадлежащем его брату маленьком, уютном ресторанчике в центре Москвы и Тигран рассказывал, как в начале октября ездил отдыхать в Сочи и катался там на серфинге.

– Следующим летом я тебя тоже возьму в Сочи. Согласна?

Мария кивнула и грустно улыбнулась, но Тигран грусти не заметил. Он светился радостью от её присутствия – всегда желанной женщины, которую любил.

Вышел тапёр. Зазвучала божественная музыка баллады Стинга «They Dance Alone». Они танцевали во мраке ресторанного зала, тесно прижавшись друг к другу. Не разговаривали, слова разбили бы эту, так сейчас нужную им тишину, потому что молчать можно только с очень близким и родным человеком. Потом наступила божественная ночь. Ей очень нравились стихи Цветаевой про ночь:

Как влюблённость старо, как любовь забываемо-ново. Утро в карточный домик, смеясь, превращает наш храм. О, мучительный стыд за вечернее, лишнее слово. О, тоска по утрам…

Она ушла утром, когда Он еще спал. На зеркале написала помадой: «Adieux».

...Через месяц Тигран улетел в Кембридж: преподавать медицину в Гарвардском университете. Потом, привыкнув к американской жизни, остался жить в Бостоне.

А Мария... Мария заставила себя о нём не думать.