"Санитарки"

Глаза бойца слезами налиты,
Лежит он, напружиненный и белый,
А я должна приросшие бинты
С него сорвать одним движеньем смелым.
Одним движеньем - так учили нас.
Одним движеньем - только в этом жалость…
Но встретившись со взглядом страшных глаз,
Я на движенье это не решалась...

/Юлия Друнина, "Бинты"/

ЖЕНЩИНА

Он давно наблюдал за этой фигуркой. Вот уже полчаса, не меньше, этот неугомонный русский, словно ящерица, ползал среди раненых и убитых. Издалека было видно не слишком чётко, но всё же Эрих обратил внимание, как санитар, словно покупатель в лавке мясника, деловито осматривал каждого лежащего с ног до головы, а иногда даже под тела засовывал руки. Одних, явно не понравившихся ему, оставлял в покое, других цеплял чем-то и волок в укрытие. И всё это делал почти без отдыха, сразу же возвращаясь за очередным.

Начинало смеркаться, мороз крепчал, но приказа не поступало, приходилось торчать в этой промозглой траншее. Он слышал, как кто-то рядом из их окопов постреливал в ту сторону и даже видел, как пули ложились в непосредственной близости от очередного раненого, поднимая фонтанчики земли и снега. Эрих знал, что желания подстрелить трудящегося санитара у этого "клоуна" не было, так, попугать ради шутки. Это наверняка их ротный придурок рядовой Вурмбах. Он частенько развлекался подобным образом, указывая "ориентир" к следующему лежащему, а санитару ничего не оставалось, как прислушиваться к его "мнению".

На их участке фронта существовало как бы негласное правило - не трогать санитаров. Русские тоже неукоснительно следовали этому и у солдат в общем-то не было взаимной обиды. Каждый делает своё дело, только и всего. Эрих вздохнул и вытащил очередную сигарету. До войны он совсем не курил, только здесь, на фронте начал. Да и как не закуришь, если целыми днями торчишь на морозе? Не повезло, а может быть и повезло, когда его призвали в конце 42-го. "Старики" рассказывали, что в самом начале на настоящую войну мало что походило, наступали и днём, и ночью до таких жутких морозов.

Совсем рядом раздался тугой резкий выстрел, так бьёт снайперская винтовка. Эрих лениво поднял взгляд. Он не видел куда целился стрелявший, но санитар, тащивший очередного "клиента", замер, словно прислушиваясь к чему-то.

Чего же ты ждёшь, дурашка? - с усмешкой, подумал Эрих, - сейчас совсем стемнеет, заблудишься и в наш госпиталь приволочёшь. То-то смеху будет.

Зрение у него было неплохое, он вдруг заметил, как санитар, похоже, начал подёргивать своей ногой в большом толстом валенке. Это его заинтересовало. Внезапно раздался второй выстрел. Теперь он отчётливо увидел, как из другой ноги брызнул фонтанчик.

А ведь ещё и разрывными стреляет, скотина! - он недовольно поднялся и заглянул за окопный излом, - ну так и есть, этот, из идейных, прислали на нашу голову, теперь ещё и доносить станет. В открытую побоится, знает, свинья, что сам в затылок может схлопотать "кугель".

Эрих протянул руку и снял с шеи спящего рядом Кранца бинокль. Настроил оптику и нашёл то место. Пропустив под мышки раненому длинную верёвку, другой конец санитар привязал за собственный пояс. Теперь он полз на животе, но очень медленно. То замирал ненадолго, то подтягиваясь на руках, двигался дальше. Эрих чуть переместил взгляд и тихо, витиевато выругался - обе ноги солдата оставляли за собой тёмный, уже едва различимый в сумерках след. Но ещё удивляло, как такой маленький и хилый человечек тащит здоровущего "ивана"? Но вот санитар повернул голову на другую щёку.

Майн Гот! - он вздрогнул, - Да это женщина! Эрих напряг зрение. Теперь он даже заметил, как из-под шапки у неё выбилась и волочится по земле длинная растрёпанная коса. Её хорошо было видно на грязном испаханном снегу. Это почему-то подействовало на него больше, чем перебитые ноги. Эриху вдруг стало тоскливо и захотелось побыстрее убраться отсюда, чтобы ничего не видеть. За поворотом послышались чьи-то возмущённые голоса, затем опять всё стихло. Очередного выстрела не последовало. Он облегчённо вздохнул. Достал помятую пачку и вытащил последнюю сигарету. Пока прикуривал, стемнело настолько, что всё пространство впереди начало сливаться в одну большую тёмную массу с "рождественскими" сполохами, красочно перечерчиваемую трассами пулемётных очередей. Холода уже не ощущал.

Завтра же подам рапорт на курсы пулемётчиков, окончательно решил Эрих. За свою меткую стрельбу рядовой Руллер не раз получал солдатские награды и его ротный командир пообещал со временем направить на эти курсы, да всё что-то тянул. Раздалась команда освободить окопы для ночной смены. Впереди ждал тёплый блиндаж, пора глотков спиртного и горячий ужин, но предвкушения удовольствия не испытывал.

ПОДРУГИ

Что такое настающая война Миля почувствовала несколько позже, когда, казалось совсем рядом, разорвался первый артиллерийский снаряд. Собственно говоря, самого звука она не успела расслышать. Лицо опалило жаром, что-то больно хлестнуло по ушам, после чего уже в мёртвой тишине, словно в немом страшном фильме, взметнулся фонтан огня, земли, дыма и ещё каких-то обломков. Но всё это не растворилось в воздухе, а согласно законам физики начало возвращаться на землю. Какая-то сила опрокинула Милю на землю и швырнула под колёса машины. Затем, вероятно, от удара головой о землю, в ушах громко щёлкнуло и появился слабый звук, но что-то тяжёлое продолжало прижимать её к земле, к грязным скорчившимся листьям. Миля с трудом повернула перепачканное лицо. Рот Геннадия яростно разевался, отчего его прокуренные усы смешно топорщились и прыгали к верху. Только теперь она начала догадываться в чём дело. К счастью, когда девушка полностью обрела слух и свободу, санитар почти закончил свой, довольно однообразный, но оттого не менее страстный монолог. На этом усатый спаситель решил, очевидно, что первый фронтовой урок выживания санитаркой усвоен, удовлетворённо прокашлялся и перевалившись на бок, потянулся в карман за кисетом. Миля с благодарностью схватила его за край телогрейки и закрыла глаза, а в голове, гудевшей колоколом, насмерть перепуганной птицей билась единственная мысль: "Я жива!…Я жива!"

К вечеру девушки встретились живые и здоровые. У Марии на щеке краснела глубокая свежая царапина. Она торопливо глотала горячий чай и с возбуждением рассказывала, как натерпелась всего за день. А щёку поранила, когда протаскивала своего первого раненого под обрывками колючей проволоки. Миля слушала подругу и чувствовала, что и сама не может отойти от всего этого ужаса. Страх когтями вцепился в тело где-то там, под сердцем, и не думал её отпускать. Мелькнуло сожаление, но не о том, что напросилась в санинструкторы, а о том, что пользы от неё теперь, видимо, будет, как от козла молока. К счастью, человек привыкает ко многому. Страх остался, но сжался до небольшого комочка и нехотя, но всё же позволял Миле выполнять свои обязанности. Это уже потом пришла привычка…

* * *

Страшен, непостигаем танковый бой. Взрослые опытные мужики не выдерживали, что уж говорить о юных созданиях, по собственной воле оказавшихся посредине огненного ада. Временами, казалось, взрывался воздух, сверкал огнём и плевался расплавленной сталью, а земля, сама дрожащая от взрывов, не всегда успевала укрывать людей.

Как и обещал комбриг, денёк выдался горячим. Две танковые роты вышли на этот участок передовой. Июньская жара сделала почти невозможной биологическую жизнь внутри раскалённых машин, но вопреки всем законам природы люди продолжали сражаться. Немецкие пикирующие бомбардировщики постоянно кружились в воздухе, сменяя друг друга. Самыми уязвимыми мишенями оставались лёгкие танки БТ-7, БТ-9, к тому же оснащённые бензиновыми двигателями. Иногда было достаточно одного попадания бомбы или снаряда и он, словно в чудовищном карнавале, выбрасывал вверх ослепительный гейзер огня и дыма. Тотчас начинал рваться неизрасходованный боекомплект. Из обречённого экипажа обычно никто не успевал спастись.

Метрах в ста пятидесяти на глазах Мили снарядом "удачно" снесло башню БТ-7го, он остановился и начал лениво дымить. Ещё минуту назад девушка тряслась от страха между траками сорванной танковой гусеницы, как неведомая сила в очередной раз вытолкнула её из укрытия и бросила к машине…

Ещё день назад командира танка мл. лейтенанта Соловьёва после окончания курсов назначили в 3-ю роту и это был его первый бой в составе нового экипажа. Ему сразу повезло дважды. За мгновение до попадания снаряда, внешней взрывной волной лейтенанта швырнуло головой о металл, он потерял сознание и рухнул на заряжающего. В следующее мгновение, словно бритвой, снесло башню.

В верхней части задымило и набирающий силу огонь начал неотвратимо подступать к бензобакам и боеприпасам. Задыхаясь от напряжения и удушливой гари, Миля на бегу натянула на глаза лётные очки…

Сколько раз потом с благодарностью девчонки вспоминали погибшего неделю назад Геннадия. Это он, неизвестно откуда, достал и обеспечил санинструкторов очками. Стёкла надёжно защищали глаза, т.к. даже при кратковременном прохождении огня без такой защиты зрачки глаз выжигались мгновенно.

Теперь всё решали какие-то секунды. Стараясь не думать, она с разбегу нырнула в обжигающую, дымящуюся дыру. Здесь Миля уже привычно ориентировалась. Нащупала в темноте человеческое тело, обхватила рукой, подтащила вперёд и уцепилась другой за верхний наружный обрез. Заорав от неимоверного напряжения, с силой выдернула его наружу. В обнимку перекатилась с ним по броневому покрытию на гусеницу, уже оттуда скользнула на землю и как можно дальше оттащила раненого от горящей машины. От страшного напряжения всё её тело вздрагивало, а открытый рот судорожно хватал воздух. Казалось, никакая сила не заставит девушку снова лезть в нутро этого, пышущего жаром чудовища. Но ещё не погасла над ней шестиконечная звезда, что-то подсказывало, что есть время, что может успеть.

Собралась с духом и вновь вскарабкалась наверх. Опустившись на самое дно, Миля почувствовала под ногами что-то мягкое. Согнулась, на ощупь определила положение тела и ухватилась за комбинезон. Напряглась из последних сил и вдруг с ужасом поняла, что ни вытащить, ни бросить его она уже не в состоянии. Безвольно опустились руки, девушка растерялась, упуская последние секунды. Внезапно, словно услышав её мольбу, танкист зашевелился и сам начал выбираться наружу. Не помня себя от радости, Миля почти одновременно с ним выкарабкалась на верх, но в последний момент зацепилась коленом за что-то острое и сорвалась головой вниз. Если бы не нога танкиста, то со всего маху она "приложилась" бы лицом к закопчённой гусенице. Сравнительно мягкая кирза самортизировала удар и Миля, больно скользнув носом по сапогу, очутилась на земле раньше его хозяина. В ту же секунду запоздавший взрыв взметнулся вверх, с лёгкостью рвя и испаряя металл с остатками человеческой плоти.

Чуть позже, вместе волоча безжизненное тело командира, заряжающий, коренастый, широкоплечий деревенский парень, на удивлённый вопрос санитарки "Чего же ты ждал?", не нашёл в себе силы даже соврать. Не глядя на неё, смущённо пробормотал:

- Извини, сестрёнка, растерялся…

* * *

…"Юнкерсы" безнаказанно снова и снова заходили на точечные цели, а высоко в небе превосходящие силы противника сковывали действия советской авиации, навязывали бои и тем самым лишали её манёвра. Экипажи тяжёлых танков оказывались более защищёнными, но только не от ошеломляющего пекла внутри бронированных машин. От высокой температуры у многих из ушей текла кровь, восприятие становилось несколько помрачённым и команды не всегда чётко и вовремя доходили до их сознания. Вследствие нарушения эксплуатационных режимов стали отказывать рации, после чего крайне осложнялась координация действий между подразделениями. Из-за плохой видимости на поле боя экипажи часто теряли друг друга из виду. Казалось, вот он, наступил тот предел, до которого человек может дойти, устоять и не сломиться.

Командир второй танковой роты капитан Барчук дрогнул первым, он приказал механику-водителю остановиться и сдавать назад в ближайшее укрытие. Несколько тяжёлых машин заметили молчаливые действия командирского танка и начали повторять его маневр. Общий строй разорвался, но большая часть "КВ" ушла вперёд. Волна плотного чёрного дыма заставила командира танка лейтенанта Сомова приоткрыть люк. Случайно обернувшись в сторону, он вдруг заметил среди разрывов снарядов, что в его направлении бежит человек. При очередных разрывах падает, встаёт, опять бежит, снова падает. Казалось, эта игра со смертью будет нескончаемой, на вот осталось несколько десятков метров и он узнал Марию.

До конца своих дней бывший танкист гвардия майор Николай Сомов сохранит в своей памяти, как разъярённой кошкой взлетела она на башню его танка. Он увидел перед собой огромные чёрные глаза с сохранившимися вокруг них кругами белой нетронутой кожи. Остальное - её щёки, нос, губы, уши представляли страшную, невыносимую картину. Они всё ещё продолжали медленно пузыриться, сворачивая кожу в мелкие красно-пепельного цвета струпья. Лейтенант видел в ярости оскаленные зубы и слышал жестокий, пронизывающий до глубины души крик этой девочки. Она обвиняла его, всех их в предательстве, в том, что оставили умирать тех, кто впереди, бросили их, ушли с поля боя.

Механик-водитель не дождался команды, и рванул танк вперёд. Экипажи соседних КВ видели, как их санитарка спрыгнула с брони и танк, резко набирая скорость, двинулся обратно, туда, к покинутой им роте. Что-то изменилось в поведении людей. Словно очнувшись, наращивали скорость тяжёлые машины, одна за другой занимая прежний боевой порядок.

Трудно определить, что экипажам давало силы, одно очевидно, не последнюю роль в сознании измученных боями людей сыграла и та частица надежды, подтверждение которой они постоянно видели в ходе сражений. Солдаты уверовали в то, что и в безвыходной ситуации их батальонные сестрички спасут, вытащат из подбитых и горящих машин. Танкисты постоянно ощущали их присутствие, да и многое происходило на глазах у всего батальона. Девушки отчаянно шли туда, куда и не каждый мужчина отважится - в самое нутро раскалённой коробки, готовой в любое мгновение взорваться целым арсеналом. А ведь там на полках лежало сотни снарядов, патронов, снаряжённых автоматных дисков.

Первой в бригаде так и погибла их Аля. Её война длилась ровно две недели. Девушка сгорела в танке, выполняя свой долг и была похоронена вместе с полным составом экипажа танка БТ-9 в одной братской могиле.

К исходу дня после тяжёлого кровопролитного боя танковая бригада продвинулась далеко вперёд и намертво закрепилась на новом рубеже. Машина появилась в сумерках. Из "виллиса" с заметным усилием выбрался комбриг. Он не дослушал рапорт командира полка, устало махнул рукой и припадая на одну ногу, подошёл к неровному строю экипажей. Сорванным, осевшим голосом поздравил солдат с победой, что-то ещё говорил значимое и тёплое. Люди слушали его проникновенные слова и мысленно находились на своём левом фланге, где в конце строя замерли санинструкторы. Отцы семейств и совсем молодые танкисты с горечью осознавали, что сегодня это была победа их Марии, санитарки второй танковой роты.

СВЕТЛАНА

Полуразвалившийся сарайчик танкисты заботливо обложили со всех сторон слежавшейся соломой и привалили сучьями, чтобы не разлеталась по ветру. Затем притащили откуда-то металлический бочонок, вырезали отверстия какие полагаются, а с боку через хлипкую стенку вставили отработанную выхлопную трубу с танкового двигателя. Минут через десять пышущая жаром буржуйка начала согревать помещение. Девушки давно уже не ощущали живого тепла. За последний месяц непрекращающихся боёв им приходилось спать то в холодных спецмашинах, то во временных промозглых и сырых землянках, да и то часто урывками.

Теперь на три роты их осталось всего двое. Тесно прижавшись друг к другу, Света и Катя пили обжигающий круто заваренный чай. Хотелось не двигаться и бесконечно долго глядеть на огонь, если бы не одна проблема о которой девушки стеснялись кому бы то ни было рассказать. В начале думали, что тело чешется оттого, что им всё никак не удаётся вовремя помыться. Улучив свободные минуты, всё же искупались, но и после этого не полегчало. Лишь когда санитарки догадались осмотреть верхнюю одежду, то дружно ахнули. На внутренних швах кишели, вели сытую жизнь мельчайшие существа и название им было известное ещё с незапамятных времён - "вша окопная". Пересилив стыд, отправились на поклон к старшине. Пожурил он их, что так запустили, но дело уладил быстро, по-фронтовому. Временно переодел их в чистые комбинезоны, развёл костёр и показал, как в полевых условиях использовать народный метод "очищение огнём". Дальше дело пошло веселее и вскоре умытые и румяные девушки переоделись в освобождённое от "оккупантов" обмундирование.

К вечеру опять забежал Кузьма Алексеевич и "по-секрету" сообщил, что на завтра ожидается наступление, но точно ещё неизвестно. Сопровождать будут штрафную роту, которая пойдёт первой. У них недавно убило последнего санитара, а новые не ожидаются. Девушки, огорчённые подобным "предательством" своих танкистов, уговорили старшину задержаться. Ещё раз поблагодарили его за избавление от лютой напасти, достали фляжку с остатками водки и выпили понемножку, пожелав друг другу удачи.

* * *

Командир отделения ефрейтор Поволяев очень тяготился своим недавним назначением и очередным воинским званием. Уже второй месяц заканчивается, как он в этой штрафной роте и, тьфу-тьфу, ни одного даже лёгкого ранения, кроме оторванной мочки уха каким-то дурацким осколком. А вот с его отделением одна и та же история приключается. "Свежеиспечённого" ефрейтора в первом же бою или ранят или ещё что похуже, а у остальных ни одной царапины. Он подсчитал - оставалось продержаться всего одну неделю и весь шестилетний лагерный срок должны "скостить". Командир отделения, на чьё место его недавно назначили, должен был всего лишь месяц отвоевать в штрафбате. Не повезло парню, так же как и предыдущих, его смертельно ранили в первом бою. Уж лучше бы он свои четыре года в лагере отсидел, глядишь, жив бы остался…

Володя сидел на корточках, прислонившись спиной к автомобильному баллону и выкуривал последнюю перед сном "козью ножку". Спать не хотелось, да и как тут заснёшь, когда скорей всего завтра бросят на штурм каких-то укреплений, гори они ясным пламенем. Поколебался, свернул вторую и со злостью запретив себе думать о завтрашнем дне, мысленно перенёсся в тот довоенный год. В свой районный центр, на ту улицу в большой кирпичный дом. В одной половине, поменьше, жила его собственная семья, в другой постаревшие родители с семьёй старшего брата. Братья жили дружно, оба работали механиками на автотракторной станции. У младшего только второй народился, тогда как у старшего пятерыми не обошлось, ждали шестого. Жёны знали друг друга с детства, что ещё надо было для спокойного счастья? Никто не предполагал, что беда однажды заглянет и в их дом.

Поручили братьям, Николаю и Владимиру, срочно поставить новый двигатель на автомашину большого районного начальника. За светлое время не управились, а к вечеру сынишка Николая, восьми лет, со школьным товарищем заглянул. Вот и решили братья сбегать пообедать, а друзей посторожить оставили. Когда вернулись, в гараже гарью воняло, а пацаны молчат, соплями шмыгают. Оказалось, играли ребята в кабине да и запустили уже подключенный двигатель, а заглушить вовремя не смогли, а может растерялись. Долго ли мотор без масла да без охлаждения проработает? Перегрелся,"задрало" кольца и двигатель заклинило. Вызвали завгара, а тот и слушать не стал, сам перетрусил. Николая, как старшего, во вредительстве обвинил да заодно недостающие двести литров бензина приплюсовал. Тут же и позвонил кому следует.

Дома ещё ничего не знали. На следующий день вызвали обоих к следователю. Володька посмышлённей был, догадался, чем всё это кончится для отца шестерых детей. Пока шли он и решил всё про себя. У входа заявил, что первым пойдёт. Зашёл в кабинет и с порога "признался" во всех грехах, да ещё и лишнего следователю наговорил, чтобы уж точно никаких сомнений не возникало. А как вывели его под охраной, посмотрели братья друг на друга, так старший обо всём и сам догадался. Отвернулся, плачет…

Встал ефрейтор Поволяев, растёр окурок и побрёл "отбиваться". Мыслей никаких не осталось, подумал только, что от судьбы не уйдёшь и будь что будет.

Ещё не рассветало, команду получили подниматься тихо, строиться и выходить. Там на рубеже и дожидались покуда совсем не рассветёт. Командир роты по цепочке передал: пойдёт впереди с политруком и чтобы не отставали и помнили - штык молодец, а пуля дура, всех не убьёт. В атаку молча шли. Им и раньше умные люди советовали не кричать. С "ура-ура" пробежишь не много, сорвёшь дыхалку, а до тех укреплений ещё ой, как далеко. То, что никакой артподготовки не будет, каждый штрафник знал - начальства снаряды бережёт. Одно только дух и поддерживало - сам подполковник первым в атаку пошёл. (приказ о присвоении этого звания ротный писарь ещё с вечера "проболтал") А комиссара он всё же назад отослал, видно,"зелёным" ему показался, третьего дня, как из пополнения прибыл на замену.

Такого ещё никто не видел - штурм обычно командиры взводов возглавляли, но чтобы подполковник…

А ведь, ей-Богу, живым останусь! - отчего-то мелькнула на бегу мысль.

По сторонам, впереди, сзади слышалось хриплое дыхание и дробный топот солдатских сапог.

…Вон, как командир перцу нам всем всыпал, а обгоняет его молодёжь… хрен угонится за ними…

Внезапно фонтаны земли глухими праздничными хлопушками начали взметаться где-то впереди, затем, словно отголоски, с лёгким кхеканьем мины рвались уже сзади, сбоку Поволяева, под ногами бегущих рядом с ним товарищей. Чей-то пол сапога с ослепительно белой сколотой костью плюхнулся впереди ефрейтора. Осознать или хотя бы удивиться он так и не успел, оглушающе рвануло совсем близко и Володьке вдруг стало отчего-то совсем светло, и отчаянно весело:

Ага! Вон значит, как в Рай-то попадают! Кому расскажи…

В большой армейской палатке, оборудованной под лазарет, было тепло, печки топились круглосуточно. К исходу пятых суток Поволяев почувствовал, что наконец-то сможет встать, главное чтобы не подвела нога. В сознание он пришёл быстро, уже на следующее утро после операции. Женщина хирург сообщила ему, что родился в "рубашке", а точнее, в железной - удалили равно двадцать четыре осколка. Застряли не глубоко, но дел натворили немало, повезло, что на операционном столе оказался вовремя, опоздай минут на десять… А что касается "двадцать пятого", то он, словно заговорённый, остановился в полутора сантиметрах от сердца. Удалять не решились - слишком рискованно, даже консилиум по рации устраивали.

Можно было и так сказать - повезло ефрейтору, если конечно не считать отсутствия четырёх пальцев на правой ноге. Их срезало вместе с домашним шерстяным носком. Но огорчало Володьку больше всего-то, что управление в тракторах тугое, да и в хозяйстве не с руки, вернее не с ноги даже картошку копать.

На перевязке медсестра рассказала, что жизнью Владимир больше всего обязан их санинструктору. Это она на плащ-палатке вытащила его с минного поля. Когда немецкие батареи открыли огонь, Света хотела с ним в ближайшей воронке переждать, да раненый на глазах кровью истекал. Так под огнём, почти до самого рубежа и волокла его, да сама не убереглась - осколком поразило в позвоночник. Не хватило до укрытия каких-то полсотни метров. Спасли и её, но главный хирург сказал, что ходить теперь вряд ли сможет.

Раненая лежала отдельно, за брезентовой перегородкой. Поволяев осторожно отогнул полог и увидел светловолосую девчушку лет восемнадцати. Большие тёмно-серые глаза не моргая глядели в потолок. Подошёл к кровати. Её взгляд опустился на вошедшего, что-то мелькнуло в нём, он понял, что Светлана узнала его, хотя и был весь в бинтах. Володьку под сердцем ровно второй раз осколком ковырнуло, почему-то невыносимо стало видеть вблизи совершенно беспомощную женщину. Он растерялся, не зная с чего начать, как увидел, что из этих "чаш-озёр" беззвучно потекли слёзы. Что произошло в следующее мгновение Поволяев и сам не мог объяснить себе, только время для него вдруг вновь начало отсчёт, как тогда, у двери в кабинет следователя. Он внезапно на одном вздохе принял решение - заберёт её с собой, увезёт в какое-нибудь село или деревню, а там, как Бог на душу положит.

Катя портила уже второй лист. Слёзы капали куда придётся и строчки от химического карандаша постоянно расплывались. Но прежде ефрейтору пришлось крепко уговаривать её подругу написать письмо под диктовку, у самого рука не поднималась собственноручно объявить приговор жене и детям, да и самому себе. Поволяев диктовал медленно, тщательно обдумывая каждую фразу, а Катя выводила строчки и удивлялась, как от этих простых слов не загорается бумага. Письмо получилось недлинным, в одну тетрадную страницу, а заканчивалось оно так:

"…Родная моя, постарайся понять меня и простить. Я ещё сильнее люблю тебя, люблю наших детей. Вы мне снитесь каждую ночь. Я знаю, что буду мучиться. Понимаю, какой это крест - инвалиду ухаживать за недвижимой. Но по-другому просто не могу. Я знаю, что ты меня бы не бросила. Дети бы от меня не отвернулись, я был бы в тепле и сытости. Но помня, что моя дорогая спасительница где-то одна, совсем беспомощная, страдал бы ещё больше. Это письмо последнее. Чтобы не мучить ни тебя, ни себя. Прощай родная моя. Устрой свою жизнь как знаешь. Я всё пойму. А односельчанам скажи, сыновьям тоже, что я погиб. Прощай."

P.S. Этот короткий текст - выдержка из подлинного фронтового письма. Женщина, которой оно было адресовано, дождалась внуков, замуж не выходила. Автор.

* * *

Печаль - сад памяти

Земляк.

Сержант закончил свой рассказ и долго с напряжением втягивал воздух. Было видно, что разговор отнял у него много сил. Лицо заметно бледнело, он сделался вялым и закрыл глаза.

Её уже тянуло сюда, в эту маленькую полутёмную комнатушка. За всё время пребывания в госпитале Гузель впервые смогла поговорить на родном языке. Помимо всего, это приносило ей некое ощущение маленького островка родных мест, придавало чувство уверенности среди океана человеческих страданий. Гузель старалась приходить сразу после укола морфия, когда Рустам чувствовал себя лучше и был даже весел. Теперь он узнавал её приближение без ошибки и не дожидаясь, здоровался первым. На этот раз сержант долго молчал, затем неожиданно для неё попросил:

- Я могу подержать твою руку?

Гуля тронула его кисть, пальцы были сухие и горячие. Он медленно погладил её по внешней стороне руки, затем осторожно потянул на себя и вдруг накрыл узкой ладонью своё лицо. Девушка вздрогнула, это было так непривычно для неё.

Рустам едва слышно вдыхал воздух, не замечая ни огрубевшей кожи с маленькими пятнышками мозолей, ни шершавую сухость тонких пальцев. Его нос и губы не ощущали едва уловимые остатки запахов от грязных заскорузлых бинтов, тампонов и ваты с гноящихся ран, ни подтёков свежей крови с операционных столов, ни сброшенных в баки кусков омертвевшей и отсечённой плоти. Словно дикий степной конь, обострившемся нюхом, он жадно выискивал и находил одному ему ведомые запахи луговых трав далёкого детства, необузданные волны мчащегося табуна и первые ароматные глотки кумыса из рук матери. Он вновь ощущал этот забытый, неистребимый временем, аромат женской ладони и теперь старался вдыхать глубоко, насколько позволяли ему опалённые лёгкие. Он словно хотел надолго запомнить его, оставить в себе как можно дольше…

Через шесть часов Гуля заступила в ночную смену, а освободившись в четвёртом часу утра, в конце коридора увидела Надю. Заметила в её руках металлическую коробку и обеспокоенно спросила о Рустаме. Та показала ей на торчащую из кармана халата картонную упаковку:

- На двойную дозу перешли, Гулечка, ничего не поделаешь. А ты иди, иди, он только оживился чуток, так сразу о тебе спросил. Иди милая, кто знает на сколько его теперь хватит.

Сержант и сам знал, что времени почти не остаётся и торопливо, пьяной скороговоркой спешил сообщить всё, что не давало ему покоя. Гуля ослабевшими пальцами гладила его руку.

- …И зачем я согласился… а тут на площади перед военкоматом словно шайтан толкнул. Стакан полный налили, я и выпил. Никогда так не пил, а взял и выпил… Фаечка со старшей ко мне лезут, плачут, …Рустик… папа… а я словно ума лишился, отпихиваю обоих, мол, домой идите, сам с Победой скоро вернусь. Ой дурак! Ни дочь прижать, ни жену погладить… а теперь вот… Аллах наказал…

Его речь становилась всё более торопливой и бессвязной, выпадали отдельные слова:

- …не поглажу… четверых выкормила, а грудь словно мячики…

Он облизал потрескавшие губы. Щёки и крылья обострившегося носа заметно побледнели, фразы обрывались чаще:

- …одна в одну… Фаечка! - Рустам с силой сжал её пальцы, - Ты прос… меня… обижу, - Он широко улыбнулся, - Помнишь, молока твоего напился? Сладко…

Рассеянным движением рука коснулась халата, наткнулся на грудь, замерла. Казалось, она вспоминала что-то забытое и важное, пальцы шевельнулись, ещё неуверенно охватывая грудь и судорожно сжались. Гуля вздрогнула. Впервые в жизни к ней прикасались мужские руки. Рустам резко откашлялся, она ощутила тяжёлое, гнилостное дыхание, но не отшатнулась. Кожа его бледнела на глазах, черты лица еще больше обострились.

- …Фаечка… Фаечка… - бормотал он.

Отчаяние от собственной беспомощности охватило Гулю, она видела, что этот человек, её земляк отходит.

- …Ну что ты, Фаечка, не ух… куда?

Обессилевшие пальцы цеплялись и соскальзывали с плотно натянутой ткани. Безумная жалость охватила девушку. Не отдавая себе отчёта, одним движением распахнула халат, ворот старенькой кофточки и сунула его руку себе за пазуху. Похолодевшая ладонь коснулась нежной девичьей кожи и словно обретая вторую жизнь, спасительно прижалась к ней:

- Фаечка… - улыбка застывала на его губах.
Неожиданно для себя самой Гуля горячо зашептала на родном языке:

- Я здесь, Рустик, я с тобой, твоя Фаечка, с тобой миленький, с тобой.

Тело солдата чуть вздрогнуло и он стал отходить, легко и спокойно.

Алла рамет эйлесин! - шептали женские губы, - Да помилует его Аллах! - прощалась с ним жена.

* * *

05.09.2006. Петах Тиква, Израиль.