ГОСПОДИН БУХИН

О НОВОМ АВТОРЕ "КРУГОЗОРА"

Бухин Евгений Семёнович родился в Киеве. Окончил Киевский политехнический институт. Работал инженером-конструктором на различных предприятиях Украины, а затем США. Живёт в Бостоне.

Автор поэтического сборника "Сюрреализм с человеческим лицом" и сборника повестей и рассказов "Записки бостонского таксиста". Обе книги опубликованы издательством "Алетейя. Историческая книга" (Санкт-Петербург) в рамках программы "Коллекция поэзии и прозы русского зарубежья" и были представлены в ЦДХ на Московской международной книжной ярмарке "Non/fiction" в 2012 г.

Член "Клуба русских писателей" (Нью-Йорк). Участник литературных альманахов, издаваемых клубом. Дважды лауреат газеты "Forward" (Нью-Йорк) за лучшие литературные публикации года.

Cтихи, очерки и рассказы опубликованы на двух континентах: в журналах России, Украины и США, в том числе в России в журналах: "Новый мир", "Знамя", "Нева", "Север" и др. Всего более сорока публикаций.

Мне всегда везло в жизни. В народе о таких людях говорят - везунчик. Но это не значит, что счастье легко плыло в руки. Нет, успех приходил ко мне трудно, в последнюю минуту. - "Мы упустили с тобой время, - говорил какой-нибудь приятель. - Поезд уже ушёл". Для него, может быть, и ушёл, а для меня - нет. Я всегда успевал прыгнуть на ступеньку последнего вагона. Вот, например, история моего поступления в Киевский политехнический институт.
За тысячелетнюю историю человечество придумало много интересных вещей. В стародавние времена - колесо и римское право, в новейшие - права человека и атомную бомбу. Создаётся впечатление, что есть люди, которые нигде не работают, ничем вроде бы конкретным не занимаются, а целый день сидят кто на стуле, а кто на диване и что-то выдумывают. В Российской империи придумали для евреев процентную норму. Установили цифру, донесли до сведения общественности и стали аккуратно придерживаться. Однако разразилась революция, которая установила всеобщее братство, а также равенство. Евреи тоже попали в список равных.

Человеческие выдумки обладают большой живучестью. Вот и в советское время процентная норма для евреев проползла под дверями высших учебных заведений и проникла в кабинеты их руководителей. Сидит в кресле такой ответственный товарищ и видит, как в углу кабинета ужом извивается процентная норма. Неприятно, а что сделаешь? Махнёт он рукой, а потом и привыкнет. Цифру никто вслух не называл, цифра была государственной тайной; и даже вражеские голоса, иногда проникающие на территорию Советского Союза сквозь треск глушилок, цифру не называли по причине незнания. Итак, когда я поступал в институт, процентная норма существовала и куда более жёсткая, чем при проклятом, как тогда говорили, царизме.

Вступительные экзамены я сдавал успешно, на отлично, но на последнем, по физике, произошла осечка. Дело было так. В просторной аудитории преподаватели расположились за столами, охватывающими большим полукругом несколько изолированных парт, за каждой из которых сидел абитуриент. Парты были расставлены таким образом, что абитуриент просматривался со всех сторон и не мог списать или хотя бы заглянуть в "шпаргалку". Три вопроса билета были мне понятны, четвёртый - задачу, я решил быстро. Поэтому, когда молодой преподаватель за столом справа освободился, я направился к нему. Неожиданно жестом руки председатель экзаменационной комиссии, восседавший за центральным столом, остановил меня и вернул назад.

Боже, как часто наш жизненный путь зависит от случайной встречи, от неосторожно произнесённого слова, но также бывает что кто-то, стараясь действовать на благо нам, наносит непоправимый вред. Хотя эта цепь случайностей, скорей всего, определяется чем-то сидящим в глубине нашей души.
Экзаменационную комиссию возглавлял товарищ Филипович, и был он заведующим кафедрой физики и одновременно секретарём партийной организации. Когда он освободился, то пригласил меня к себе.

Собеседование проходило по такому сценарию: "Первый вопрос". Я успел произнести всего несколько слов, как меня перебили: "Второй... третий вопрос. Покажите задачу". Потом пошли дополнительные вопросы. По двум - трём словам опытному преподавателю становилось ясно, что вопрос я знаю, и он переходил к следующему. Так продолжалось довольно долго, пока мы не добрались до устройства телефона. В школьном учебнике физики о нём было сказано немного, а текст напечатан мелким шрифтом, поскольку материал считался информативным. На этом злополучном телефоне я несколько споткнулся. Товарищ Филипович как будто этого и ждал: реакция была мгновенной и ошеломляющей - жирная двойка. Именно жирная, поставленная в сердцах, потому что товарищ Филипович устал возиться со мной.  

Мне только исполнилось восемнадцать лет, облик я имел очень детский в силу особенной природной моложавости, да ещё стал задавать совершенно наивные вопросы. Видимо мой облик и наивные не по адресу вопросы всколыхнули совесть товарища Филиповича, и он почувствовал себя неловко. Из литературы я знал выражение "заёрзал на стуле", но тогда я воочию увидел, что это значит, и на всю жизнь запомнил эти странные, неловкие телодвижения.

На следующий день я пришёл в институт, чтобы забрать документы. Через центральный ход меня не пустили - я был уже посторонний человек. Я обошёл правое крыло главного корпуса и сразу сообразил куда мне идти: возле нужного входа стояло несколько парней моего возраста, что-то оживлённо обсуждавших. Через много лет я опять пришёл сюда. Дверь была заколочена, но в те далёкие времена она, чуть-чуть приоткрывшись, впустила меня в институт, сразу после того, как парадная дверь, с треском захлопнувшись, больно прищемила мне нос.
Трое парней оживлённо обсуждали напечатанное на небольшом листике бумаги объявление. Оно гласило: "Администрация института рассмотрит право на переэкзаменовку тех абитуриентов, которые имели затруднения во время экзаменационной сессии по состоянию здоровья". Требовалось предоставить медицинский документ. Объявление выглядело как чудо, но ларчик, вероятно, просто открывался: скорее всего на вступительных экзаменах срезали много абитуриентов и на некоторых факультетах получился недобор.

Тут следует сказать, что в один из дней подготовки к последнему экзамену по физике со мной случилась маленькая неприятность. Как всякая неприятность, она свалилась на меня неожиданно где-то после десяти часов вечера: по неизвестной причине я потерял сознание. Не знаю сколько времени продолжался обморок, но матушка позвонила в пункт неотложной помощи, находившийся на соседней Рейтарской улице. - "Ерунда, - сказали шустрые молодые ребята моей перепуганной матушке, - мы его быстро поставим на ноги". Так оно и случилось. На следующий день я, правда, чувствовал себя неважно, а потом всё прошло. Дальнейшее развитие событий показало, что нет худа без добра. В регистратуре неотложной помощи на Рейтарской улице мне выдали медицинскую справку, и администрация института разрешила мне пересдать экзамен по физике.
Опять я в знакомой аудитории лицом к лицу с товарищем Филиповичем, но теперь рядом с ним не менее шести помощников. Допрос продолжался долго, и за всё время товарищ Филипович не задал мне ни одного вопроса, но зато старались его помощники. Система была та же, что и в первый раз: мне задавали вопрос, я произносил два-три слова, а с другой стороны уже летел новый. На сколько вопросов я ответил - трудно сказать, может на пятьдесят, а может больше. Как я умудрился ответить на такое количество вопросов?! Воистину, Бог простёр крыла надо мной. Мне незаслуженно поставили всего лишь тройку, но в сочетании с отличными отметками по другим предметам получился проходной балл, и я был зачислен студентом теплотехнического факультета. Устройство злополучного телефона я выучил наизусть, но никто о нём и не вспомнил. Каждый человек, познакомившись с этой историей, согласится, что я - везунчик.

В политехническом институте было много студентов из социалистических стран. Советский Союз готовил дружественную себе элиту для стран Варшавского пакта, чтобы никакие происки империалистов не заставили эти страны свернуть с социалистического пути. Так со второго курса в нашей группе появились два венгерских студента, а в параллельной - два румына. Один из румын, Мирча, был явно из крестьян. Грудастый, ширококостный, ему бы за плугом ходить, а не изучать марксизм-ленинизм и циклы паровых турбин, да ещё на русском языке. Но "партия сказала - надо, и комсомол ответил - есть". Другой парень, Джордже, был явно городской человек. А когда он на вечерах самодеятельности красивым драматическим тенором выводил: "Кондуктор не спешит, кондуктор понимает, что с девушкою я прощаюсь навсегда", то студентки в зале млели и мечтали уехать в социалистическую Румынию.

Однажды я проходил по коридору и услыхал, как Джордже задал комсоргу нашей группы интересный вопрос. Он хотел знать, почему в Советском Союзе существует дискриминация евреев. Согласно его наблюдениям, евреи - самые знающие студенты, хорошие товарищи, охотно помогающие отстающим. Конечно, любопытно было послушать, как разъяснит партийную линию наш комсорг, но я тогда был тихим и скромным молодым человеком и постеснялся подойти, чтобы принять участие в общем разговоре, да и комсорг почему-то выжидал, пока я пройду.

В нашу группу, как я уже сказал, определили двух венгров. Йожеф был из интеллигентной семьи, сын будапештского врача, окончил гимназию, замечательно играл на фортепьяно. В будущем он стал прекрасным специалистом, лауреатом Государственной премии Венгрии. Уже после окончания института, когда Йожеф и его жена Валя работали в Москве в венгерском торговом представительстве, они устроили меня, командировочного, в гостиницу Академии наук СССР. В номере, кроме меня, поселилось ещё четыре каких-то деятеля науки; в нём был туалет, один на пятерых, умывальник и душ, который не работал. Я до сих пор благодарен моим венгерским друзьям за эту услугу, потому что в противном случае пришлось бы ночевать на вокзале. Тогда же Йожеф и Валя пригласили меня к себе в гости в Будапешт. Я с радостью согласился, потому что для скромного советского инженера, каким был я, Венгрия казалась дальше и загадочней, чем ближайшая галактика. Друзья предупредили меня, что пока они находятся в Москве, советская администрация не разрешает им приглашать в гости граждан СССР, поэтому необходимые документы вышлет мама Йожефа от своего имени. Какая мне была разница - от мамы или от бабушки. Я уже предвкушал приятное путешествие и чувствовал себя если не венгерским гражданином, то хотя бы почётным гостем. Документы я подал в мае, но только в сентябре меня вызвали в киевский ОВИР.
 
Толчея в помещении была больше, чем у касс Центрального стадиона в Киеве перед началом ответственного футбольного матча, а воздух столь плотен, что хоть топор вешай. Двум женщинам стало плохо, и их, передавая с рук на руки, над головами вынесли в коридор. Ответственный чиновник отказал мне в поездке в Венгрию. - "Ведь вы же не с мамой учились в институте", - вполне резонно заявил он. Через много лет я дважды гостил у Йожефа и Вали, но каждый раз мой путь в Будапешт начинался не в Киеве, а в маленьком городке возле Бостона, и никаких приглашений не требовалось.

Другой венгерский студент, Дьёрдь, был совсем другого происхождения - из большой крестьянской семьи. Девять его партийных братьев занимали должности секретарей райкомов и обкомов. В общем, укрепляли советскую власть в Венгрии, а младшего братишку отправили учиться в СССР. Был Дьёрдь небольшого роста, очень пропорционально сложён, с огромной шапкой прямых, чёрных с пепельным отливом волос. Девушки сохли по нём, но и он уделял им достаточно внимания. Поначалу ему было трудно учиться: проблемы с русским языком, возможно, недостаточная школьная подготовка, незнакомые люди вокруг. Интуитивно почувствовав мягкость моего характера, он иногда просил разъяснить непонятные вопросы. Комсомольские активисты, заметив это, предложили, чтобы я готовился к лекциям вместе с ним. Я был человеком дисциплинированным и согласился. Так началась наша дружба.

Дьёрдь познакомил меня с другими членами венгерского землячества и, в первую очередь, со своим лучшим другом Иштваном, который учился на горном факультете. Иштван не был венгром, его родители были сербы. Небольшой, жилистый, его тело словно вырезали из дуба. Через много лет, когда бывшие студенты отмечали юбилей окончания института, один из моих товарищей, мужчина рослый и крупный, написал мне на бумажной салфетке формулу, точно определяющую сколько водки может поглотить мужчина. Конечно, вес человека был важной составляющей этой формулы. Каждое правило имеет свои исключения, и Иштван был этим исключением. Когда украинские хлопцы, тяжелее Иштвана килограммов на двадцать, уже лежали под столом, он, выпив 700 грамм водки и закусив небогатой студенческой едой, шёл на танцы в Пушкинский парк, а потом вёл полюбившуюся ему девушку через дорогу в парк политехнического института, безлюдный в это позднее время.

В день освобождения Венгрии от немецких оккупантов и капиталистической экслуатации, 4-го апреля, Дьёрдь и Иштван пригласили меня и ещё одного парня из нашей группы по имени Леонид в общежитие, чтобы отметить столь важную дату. Собралась большая компания, и, конечно, первый тост был за дружбу народов - венгров, сербов, румын, русских, украинцев. И тут наш общий друг Лёня начал кричать с глумливой улыбкой: "И евреев, и евреев!" У него было такое выражение лица, как будто в компанию затесалось какое-то чудо-юдо, у которого из штанов, как у кота, вылез пушистый хвост. Собравшиеся не отреагировали на его возглас. Тогда Лёня опять стал кричать: "И евреев, и евреев!" Но реакция коллектива была та же. Не знаю хотела ли компания пить за дружбу с евреями или нет, но все вели себя достаточно тактично.
Однажды мы стояли в коридоре главного корпуса, и Иштван начал говорить, что если бы я жил в Венгрии, то мне было бы совсем неплохо. Не знаю почему он затронул эту тему. Конечно, я был бедно одет, денег - не густо, но мне всё же было лучше, чем иногородним, - родители подкармливали меня. Дьёрдью и мне стало смешно - утверждение Иштвана было из области фантазии, но мысль понравилась, и Дьёрдь со вкусом дважды произнёс: "Господин Бухин". Пути Господни неисповедимы. Я сейчас живу в небольшом городке в предместье Бостона, гуляю тихими, зелёными улочками, которые нынешняя весна раскрасила невероятными цветами, дохожу до океанской набережной и уже затемно возвращаюсь домой. Однажды на безлюдной улице меня догнали несколько хулиганистых подростков на роликовых дощечках; и один из них, заметив у меня на руке часы, крикнул: "Эй, мистер! Вот тайм из ит?" И слушая это - "Эй, мистер", я подумал, что Иштван оказался прав. Напрасно нам с Дьёрдьем казались смешными его слова. Я всё-таки стал господином Бухиным.