ОНА НАСТУПИТ...

О собеседниках:

Валерий Барановский, кандидат искусствоведения -- киновед и кинокритик; журналист, кинематографист, прозаик. Живет в Украине, в Одессе. Пишет книги, снимает документальные фильмы, сотрудничает с нашим журналом.

Александр Бирштейн, русский писатель и поэт, родился в 1946 году в Одессе, где и живёт до сих пор. Закончил школу, потом институт, после которого, как он пишет, "сразу угодил в ряды условно непобедимой советской армии. Была тогда мода такая: забирать в армию офицеров, получивших это звание на военной кафедре. Учитывая мое небезупречное, с точки зрения КГБ, прошлое, за мной там довольно плотно присматривали, для чего заперли на "точку".

После армии начал работать в одесской Хельсинкской группе. "Пять лет проработал в НИИ, но от нищеты сбежал на газопроводы. В группу по комплексному обследованию газопроводов... Долгое время возглавлял бригаду, которую, ввиду моей национальности, в газпромовских кругах называли еврейской, что дало, в конце концов, право трем из семи ее сотрудников эмигрировать. Один из них был украинцем, другой - наполовину японцем, наполовину русским, но третий все-таки был евреем".

Стихи писал с детства. В 1997 году начал писать прозу. Первая повесть "Полубомж" была опубликована в г. Чикаго в еженедельнике "7 дней". Тремя годами позже она вышла и в Украине и в 2003 году автор был за неё удостоен премии им. Паустовского. За повесть "Коллекционер" получил первую премию на последнем конкурсе "Сетевой Дюк".
Печатался в Украине, России, США, Израиле, Германии, Молдавии и т.д. в журналах "Крещатик", "Октябрь", "Радуга", "Мигдаль", "Мория", "Фонтан" и др.

Последние годы усиленно пополняет свой цикл рассказов о маленьком одесском дворе. Часть из них вошла в книги: первая книга рассказов "Одесса, Жуковского..." вышла в Липецке, вторая - в Одессе. Еще книги издавались в Москве и в Одессе.

Семья: жена, дочь и сын. "И - изумительный, потрясающий внук". 

- Кто вы, Саша, прозаик или поэт? Иногда кажется, -- прозаик, которому просто недостает выразительных средств прозы? Не потому ли ваши поэтические штудии  так мало похожи на поэзию в ее чистом виде? А проза мелодична, напевна, изобилует рефренами, порой сбивается на верлибр… Так кто же вы, на самом деле?  Какой способ самвыражения для вас предпочтительнее?

- О, тут не один вопрос… По меньшей мере, три. Попробую на них ответить. Но для начала давайте-ка перейдем на "ты". Мы так давно знакомы, что не стоит водить читателей за нос. Вспомните слова Тома Сойера --  ко мне обращаются на "вы", когда хотят высечь…

- Упаси боже! И мысли не было… Согласен… Теперь давай по-существу…

- Одна из приятельниц по интернетному Живому Журналу однажды остроумно заметила, что мои стихи и прозу пишут два разных человека. Сначала я подумал: в этом  "что-то есть"… Потом понял - она  права на все сто… Хотя, хотя, хотя…

Стихи… У одного из моих любимых  и, к сожалению, недооцененных по достоинству писателей, Михаила Анчарова, я нашел когда-то любопытное высказывание -- стихи есть информация о состоянии души. Выглядит прецизионно точно. И, с этой точки зрения, мои поэтические строчки можно назвать своеобразным дневником, надеюсь, искренним и честным; даже исповедальным, если хотите. 

Теперь - о прозе. Естественно -- моей, базирующейся на лирических реминисценциях, воспоминаниях о прошлом  большущей семьи, полной сугубо личностных мотивов. Это, в каком-то смысле, тоже многолетний дневник. Но его материал менее открыт, беззащитен, нежели текст стихов; он претерпел художественную селекцию и демонстрирует читателям меня таким,  каким я безумно хотел бы стать и каким, увы, наверное, уже не стану. Веселым, беззаботным, вечно молодым, тепло иронизирующим, смеющимся рассказчиком. Именно потому мои писания просто пропитаны благодарностью, уважением и любовью к родителям, друзьям, людям близким и дальним, в жизнях которых берут начало лучшие мои сюжеты. Но, с другой стороны, не сочти меня мелочным или мстительным, всё те же рассказы и повести, -- единственный доступный мне способ наказания человеческой скверны, от которой сегодня у нас не продохнуть. Мне кажется, я, высмеивая  публику, вызывающую у меня своим лицемерием, грязным политиканством, презрением к малым сим, воздаю ей по заслугам. На мой взгляд, это суровое наказание. Страшнее не придумаешь. Правда, допускаю, что жертвы моих издёвок этого не замечают. И тут ничего не пожделаешь. Суммируя, скажу - дневниковое, личностное начало и роднит, по моему, мои стихи и прозу. Но при этом тут имеют место совершенно разные подходы к процессу самопознания…

- Всякий пишущий, особенно так много, как это делаешь ты,  наверное, втайне  опасается того, что грубая критика может внезапно, ни с того, ни с сего, назвать его графоманом. Тебя такого рода переживания не мучат?

- У одной, весьма неприятной дамы я недавно прочел, что всех сочинителей она делит на две категории -- профессиональных писателей и графоманов. Первые, по ее мнению, работают исключительно за деньги. А все  остальные - графоманы. Но кто сказал, что размеры гонорара и художественность текста находятся в прямо пропорциональной зависимости? На свете пруд пруди записных, обласканных издательствами литераторов, которым нужно было бы под страхом смерти запретить прикасаться к перу и бумаге, или, вернее, -- к компьютерной клавиатуре.

Перебрасываю отсюда мостик к графоманам. Кто эти люди? Разве был бы без них полноценным литературный процесс? Чем они одержимы? Манией покрывать бумагу буквами. А уж во что складываются эти буквы - вопрос второй. Разве не написаны были в истории литературы великолепные книги, авторы  которых на материальную оценку своих трудов и не рассчитывали? Зато был всячески обласкан  бездарный Бабаевский со своим "Кавалером Золотой Звезды". А книги посредственного литератора Коэльо изданы общим тиражом за триста миллионов?

Но бог с ними, громкими примерами. Я существую в другом пространстве. Пишу я не для денег, хотя было бы глупо называть себя кокетливо бессребренником. Деньги приносят свободу. Но не могу себе представить, что перестал бы вдруг писать, если бы знал, что больше не получу ни копейки гонорара. Да, мне время от времени что-то платят -- покупают книжки; печатают в газетах и журналах, и тоже не бесплатно. Значит, по классификации той дамы, я, как бы, профи. Однако мои литературные доходы не так уж часты и совсем невелики. А на стихах я до сих пор, хотя болею ими много лет, не заработал ломаного гроша. Выходит - графоман. Не мне судить…

- Ты сочинил довольно много книг, уютных, негромких; инотонационно, если можно так выразиться, домашних. Это их качество сразу замечают читатели. Недаром в упоминавшемся уже ЖЖ, где ты, не таясь, размещаешь свои тексты, порою совсем еще сырые, столько восторженных комментариев бессчетных твоих "френдов". И это при том, что ты, хоть вполне миролюбив и толерантен, принципиально не играешь с ними в поддавки. В твоей открытости, даже незащищенности, вызывающей откровенную, яркую, полную радостного энтузиазма, уважения ответную реакцию населения сети, есть привкус некоего аристократизма отношений, чуточку церемонных, с прищелком каблуков, откуда-то   из прошлого.

Не знаю, понятно ли я выражаюсь, но считаю, что сейчас самое время задать тебе вопрос о родословной. Откуда у мастера-наладчика газовых магистралей, добрую четверть жизни пропахавшего в среднеазиатской пустыне, в континентальном климате (днем - дикий зной, ночью - лютый морозище); в экзотических местах, где основная валюта - бутылка водки и пачка индийского чая со слоном; где от местной, обкуренной шпаны до   секретаря райкома в халате бая рукой подать, -- откуда у такого парня странная для его практического опыта чистота чувств и редкая возвышенность восприятия дикой реальности?

- Мастер-наладчик? Бери выше. Я был руководителем группы. А группа занималась обследованием аварийных или близких к тому газопроводов. В основном, действительно, в Средней Азии и Казахстане. Мастером я тоже потрубил, но, честно говоря,  совсем недолго. Все "низовые" ступеньки я как-то  быстро проскочил. Сделал карьеру!

- А родословная?

- Я говорю об этом крайне редко, потому что очень любил и люблю сейчас, хоть его давно нет, отца. А он был родом из простой семьи. Родной мой дед трагически погиб, когда отцу едва сравнялось три года. Бабушка была пограмотной. Но в меру. Могла расписаться, объявление прочесть… и ладно. Ее второй супруг, усыновивший папу, и мой приемный дед трудился маляром… Отец же подвизался подмастерьем. Как-то раз они взяли подряд на ремонт одесской публичной библиотеки имени Горького. И это произвело на папу неизгладимое впечатление.  В каких-то девять он увидел столько книг, что заболел ими навсегда, как я стихами. Стал книгочеем. К сожалению, его первая библиотека с томами Шекспира, Байрона издания Брокгауза погибла в войну. Но после войны он умудрился  собрать новую, не хуже. Теперь она моя… Словом, отец сделал себя сам. Пришло время -- окончил институт; хорошо, честно воевал - получал ордена и медали, и до конца жизни работал. И этим, честностью своего отношения ко всему, что окружало его в повседневной жизни, истовой тягой к знаниям оказал на меня колоссальное влияние.

Ну, а другая половина моей биографии совсем иная. Бабушка моя по матери, Ида Трауберг, двоюродная сестра кинорежиссера Леонида Трауберга, закончила в Одессе известную женскую гимназию Белен-де-Баллю. Рисование ей преподавали Костанди и Волокидин, историю читал знаменитый Бицилли. Очень образованная, знавшая пять языков пожилая дама читала ей наизусть Пушкина, А.К. Толстого, которого считала Пушкину чуть ли не ровней; пьесы Островского, а заодно…Северянина. Ее отец был очень крупным экспертом по зерну. Часто разъезжал по заграницам. Потому-то матушка моя и родилась в Вене, что в советские времена тщательно ото всех скрывалось. Она рано осиротела. Настала трудная жизнь. Их с бабушкой приютили в семье маминого двоюродного брата - Даниила Байдака.

 Он тоже был непрост -- писал стихи, дружил с  Кирсановым и Штейнбергом. Бывал в их доме и Багрицкий… В какой-то из таких компаний мама познакомилась с отцом, и появился я. Но самое забавное, что у меня этот, как ты говоришь, аристократизм, если он на самом деле заметен,   не от хорошо образованной матери, а, скорее, от самостоятельно сделавшего себя отца. Он ненавидел амикошонство, боготворил книгу, был невероятно деликатен, мягок, справедлив. Мне довелось перенять у него еще одну плохую, неудобную черту. Я, как и он,  не сочти это бахвальством, не лгу… Понимаю, что отвечал на твой вопрос сумбурно. Но уж прости, если не угодил.

- Мне кажется, что в твоих повестях, состоящих, как правило, из коротких новелл, населенных поразительно привлекательными, душевными людьми; особым народом, которого нигде больше, помимо этих внешне незамысловатых, трогательных историй, сегодня не сыскать, отчетливо проступает то трудно формулируемое качество, которое дает право отнести тебя к числу немногих нынче (извини за штамп) представителей  южно-русской литературной школы. И в этом смысле тебя, по крайней мере,  в твоих "одесских" сочинениях, с полным правом можно назвать продолжателем бабелевской традиции. Кто-то, наверное, всплеснет руками и возмутится - дескать, как можно, где Бабель, а где Бирштейн! Но я  буду стоять на своем. Да, бабелевский язык неповторим. Но и язык Бирштейна - тоже. У каждого - своя мифология. Но каждый  дитя  удивительного одесского этноса, что немалого стоит. Недаром, если верить Паустовскому, Бабель однажды воскликнул: "Мопассанов я вам гарантирую!" И попал в точку.

- Возражаю!  Причем активно.  Я понимаю это так. Есть огромный, невероятно талантливый, ни на кого не похожий писатель Исаак Бабель. Но нет его традиции. Никто его не продолжает. Он штучен, как и не менее мною любимые Ю.Олеша и В.Катаев. Да и, скажи, какая радость быть одним из "Мопассанов"?

- Ну, это, друг мой, перебор! Тебе ведь ясно, что приписываемая Бабелю фраза - не более, чем метафора. Но и не менее. Чем Мопассан тебе не угодил? Наверное, ты шутишь?

- Шучу, конечно. И не шучу. Я понимаю, что ты вскользь коснулся темы, так называемой, "одесской литературы". Она настолько обширна, что нам ее в коротком интервью не одолеть. Но если когда-нибудь мы этого пласта коснемся, я постараюсь доказать, что существую сам по себе…

- Ладно, по рукам… Чем занят нынче?

- Сейчас я с наслаждением пишу нечто самому до конца непонятное  - то ли повесть, то ли цикл рассказов под условным названием "Мадам Гоменбашен". Это попытка снова поговорить о прошлом; оставшихся в нем близких, соседях, знакомых, но, главное, -- о времени, примерно с 1949 по 1969 годы. Вроде бы, что-то получается.

- Нет ли у тебя пожеланий читателям журнала? Оставь им свой автограф.

Читая сетевой "Кругозор", я обязательно просматриваю комментарии к журнальным публикациям и вижу - в него заглядывает много, очень много хороших, умных, добрых людей, но и персонажей другого сорта, злых, несправедливых, агрессивных, на мой взгляд, среди посетителей этого сайта тоже немало. Хочу пожелать и тем, и другим -- быть справедливыми, милосердными и добрыми, как бы тяжело ни складывалась жизнь. Сострадание - вот чего нам всем не хватает. Человек начинается тогда, писал выдающийся русский физиолог Ухтомский, когда научается переносить доминанту на лицо другого; то есть, овладевает умением беды и горести ближних переживать, как собственные, как свои. Вот этого я и желаю читателям "Кругозора" и нам с тобой. Помнишь замечательный роман братьев Вайнеров - "Эра милосердия"? Так вот, эта эра обязательно наступит. Если мы того сильно захотим…