ВАСИЛИЙ АКСЁНОВ: Я УЖЕ В ДЕТСТВЕ БЫЛ ЗАПАДНИКОМ

Ещё три года  назад, на заре "Кругозора", замышлялось в числе Гостей номера непременно пригласить Василия Павловича Аксёнова. Как оказалось, не суждено: замешкались, потом - инсульт, произошедший с Василием Павловичем, когда он был за рулём автомобиля, осложнение болезни... В прошлом месяце его не стало: великого шестидесятника, культового писателя, пером которого созданы "Коллеги",  "Остров Крым", трилогия "Московская сага" и ещё два десятка романов. Это он в 60-х годах первый ввёл слово "джинсы" в русский язык и сделал их своей "униформой". Позже, на его юбилее, говорили: "Из джинсовой куртки Аксёнова, как из "Шинели" Гоголя, вышла вся современная русская литература".

Российский журналист, телережиссёр, теле- и радиоведущий Сергей Миров любезно предоставил расшифровку электронной записи своей давней беседы с Василием Павловичем Аксёновым. Публикуя этот материал, "Кругозор" отдаёт должное памяти великого писателя - одного из тех, кого называют совестью эпохи.

Интервью, взятое в сентябре 2007 года

Это интервью не публиковалось нигде. Я сделал его на камеру перед первым "Аксёнов-фестом", а потом мы решили всё переснять с учётом уже прошедшего события. Очень многое из сказанного здесь не повторялось никогда. Я не редактировал и почти не правил этот текст. Получилось сумбурно, но весьма ярко.

- Василий Павлович, что для вас Казань - город рождения или нечто большее?

- В этом вопросе кроется весьма серьёзная ошибка. Меня в пять лет увезли оттуда. Мне ещё не было пяти лет, приехали из НКВД и увезли. Это было как арест. И они, вероятно, увезли бы меня навсегда из Казани. И я попал в центр такой,  коллектор для детей врагов народа. А оттуда распределялись дети по спецдетдомам. Меня отправили в Кострому, где я был совершенно одинок, насколько я помню, это было что-то ужасное. Никаких издевательств не было, собственно говоря, был просто полный, чудовищный отрыв от прежней жизни. Это был, конечно, колоссальный стресс.

И вдруг там появился, как показалось, мой папа. Это был его брат на самом деле, родной брат, младший. Я к нему бросился, крича: "Папа, папа!.." Он добился разрешения взять ребеёнка. И вот тогда он меня привёз в Казань, отдал сестре, тёте Ксении, и там большая такая семья Котельниковых-Аксёновых была, уже были маленькие дети, и тётка, тётя Ксения, баба Дуня - вот такие все чудесные, чем может гордиться Россия. Мне так там нравилось.

 А в это время из еврейской части моей семьи дедушку и бабушку пытали кагэбисты на Чёрном озере. И деда забили там вообще. У него открылась чахотка, он умер, А бабушку Ребекку - её привезли, в какую-то швырнули комнату. Не в ту, из которой забирали, в другую какую-то комнату, она называлась "Попова гора", я это помню до сих пор. И я сидел там. И меня отдали - тетя Ксения по просьбе бабушки Ребекки отдала меня им. А сама эта Ребекка ничего не могла делать, она была в полной прострации, сидела неподвижно вот так, ничего не делала… Тетя Ксения ходила ей помогала, мыла полы там, готовила какую-то еду. А я кричал, что хочу домой, на Карла Маркса… А бабушку Ребекку называл "бяка". Такие вещи.

И, наконец, она отдала меня туда, домой, на Карла Маркса, я в этой большой семье оказался, и в огромном таком дворе, где проходные дворы казанские, и там тучи детей всевозможных. Они там все бегали, играли в разные игры, и я тоже, крошечный такой, стал играть, и, в общем, я прижился там, и жил до 16 лет. Учился в школе. Кстати, лучшая школа города, 19-я.

И потом мама в это время вышла из лагеря в 47 году, в Магадане. Она пробивная очень была. Она пробилась с помощью таких сердобольных чекистских жен… Её муж, мой отчим, был врач, он их лечил, и она через этих женщин добилась разрешения на мой приезд. А туда нельзя было просто так приехать. И вот я приехал к маме, мы там стали с ней жить, и я закончил школу. А потом опять поехал в Казань, поступил в мединститут.

- Где вы начали писать, как первый раз попробовали свое перо?

- Как ни странно, я начал писать, когда мне ещё было 11 или 12 лет. Я прочитал очень много батальных сцен из "Войны и мира", они меня поражали. А тут ещё началась война, и тут ещё всякие "Летающие крепости" там, "Юнкерсы", конвой, северный конвой, идущий в Советский Союз...

- То есть, Пикуль у вас потом всё слизал?

- Пикуль, очевидно, был такого же происхождения, как и я. И когда я здесь недавно увидел этот фильм - "PQ 17" - я был потрясён! Был просто потрясён. Мне в голову не приходило, что кто-то ещё на эту тему думает. Мне было тогда 12 лет, и я стал писать длиннейшие какие-то баллады о войне, о том, как вот эти конвои шли, как какие-то подводные лодки невероятные поднимались, какие-то самолёты...
 
- То есть, получается, что основа вашей любви к Америке сложилась тогда?

- Я был западником уже тогда. Вообще, Казань была набита битком какими-то разными людьми. Она до войны была такой провинциальной столицей. Во время эвакуации она увеличилась в 10 раз по населению, в ней стало 2 млн. 500 тыс. людей. В ней формировались какие-то подразделения армии Андерса, которые ушли потом в Иран. В ней были французы, и я сам за ними шёл несколько часов подряд, они гуляли, а я за ними шёл. Какие-то американцы летели с востока, "Дугласы" Казань вдруг стала авиационным центром страны, туда перевезли эвакуированные заводы с запада, и там стала развиваться авиационная промышленность. А мне уже было 12 лет. Я уже что-то соображал такое.

- А когда там появился джаз Лундстрема?

- Они появились без меня. Я был в Магадане в это время. И когда я вернулся, все наши ребята были в полном обалдении. "Ты слышал про джаз Лундстрема?" Я ничего не слышал. А в Магадане было что-то вроде Лундстрема, такой же биг-бенд, он играл в эстрадном театре Маглаг. Театр так назывался, "Магаданский лагерь". И у них был биг-бенд из заключённых, кордебалет из заключённых. Они ставили оперетту "11 неизвестных". Про визит "Динамо" в Англию, их водили с ружьями на репетицию! В общем, мы все время ходили в этот Дом культуры, смотрели, слушали джаз. Потом джаз шёл по эфиру, было много приёмников, мы ловили всё это. И как-то до Магадана не дошло, что это надо запрещать. И до Казани, кстати, не дошло, что это надо запрещать. И там уже к концу жизни Сталина - в 51-52-м году - возникали "малые шанхайские коллективы" из подражателей-студентов.

- Ваша матушка Евгения Гинзбург в 30-х годах работала в казанской газете заведующей отделом литературы и искусства. Упоминала ли она об аресте, о Троцком?

- Она упоминала уже, когда я был взрослым. Ничего особенного. Но, в общем, она говорила, что никакой троцкистской группы там не было. Но дело в том, что мама сама-то, вообще, была в троцкистской группе, и она боялась, что ей припаяют именно это. В 20-каком-то году её эта подпольная группа послала в Харьков, в харьковский университет, и она там распространяла листовки. И про это ей ничего не сказали, а придумана была история идиотская, что в издательстве была троцкистская группа… И по этому поводу вызывали авторов у нас, в том числе была такая свидетельница - Козлова, или Попова. В общем, лучшая подруга оказалась свидетельницей. Дьяконов, потом он стал директором краеведческого музея, это был её лучший друг. Но тоже был вызван на очную ставку, и явно был уже подготовлен, плакал уже этот человек. Больше всего она говорила о профессоре Эйлере, настоящем члене оппозиции, который был сослан в Казань. Они стали друзьями, и он сотрудничал в газете - какие-то заметки писал - чепуха, но так или иначе она о нём говорила, а он был блестящий эрудит, и интеллектуал, настоящий европейский левый интеллектуал.
 
- А были у вас случаи предательства бывших друзей?

- Вы знаете, вот во время перестройки мне разрешили в архив Татарии прийти вместе с телевизионной группой, две телевизионные группы снимали. И принесли дело мамы - в палец толщиной, почищенное, конечно. Невероятно просто, там не было ни одной очной ставки… Но там я вдруг вытащил маленькое письмо - копию письма из Казани в Магадан. И казанские гэбисты просили магаданских прислать копию дела Гинзбург в связи с началом разработки её сына - студента мединститута Аксёнова Василия. И вот тогда они начали меня уже готовить к лагерю. Потому что было такое постановление негласное, что дети таких крупных врагов народа должны после двадцати лет отправляться в ГУЛАГ. Потом выяснилось, что кое-кого из моих друзей вызывали, сильно жали, никто, вроде, не пошёл на донос, никто не пошёл…

- Когда Хрущёв на вас кричал: "Вы нам мстите за отца!" - в чём он увидел этот факт?

- Никакой жажды мщения не было. Отвращение - было, а ненависти вообще не было. А Хрущёву тогда дали ложную ориентировку. Ему сказали: отец Аксёнова расстрелян. Действительно, отца присудили к расстрелу без права пересмотра. Это в газетах. Но он был единственный из крупных татарских лидеров человек, которого судили открытым судом. Просто открытый суд, с публикой даже. У него был адвокат, и вс это в открытую так было, и вот расстрел… И, очевидно, в ЦК попал тот документ, что он был осуждён без права пересмотра, и что он расстрелян. Вот эту информацию дали Хрущёву перед встречей партии и правительства с писателями. Поэтому он и кричать начал на меня: мстите за смерть вашего отца. Я сказал: "Никита Сергеевич, он жив!" Тот как-то задрожал весь вообще, кукурузник. И обернулся к Ильичёву, который всё это проводил. Ильичёв что-то начал шептать, шептать... И тогда он сказал мне по-идиотски, у него же речь была ужасная, похлеще, чем у Виктора Степановича (Черномырдина - РЕД.) Он сказал: "Так что вы плюёте в котел из которого пьёте!!"
 
Мой отец был председатель горсовета, то есть, мэр. Его арестовали за вредительство, за бухаринские отклонения, смешанные с троцкистскими отклонениями, бред, правда? И вот за это он получил расстрел. Но, поскольку у него был настоящий адвокат, его спасли!

- Василий Павлович, а что в ваших произведениях того времени увидели антисоветское?

- А всё антисоветское. Мало любви к Советскому Союзу, мало любви к партии родной, вообще - ноль любви, одни насмешки... А что там можно было увидеть? Ничего там нельзя было увидеть. Тут были такие товарищи, которые всё время в партию давали знать, что Аксёнов - враг. Грибачёв, например. Он даже высказался, когда уже нас выслали: "Вот мы предупреждали, а нам не верили. А это настоящий враг! Хитрый, сильный, опасный враг", - как про меня говорили чекисты.

- Как вы думаете, почему эпоха оттепели сменилась застоем? Есть ли параллель с тем, что происходит сейчас?

- Я не знаю, это вообще восторг какой-то был, тогда, во время оттепели. Я тогда просыпался каждое утро с чувством восторга. Что всё меняется, всё поразительным образом меняется... Изменения были какими-то головокружительными! Вдруг открывал газету - и видел рекламы, объявления о гастролях западных артистов, балета на льду, оперы Гершвина...

- А почему все кончилось?

- А с какой стати нам должны были отдавать всё? Мы-то думали, что они нам всё отдают. Казалось, всё, уже прежде опошленное и смятое, теперь будет улучшаться, теперь будет свобода приближаться, вот будет - и всё такое… На самом деле ничего этого они и не собирались делать.

- Василий Павлович, "Вольтерянцы и вольтерьянки" недавно получили премию Букера, а какие награды вам дороги? Какой наградой бы вы сами хотели себя наградить?

- Я бы даже сказал, что Букер - не только первая отечественная награда, но и вообще единственная награда. Я не получал никаких наград в Америке, ведь там в эмиграции вообще никто не получал никаких наград… Бродский получил, но он там работал на эту тему основательно. А Александр Исаевич - по политическим делам. Бродский не был задействован в политике. А Александр Исаевич замечательный писатель, и, в общем, по заслугам он получил. И мы должны гордиться таким писателем. Но, в принципе, в общем-то это очень сильно было мотивировано политической борьбой того времени.

- Какую свою книгу Вы считаете лучшей?

- "Вольтерянцы и вольтерьянки" - это далеко не худшая книга. Это одна из самых лучших книг моих. Главным образом потому, что мне удалось создать новый язык там, в этой книге. Я никогда не мог представить себе, что я это смогу. И в отчаянии каком-то я хотел бросить всё это дело, и вдруг всё это у меня вдруг потекло замечательно и возник драйв! Я три года готовился к этой вещи, и полтора года писал. Вот так пошло всё здорово, с наслаждением. И я это наслаждение до сих пор помню. Я помню замечательное наслаждение "Москва ква-ква", это для меня просто восторг какой-то. И последнюю вот недавнюю книгу "Редкие земли" тоже ценю очень.

- А от "Ожога" Вы просто очень устали?

- Ну не то, что устал. Это очень сильная вещь, на мой взгляд, "Ожог" вообще долгое время я считал своим шедевром, и сейчас считаю шедевром. То есть, я бы хотел сказать, что у меня начался второй период, а может и третий - наиболее плодотворного такого романосочинительства. И вот эти книги, относящиеся к этому периоду - периоду эмиграции, высылки из родной страны. Мой этот творческий период опровергает навязываемую мысль, что русский писатель не может писать за пределами родины. Может! Может писать и за пределами родины.

- Для себя я открыл вас в "Поисках жанра". А не было ли соблазна сделать "Поиски жанра" частью "Ожога"?

- Нет, нет, хотя это были подходы к "Ожогу", это вы правы, это был подход к "Ожогу". Но это, в общем-то, всё-таки, другая история.

- В нашем поколении любить Валентина Катаева было немодно. Кто назвал его стиль "мовизмом"?

- Он сам. Он сам назвал. Он знал французский. И знал, что такое "мове". И он тогда подружился с нами, с его молодыми писателями. Мы все из "Юности" возникли, и он нас открывал, да. И в конце 60-х мы стали к нему ездить с Гладилиным. С другими авторами "Юности", и Вознесенский. И он очень наслаждался обществом молодых писателей.

- Вы его считаете своим учителем?

- Конечно. Он замечательный писатель, замечательный. Хотя циничный до предела человек. Мы уже этого не допускали для себя. Хотя про него говорили: ну, там, старик может себе это позволить.

- Вот "Остров Крым". Ваш герой говорил: "Все стукачи!" Так все стукачи или нет?

- Каждый пятый. Говорят, что это точная цифра: каждый пятый. Они говорили, что хотели перевести всё это на другую градациюяяяяяя: каждый третий. Но они не добились этого. Они и сейчас говорят: "Вот вам результат - перестройка, полный раздрай такой… Мы же говорили, что надо переходить, товарищи, к "каждый третий", тогда было бы все нормально!"

- А вот ваша фраза: "Наших мальчиков нельзя никуда пускать, ни в джаз, ни в литературу, они везде начнут харкать печёнкой и хрипеть обрывками лёгких!" Что, до сих пор?

- Я думаю, что отчасти успокоились. Хотя, в общем-то, все ещё живы люди, которые абсолютно уверены, что русские вот такие вот: то ли свиньи, то ли мазохисты, то ли садисты. Я вчера смотрел фильм "Двенадцать" Никиты… Вот начало было очень завлекательное, и казалось, что как будто бы входит в ту тональность, которая должна быть в этом фильме. Я-то помню ещё "Двенадцать рассерженных мужчин" Люметта, я не мог вообще оторваться от этого, Ланкастер и всё такое… А тут началось такое, что нужно обязательно доказать: мы забыли, что мы-то русские. Вот такие хамы, такие гады, такие дураки, что ничего не можем делать.. И потом каждому из этих ребят дают возможность высказаться…

- А как вы отказывались от всего, и потом согласились на такой праздник большой: Аксёнов-фест в Казани. Что ждать зрителям, что они увидят?

- А как я мог отказаться от такого? Ведь это моя родина. Это всё очень близко к моей сути вообще - Казань, детство. И вдруг появляется Андрей Макаревич, мой молодой друг. Ну, уже не молодой, вообще-то - так, между нами, замечательный парень, чудный музыкант... и все воспоминания о джазе... Я не мог, хотя я не очень хорошо себя чувствую, я не мог отказаться. И надеюсь, что всё пройдёт там более-менее. Вообще, интересное здание само этого Оперного театра, я его так и не увидел. Оно при мне не было достроено. Хотя его начали строить в каком-то году, и потом когда отца выгнали из горсовета и бросили на театр, он строил этот театр, не достроил, началась война, во время войны не строили. Потом пришли целые колонны немецких пленных, начали строить. Не достроили - их разогнали. Театр все стоял, мы кончали институт, учились, курс за курсом проходил. Театр все стоял, моя тетя Ксения отдала полбуханки одному немцу. Тот разрыдался, пленный, и стал ей пуговицу давать медную свою, от шинели. А тётки вокруг её чуть не растерзали: как ты смеешь! Этим гадам! Давать хлеб! А он всё стоял, стоял, этот театр. Потом я уже переехал в Ленинград, и вот где-то там в это время он достроился. Я там не был…

- Идеалистом сейчас трудно быть? Нет веры в будущее для человека, который хочет сделать много миру добра?

- Ну да. Я должен сказать, что у меня была такая история к концу моей американской деятельности: я вдруг подумал, что мы находимся на закате романа как жанра, и что роман вообще валится вниз - во всём мире, включая и Россию. Я стал эту тему развивать, выступал в американских университетах. Я помню очень хорошо, университет в Майами, это не Южный Майами, а это Огайо - огромный университет, и я там на эту тему прочёл лекцию, и все стали ругаться со мной, потом друг с другом, кричали, орали. Так что, больше не заниматься написанием романов вообще?! И я склонялся к тому, что надо подводить черту, и то, что я написал - это огромный роман "Кесарево свечение", при помощи которого я хотел сказать: "до свидания, 20-й век и жанр романа…" И вдруг меня повело как раз вот на романы, и я стал писать один за другим, и вдруг оказалась такая вот увлечённость, и работа - опять наслаждение жанром. И в конце концов я подумал, что это моё личное дело. Я не собираюсь на этом делать никаких денег. Если будут, придут деньги - о-кей. я не возражаю, успех тоже не надо от него отказываться. Но, в то же время, ты не должен преследовать успех, пусть успех преследует тебя - вот такая была точка зрения. И, в общем, этот вопрос для меня остался открытым.

- И последний вопрос: уже 25 лет мучаюсь, не могу расшифровать, что такое - "УПВДОСИВАДО и ЧИС" в Вашем "ОЖОГЕ"?

- "УПВДОСИВАДО и ЧИС"? Это... это... ой, вы знаете, я забыл!

В тот январский день 2008 года, когда с Василием Павловичем случилось несчастье (Аксёнов был госпитализирован из-за инсульта, произошедшего, когда тот находился за рулём автомобиля - РЕД.), я опять был в Казани. Сразу же пошёл в храм и долго молился Казанской Божьей Матери.

Молил о Чуде.

Наверное, оно произошло, но какое-то другое.