ПЕСНЯ ПАНДУXTА

За окном больничной палаты синий вечер. Тихие снежинки медленно колышутся в воздухе, опускаются на голые ветки деревьев, устилают белым пушистым ковром пожухлую траву больничного сада и тают на черном асфальте дорожек.

Он лежит неподвижный, безучастный ко всему окружающему и только в широко открытых глазах затаилась мука и мольба о спасении, мольба об избавлении от раздирающей грудь боли.

Сердечная болезнь, давний спутник его, зашла далеко. Лицо опухло, отекли веки. Смерть, мучительная и безобразная, словно играла со своей жертвой. Он до того ослабел, что даже не мог издать стона из полуоткрытого рта. Кто-то безжалостный сдавливал сердце все сильней и сильней, и ему казалось, будто оно вот-вот не выдержит и лопнет, как чрезмерно надутый воздушный шарик.

Жена его, толстая красивая армянка, склонилась у изголовья. Она смотрит ему в глаза и тихонько гладит непричесанные черные с серебром волосы. Неслышные слезы скатываются по щеке.
Тихий стон исторгается из его груди, стон еле тлеющей жизни - это смерть опять отступила. Надолго ли? Он с усилием взглянул на жену.

- Иди домой, Нитуш... Иди, дорогая, домой… и принеси приемник.

Она тихо кивает в знак согласия.

Когда выдавался свободный час, он любил слушать голос древнего Еребуни. И тогда забывал он и об усталости, и о сердце.  Он садился на низкую деревянную скамеечку у приемника и, слушая, подпевал невидимому певцу или хору. Домашние не тревожили его в такие минуты. А он пел и видел высокие белые горы, зеленые склоны и виноградники, сине-голубое ни с чем не сравнимое озеро, величавую буйную красоту молодых женщин, слышал неспешный мудрый говор стариков,  и уже не чувствовал себя оторванной частицей, заброшенной на чужбину.

Чужая земля, чужой язык...

И все же земля эта приютила его, совсем мальчишку тогда, спасла от жестоких мук и бесславной смерти. От тех давних времен осталось только воспоминание смертельного страха и тупой безразличной усталости.

…Кучка обессиленных армян, спасаясь от неминуемого уничтожения, бежала в чужую незнакомую страну - Иран. Ели по ночам, прячась днем среди скал и кустов; люди блуждали по незнаемым тропинкам голодные, разутые, обессиленные. Отец и мать попеременно несли на руках Ашота, младшего брата его, но двухлетний ребенок не вынес всех мытарств пути и заболел. К утру, после изнурительного ночного перехода, они набрели на обширную сухую пещеру и забрались туда. Ашот метался в жару, плакал и просил пить. Ни капли воды не было у них. Внизу, в лощине между гор виднелись серые глинобитные домики турецкого селения, и на краю его серебряной ниткой вился ручеёк, вытекая из родника. Отец наделялся, что в этот ранний час, когда все еще спят, ему удастся незаметно набрать там воды и благополучно вернуться.

Он крался, как вор и все же его заметили, ну, а дальше... Неузнаваемое тело без лица, с выколотыми глазами, вспоротым   животом той же ночью схоронили в пещере, выложив светлыми камешками на убогой могилке неровный крест. Он и до сих пор не знает, где та пещера с могилкой отца.

Кому нужна была его смерть? Разве способные на такую жестокость, могут называться людьми?

Нитуш ушла. Не надо вспоминать, пусть ничто не трогает его - все суета сует… Жгучая боль улеглась, уступив место ноющему чувству.

В палату заглянула сестра и узнав, что ничего ему не требуется, ушла, тихонько затворив за собой дверь.

Тихо в палате, чисто и тепло, внимательные врачи и сестры, каждое его желание выполняется тотчас же. Еще бы! Только одна койка обходится в пятьдесят туманов, а лекарство, уколы, процедуры... Если ему удастся выйти отсюда живым, он станет нищим.

Так хочется уснуть! Когда спишь, ничего не болит, не слышно собственного тяжелого дыхания. Только бы не уснуть навек... давно уже неистребимое желание поселилось в одряхлевшем сердце - хотелось ему своими глазами взглянуть на землю предков, откуда доносились по радио песни тех людей, жить среди них и умереть там, где похоронен его дед и родственники, лежать на старом горном кладбище рядом с ними.

Он, незаметно уснул, а когда открыл глаза, Нитуш вновь сидела у изголовья. На тумбочке стоял старенький приёмник.  Он потянулся к нему, как вдруг острая боль обожгла всю левую сторону груди. Рука так и осталась вытянутой, и он страшился убрать ее из опасения новой, еще большей боли.

Нитуш осторожно взяла его руку и опустила на постель.

- Лежи спокойно, я сама включу. Он кивнул головой и закрыл глаза.

В палату ворвался хор. Голоса спорили с одиноким певцом, то вступая в песню, то смолкая, будто прислушиваясь к голосу солиста.

В сердце моём горит жар…

Весело пел голос и, казалось, он никогда не остановится в песне-пляске, но сразу же его перебивал хор:

"Шахер Джан", - мощно и призывно утверждал хор, завершая фразу и вновь передавая мотив певцу. А потом молодой женский голос пел о любви, пел о прохладе гор, откуда, журча, спускаются в долину ручейки, наполненные студеной водой родников.

Он слушал знакомые с детства слова и думал,  что песню эту пели еще дед его и прадед, что люди эти давно ушли из жизни, а песня живет, он думал, что он тоже закончит свой путь, но песня останется, и будут петь ее дети, внуки и правнуки его.   Вечно она будет живой и молодой, всегда будет волновать юных и вызывать светлые воспоминания у стариков. Жизнь, как и песня, никогда не кончается. Ему только на время вручили волшебную палочку жизни, и сохранить ее он может лишь передав её другому, тоже на время. Он - тленная частица бессмертия.

Словно отвечая его думам, певец с тоской и горечью запел о журавле, вольной птице, которая, улетая, всегда возвращается в родные края.

"Журавлик, постой, погоди, передай мне весточку из страны родной, - плачет голос. - Дней постылый труд, праздников мне нет."

Тяжела и светла эта песня… вечная песня Пандухта.