Хлебом единым

«Это война встала между нами, между
мной и природой. Когда цвели вишни,
я видела фашистов в родном Житомире».

Светлана Алексиевич
 

Привокзальный грузовик оставил женщину с ребенком у небольшого, шумного базара. Здесь, как и в Ташкенте, рябило в глазах от обилия августовских фруктов и овощей      – Бог словно показывал дорогим гостям глубокого тыла кусочек общего для всех людей мирного Рая; особенно впечатляли «заморцев» диковинные большие гранаты; изобилие казалось бесконечным.

Женщина быстро нашла указанный в адресе большой дом с огромными резными воротами, который, как выяснилось, был конфискован у богатого купца; здесь удалось разместить целых четырнадцать семей, все из северных чужбин      – жены и дети фронтовиков, старики. В отведенной для последнего новосельца узкой каморке второго яруса не было ничего, кроме пары старых матрацев и потускневшей столовой посуды; на дверях комнаты заботливо повешен на гвоздик листок с надписью: «Станислава Зарницкая, Житомир, Украина».

Украинка тогда смотрела на свое новое жилище как на временное пристанище: возвращение Зарницких домой, в родной сердцу Житомир, казалось тогда совсем близким. Тяжелее будет, уверена была она, привыкать к размеренной жизни этого пыльного восточного города, к совместному благополучию, к «басурманской» еде.

Первая военная осень для новых жильцов дома пролетела на удивление быстро,      – без естественных для бабьего царства ссор. Жизнь эвакуированных пока еще весело крутилась в треугольнике «оборонный завод с общим репродуктором      – комнаты с тусклым светом      – единственный в городке парк». Властвовало то редкое состояние эйфории благодарного гостя, когда стеснительность переходила в уверенность, а уверенность      – в долг будущего гостеприимства.

Поезда приезжали и приезжали, а городок уже не мог вместить всех прибывших. К концу декабря, в беспощадно лютую для этих краев зиму, к неимоверно плотно заселенным домам эвакуированных незаметно протянул свои щупальца Голод.

Почти опустел, превратившись в рядовую толкучку, базар; с улиц стала хищнически исчезать живность      – собаки, кошки. Из парка пропадали деревья, очевидно, их использовали как топливо. Люди постепенно покидали благодатный в осень город, переселяясь в пока еще не охваченные голодом окрестные кишлаки.

Тяжелее всего приходилось одиноким, слабым и больным. Выходившие из домов за покупками истощенные старики скользили по обледеневшим тротуарам, часто ненароком падали, с хрустом ломая себе кости. Некоторые оставались лежать на месте, прислонившись спиной к фонарю или обняв руками уличную чугунную тумбу. Немощно сновал по городу уставший от чужих болей и горя единственный фаэтон скорой помощи. Начавшийся от грязи, вшей, голода сыпняк скосил почти треть городка.

Осунулись лица горожан, резко обозначились кости на их телах, утратилась степенность походки.

…Страшные, покинувшие голову десять лет назад сны вновь стали будить Станиславу, тревожа видениями. Дедовская расписная хата… родная мова… детки играют в домики… девочки пекут куличи из глины… варят галушки из камней… и потчуют гостей. А еще снились лепешки из коры липы… сосновые шишки… борщ из крапивы… жареные ежи… продававшие на толкучке ржаной хлеб худющие бабы.

Невыносимо хотелось мяса, жира, ржаного хлеба, свиного сала и водки.

Вряд ли Зарницкая могла предположить, что именно ей, полюбившейся всем «тёте Стасе», в эту нагрянувшую вместе с голодом неизвестную зиму придется обдумать свой собственный, тыловой героизм; решить, как преодолеть маленькому бабьему царству муки голода и сохранить невредимыми хотя бы до весны жильцов собственного дома.

«Не цельная хата, а пятнадцать отдельных кухонь, с буржуйками, лампами, примусами каждая; целый хуторок; все коптит до слез, оставляя после себя терпкий угольно-керосиновый запах,      – рассуждала про себя своим хозяйским умом Станислава.      – И все жильцы      – бедные, заводские, молящиеся на хлебные карточки. Не лучше ли объединить кухни в одну большую в пристройке с одним басурманским казаном и одним, соединенным воедино, длинным столом? Надо убедить баб и наших “бабаев” попробовать пожить общим хозяйством, вести учет общих денег хотя бы неделю! Надо выжить любой ценой!»

Другие хозяйки с Зарницкой согласились, хотя и не сразу, особенно упорствовали работавшие в ночную смену,      – и новая неделя дома началась со Cтасиного украинского борща, благо у спекулянтов при желании можно было найти дешевые ташкентские концентраты.

Два четверга готовили для трех домов плов соседи-узбеки; еще два дня      – кормили шавлей и машевой кашей. Детей поили свежевыжатыми соками припасенных гранатов и зарытой моркови, давали им размельченную в ступе яичную скорлупу; от простуд помогал прожаренный и горьковатый на вкус сахар; иногда варили на примусе добытый на складах-запасниках просроченный шоколад.

Кухня превратилась в маленький удачный самодеятельный общепит; столовая стала всем, она успешно заменяла даже детский клуб. Здесь за столом после еды готовили уроки, обсуждали чужие жизни, читали письма с фронта. Опасного одиночества в голод, уверена была Зарницкая, тут быть просто не могло. А главное      – жителей дома все реже и реже видели в длинных очередях за продуктами и топливом.

Так прошло две недели, пока в воскресенье в дом не нагрянула «комиссия по образцовому быту».

Низкорослый, с юркими глазами старичок, продавец соседнего продмага, показал украинке жалобу: «группа жильцов» сообщала в профком завода, что «Зарницкая заразила окружающих кулацкими повадками», «купается в сметане», «не пускает к больным детям врачей», «занимается знахарством», «ворует американскую гуманитарную помощь» «и вообще выражает сомнение в победе советского народа над фашистами».

Такой подлости в доме Зарницкой не ожидали.

– Я вам не какая-нибудь прибазарная Марусичка,      – ответила, оправившись от наветов и собрав весь свой запас русскоязычия, Зарницкая.      – Так что побалакайте с кумами со своей липовой жалобой в другом месте. И вообще      – пошли вы все со своей комиссией из Житомира в Пензу.

Всяких комиссаров Зарницкая не любила и знала их слабые места: черные «пикапы» с ночными пайками из спецраспределителей в дома партийных работников (и это знали многие) сновали и здесь в холодное и голодное время.

В Пензе и Житомире уважаемые члены комиссии, скорее всего, не бывали, но от такой уверенности Зарницкой в своей правоте опешили. Все знали, что шутить с рабочими фабрики, шившими одежду для фронта, было опасно: шепотом они говорить не умели, и начальство всегда принимало их сторону.

Комиссия спешно ретировалась.

В глубине души Станислава жалела появившихся недругов, ведь ими тоже двигал Голод      – зависть утоляла его, но украинка никак не понимала и не принимала врагов, добавлявших яду в тарелки недоедавших детей.

Трусливый борется с храбрым хитростью, и еще через день кто-то умудрился средь бела дня обокрасть Стасину комнату. Украли все нехитрые припасы: сушеные фрукты и овощи, длинную резную бутыль с горилкой, отложенное на праздник сало. На кровати лежала предназначавшаяся, очевидно, ей записка: «Хохлы, убирайтесь вон!».

Вора быстро вычислили      – местная милиция успешно разбирала и не такие хищения; опустошенная Стасина бутыль обнаружилась на витрине соседнего продмага: продавец оказался не только жаден, но и глуп. Там же, на складе, нашли и запасенные Зарницкой мешки с сушеными овощами и фруктами.

Самая передовая домашняя кухня городка решила по случаю поимки вора и находки украденного устроить праздник      – на всю махаллю.

И, хотя русский язык в этом, ставшем теперь знаменитом, доме знали все,      – евреи и белорусы, поляки и поволжские немцы, узбеки и таджики,      – тетя Стася на радостях обратилась к люду по-украински:

– Якщо Бог приведе вас в наш край, то відвідайте моє рідне село Дзікунка, пригощу чаркою горілки і салом. Пригощу вас і кумів карасем, щукою, окунем,      – высокая, в старом платье с вышивкой женщина при этом всплакнула.

Зарницкую единогласно назначили руководить той самой комиссией. Заседала комиссия, как правило, под плов с айвой и фасолью или Стасин борщ, предпочитая изучению писем реальную помощь населению.

Со всех уголков городка в бывший купеческий дом приходили набираться опыта.

Смекалка и напористость побеждали голод.

…В собиравшуюся было сдаться фашистам Бухару пришла весна, с долгожданными первыми витаминами, молодой зеленью, взбодрившимися базарами и дурманящим благоуханием белых акаций. «Эх, вернуться бы скорее на родину,      – все чаще мечтала Станислава,      – погулять бы в парке в лунную украинскую ночь, и не под клекот горлиц, а под соловьиные трели, и не под акциями, а вдыхая аромат сирени!» Земля на родине такая богатая, что посадишь прутик      – яблоня сама вырастет.

Вот закончится война, жинка Станислава переедет жить на Житомирщину,      – чтоб скончаться там от злоупотребления горилкой и салом и быть похороненной рядом с матерью и батькою.

По весеннему городку сновали, словно очнувшиеся от холода, разукрашенные фаэтоны. В довоенном Житомире тамошние дилижансы были светлыми, с сытыми и надменными кучерами.