ДИМОН

Он дал матери слово, что не сдаст ее в дом престарелых,  хотя  домов этих  в Израиле было  больше, чем синагог, наверное. А ведь мог запросто, потому что  уже десять лет работал  в одном из них санитаром. С утра до позднего вечера.  И приходил  домой весь мокрый, пропахший специфическим "ароматом" заведений,  в которых живут старые больные люди, и тут же бежал в душ, а все белье и белую форму, в которой ходил на работе, закидывал в машинку. И утро начинал с душа, а пока грелась вода, заваривал себе крепкий кофе и выкуривал первую сигарету. И в шесть часов уже выходил из дома, так как любил приходить на работу  за полчаса, а то и раньше, чтобы спокойно выпить вторую бадью кофе, покурить на балконе  и поболтать с ночной сменой, которая  к этому времени уже закончила купать больных и тоже с наслаждением пила кофе и курила.

В состав ночной смены входили медсестра и санитарка. Потому что санитаров в  отделении было двое: он и  Макс, работавший на полставки. Но Макс работал в вечернюю смену, так как по утрам ездил по  домам, в которых жили пожилые люди, и брал у них кровь на анализ.

Два санитара в этом доме престарелых были  в Союзе врачами. Димон - педиатром, а Макс - хирургом. Однако в силу различных обстоятельств оба сдать экзамен на врача не смогли. Или нет. Макс сдал, но не смог устроиться на работу, так как ивритом владел плохо. И тогда он закончил курсы по забору крови, которые в Израиле может закончить каждый, независимо от прежней профессии, затем прошел практику в своем же доме престарелых: взял 100 анализов, сдал теоретический экзамен и начал ездить с пяти утра по домам пожилых людей, брать кровь и собирать другие анализы, которые к одиннадцати привозил в поликлинику, сдавал и был свободен до вечера, пока не получал по факсу разнарядку на следующий день.

Получив, садился с картой и прокладывал маршрут будущей поездки. И чтобы хватило на  хороший ремонт и новую машину, он еще подрабатывал в своем  доме престарелых. И брал вечерние смены  с 3-х до 8-ми. И с Димоном практически не сталкивался. Потому что Димон обычно работал с 7-ми до 7-ми в тот день, когда во вторую смену выходили женщины. А после двенадцатичасового рабочего дня Димон еле добирался до дома, прямиком шел под душ, а оттуда в койку. Ставил рядом с кроватью на пол бутылку содовой, пепельницу, пачку сигарет и врубал телек. Из всех телепрограмм он предпочитал концерты Пугачевой, Киркорова или Газманова и  юбилейные вечера сатириков. А потом погружался в сон, из которого его вырывал звонок будильника.

Судьба Димона была извилистой и темной. Он сам раструбил, что родители его усыновили, что по национальности он не еврей, а стал таковым благодаря своим приемным маме и папе. Однако сегодня ни один человек в мире не сказал бы, что он украинец, хотя  родители взяли его из детдома в маленьком украинском городке. И привезли в Киев. Кем работала  мама, понять  из его рассказов было невозможно. По всей видимости,  была какой-то шишкой, так как  на всю больницу раструбил, что  его мама -номенклатура ЦК., прокурор, кажется, но в начале 21 века все ее прошлые регалии не имели никакого значения. Потому что вместо вершительницы судеб он жил с девяностолетней  неопрятной грузной женщиной, за которой приходилось постоянно подтирать пол и унитаз в туалете, ежедневно менять ей постельное белье, то есть делать его привычную работу, которой он был занят ежедневно по двенадцать часов в сутки.

Но мама - это святое, тем более что он поклялся  еще в Киеве перед их отъездом в Израиль, что умрет она дома. Да и зачем определять ее куда-то, если он может смотреть за ней, потому что свою работу знает назубок? К тому же, хоть он и хвастал на работе на каждом шагу, что все больные его обожают, Димон в глубине души понимал, что его работа далека от идеала. И  не хотел, чтобы его маму обихаживал мужик вроде него. Чтобы чужой взрослый мужчина грубым движением срывал с нее одеяло и раскрывал памперсы, и ругался, когда видел, что она покакала в них, потому что надо было идти за губками и мыть ее, вместо того чтобы вытащить набухший от мочи подгузник и, не подмывая, надеть новый. Так как купают стариков по утрам, а подмывают - лишь в том случае, если они делают по-большому. Но эта резкая вонь старческой мочи, которая стала для него такой привычной, что он ее уже не чувствовал, была куда противнее вони, идущей от засохшего кала.

Он с ужасом думал, что его мамочка может не перенести  такое унижение и  умереть. И тогда санитары начнут заворачивать ее тело и говорить над еще не остывшим трупом о чем-то своем, смеяться, обсуждать, какая она толстая и какие у нее отвисшие груди или гигантский живот. Они будут рассматривать и обсуждать его маму, которая взяла его в свой дом. И любила как родного сына, а может, гораздо больше.

Нет, он поклялся. И слово свое сдержит. Но из-за этого он не может наладить свою жизнь.   Потому что стесняется привести домой приличную женщину, так как дома все пропахло  мочой. Все ковры и пол в туалете. И купает ее нянечка только раз в неделю. И он при этом помогает ей, потому что мама большая и грузная. И одной нянечке не справиться никак. 

Конечно, попадись ему приличная женщина, которая полюбит его так, как он любил свою первую жену, она бы наплевала на этот запах и помогла Димону ухаживать за мамой. Но где такую женщину найти? На работе он общался с санитарками, медсестрами и врачами. Санитарки, целый день менявшие памперсы зондовым больным, не хотели заниматься этим же дома. И заводили знакомства с мужчинами в барах, на дискотеках и ресторанах. Для медсестер и врачей он был фигурой непрестижной. Им нужен был врач. С положением. А что мог предложить Димон? Зарплату тысяч в пять, из которой около двух тысяч он платил за купленную квартиру. И больную маму.

Поэтому приходилось ограничиваться разовыми встречами. И в основном не дома. То есть не у себя дома. Потому что никто из его знакомых женщин не горел желанием навести порядок в его холостяцкой квартире. А мечтали, чтобы он ухаживал за ними, прислуживал им, то есть мечтали почувствовать себя королевами после столь унизительной работы, когда целый день приходилось выгребать тонны фекалий и уже не реагировать на одуряющие запахи.

Да, все надо делать вовремя. И не только жениться, но и разводиться. А то потом остаешься со старой  больной матерью, которая никому не нужна. Кроме него. Если бы жена бросила его лет в двадцать пять, он бы быстро зализал раны и женился снова, несмотря на то, что  они успели родить к тому времени двух детей. Но нет, она дотянула до тридцати пяти, а потом предательски кинула его.

Просто пришла в один прекрасный день с работы и сообщила вечером за ужином в присутствии его мамочки, что больше жить с сумасшедшим у нее нет сил. И что она уходит. То есть она-то остается, потому что она забирает детей, а он может катиться на все четыре стороны. И встала из-за стола, и прошла в их спальню, и повернула ключ в замке.

В ту ночь он ночевал в гостиной на диване. А мама сидела рядом с ним. Держала его за руку и успокаивала. Говорила, что Света - гадкая женщина, что у него еще будет настоящая жена, которая  никогда не бросит своего мужа. И он лежал в каком-то отупении, и слушал ее слова, и думал о том, что больше никогда не будет ему так хорошо, как со Светкой. Его пухлой и уютной Светкой с большим задом и чуть отвисшими грудями после второго ребенка, которую он так любил лапать в кухне и в гостиной, когда никого не было рядом. К  тридцати пяти  Светка стала солидной дамой. С большими и полными ногами, которые он легко закидывал себе на плечи, когда хотел проникнуть в нее до самого конца. А она начинала ерзать и  метаться по кровати, чтобы доставить удовольствие ему и себе. Так вот, эта Светка, на которой он женился еще в мединституте, больше не ляжет с ним в кровать, не будет прижиматься своим мягким животом к его спине.

Потому что он алкаш и сумасшедший. Да, у него был небольшой срыв. Да, ему было плохо, он сидел полгода на таблетках. Но сейчас все прошло. И почему именно сейчас, когда все прошло и он снова вышел на работу, она решила бросить его? Димон не понимал. И спросил маму. Которая на  его вопрос не ответила, а предложила побыстрее развестись и уехать в Израиль.

- Мама, ты думаешь, она поедет? - оживился Димон.

- Нет, сыночек, мы должны уехать от нее. Ты и я. Иначе житья тебе не будет никакого. Видишь, как она настроена. Превратит нашу квартиру в коммуналку. И приведет еще своего нового хахаля. И что ты будешь делать, если она разделит лицевой счет?

- Мама , что ты говоришь? Светка никогда не пойдет на такое! - Димон недоумевал.

- Мальчик мой, я говорю, потому что знаю. Она с тобой жить не будет. И даже если не разведется, все равно начнет изменять. Она прямо сказала : " Я с шизофрениками и алкашами не сплю. О таком надо предупреждать до женитьбы. Мы же врачи. Нас не обманешь" Я виновата. Мне и исправлять. Я уговорила тебя все скрыть. Думала, раз было - и все. И больше ничего не повторится. Ан нет! Давай уедем и начнем жизнь с чистого листа. Там тебя никто не знает. Сдашь экзамены, будешь работать врачом и начнешь новую жизнь!

- Мама, а дети?
 
- Дети все равно останутся с ней. И если мы будем жить все вместе, она будет настраивать их против тебя. А если мы уедем, ты будешь далеко. И сразу станешь для них папой, который помогает им и присылает деньги. А раз помогаешь, она перестанет говорить им, что ты больной, тунеядец, сидишь у нее на шее.

На том и порешили. И пошли в израильское посольство после того, как оформили развод. И через полгода уехали, оставив материнскую роскошную квартиру ей и детям. А сами приехали в Бат-Ям, сняли двушку, и уже через неделю он вышел на работу в дом престарелых. Пока устроился санитаром. Но планировал, что через года два начнет работать врачом. Однако из этого ничего не получилось. То есть санитаром он стал хорошим, а экзамен на врача не сдал. И со второй попытки тоже. Не смог. Потому что надо было освоить огромный материал. А он терялся перед проблемами. И его надо было брать на буксир, как в студенческие годы делала Светка, которая была его локомотивом.

 Но здесь Светки не было. И на буксир его взять некому. А посему ему пришлось остаться санитаром. И уже через три года он  забыл, что хотел стать врачом. И втянулся в работу санитара, расширил ее рамки. И, как у себя на родине, где он работал начмедом детского санатория, Димон стал  не просто санитаром, а хозяйственником, добровольным завхозом своего отделения. Сосредоточил у себя все ключи от кладовок, он один из всех санитаров был в курсе, сколько у них постельного белья и наволочек, сколько коробок резиновых перчаток. И всегда имел свои запасы и норки, откуда как по- щучьему веление доставал памперсы и полотенца. И любил выполнять работу медсестры: разливать питание зондовым больным, раскладывать таблетки, то есть не делать свою работу, но освобождать медсестер, особенно во время ночного дежурства, которые сладко дрыхли в столовой, пока он оббегал отделение и заливал воду зондовым. И, как и в прошлом, терялся, если возникала мало-мальски важная проблема. И метался по коридору, и призывал всех на помощь, и кричал, что один справиться не в силах. И после каждого больного, которого он купал, одевал и вывозил в столовую, шел на балкон перекурить или стоял минут пятнадцать и трепался с о старшей медсестрой и буфетчицей о последних светских новостях, которые  почерпнул из израильских газет "Эхо" и "Луч".

Димон любил пофрантить. И не скупился на одежду для себя. И покупал много дорогих вещей, дорогой парфюм, украшения типа колец и цепочек. От него всегда так вкусно пахло, что все девушки балдели. И внешне он был недурен в свои сорок шесть. Высокий,  с прямой спиной, большими голубыми глазами,  коротко стриженными волосами, цвет которых сейчас уже было трудно определить. Но  глаза были чуть выпученными, рот - слишком большой, нос - чуть длиннее, чем нужно. И главное - он ни минуты не мог усидеть на месте. Все время метался, бегал по отделению. И куда-то спешил, когда спешить некуда. И все новые санитарки, которые приходили в отделение, сперва кидали на него томные взоры, на которые Димон охотно отвечал и щупал девушек. Но после первой же вечеринки чурались его и начинали посмеиваться.

А он уползал к себе в конуру. И пил. И неделю не являлся на работу. И все знали, что Димон  ушел в очередной запой. Что пьет от одиночества. И прощали ему прогулы. А через неделю он появлялся с красными глазами и весь какой-то помятый. Ходил бочком и после смены убегал домой. Но спустя дней десять набирал форму и снова становился наглым всезнайкой. И завхозом, и правой рукой старшей медсестры.  И будил ее по утрам, и дружил с ее мужем, и угождал другим медсестрам. И совершенно забывал, что был когда-то врачом.  И собирал дань со своих больных. Потому что брал себе тех, кто мог его благодарить постоянно. А других отдавал другим. И строго придерживался своих принципов. То есть работать за дополнительное вознаграждение.

Тамара свою работу знала, но в отделение пришла недавно. Таких работников начальство любило. Учить ничему не надо. Человек с первого же дня может работать один.  А как же иначе? Ведь в Союзе она работала медсестрой. И ее портрет постоянно висел на доске почета. И если бы не раннее замужество и беременность, возможно, она пошла  бы учиться на врача. Но что гадать? Какой в этом смысл? Не пошла - так не пошла. И  в больнице все радовались, что не пошла, а осталась в их отделении, которое считалось нелегким.

Больные - одни женщины, в основном пожилые, каждый день по четыре операции, и все по женской части, потому что это онкогинекология. А сколько хлопот и переживаний потом, когда приходит результат гистологии. Тут надо не только хорошо ставить капельницы и делать уколы, но и поддержать несчастных, сломленных женщин. И Тамара это умела. Как придет в палату, как начнет шутить с больными и рассказывать анекдоты, так все женщины хохочут и забывают хоть минут на десять о своих диагнозах. А когда женщины выписывались, то лучшие подарки делали ей. И уже давно перестали дарить цветы и конфеты, а перешли на деньги, потому что понимали, что на мизерную зарплату медсестры ей одной не поднять маленькую дочь. А она всех горячо благодарила и желала больше никогда не попадать к ним.

Женщины смеялись и говорили, что такую шутницу не забудут никогда. И завотделением сказал примерно то же, когда она сообщила, что уезжает с дочкой в Израиль, потому что не может больше влачить нищенское существование. И отговаривать не стал, хотя она очень нравилась ему. И один раз у них во время дежурства все было. Но он женатый человек и свою семью никогда не бросит. И Тамара это понимала, и ни на чем не настаивала. И никак не показала на следующий день, что спала с ним.  Что теперь их связывают другие отношения. А потом было еще раз. И он был в восторге от ее молодого тела и ее распущенности, потому что дома с женой вел себя совсем иначе. И потом признался ей, что такого не испытывал в своей жизни никогда.  И тем не менее, спокойно попрощался с ней и пожелал счастливого пути. И даже не пришел на вокзал, и не помог донести вещи до поезда. Но она его простила, как и всех мужиков, которые спали с ней,  пили и ели в ее доме. А   дальше этого дело не шло.

В Израиле она  в основном делала ставку на случай. Мечтала встретить богатого израильтянина, падкого на пухлых блондинок. И устроить свою судьбу. Чтобы он содержал ее и дочь, а она сидела дома и наводила уют в их гнездышке. Но пока такие не попадались.  А масляные взгляды, которыми ее провожали продавцы на рынке Кармель, в счет не шли. И пришлось пойти работать санитаркой, потому что  на медсестру надо было учиться или просто сдать экзамен. Но времени на подготовку не было. Потому что все свободное время она или драила квартиру, или ходила с подругами по ресторанам и дискотекам в надежде познакомиться с Ним. И познакомилась. Димон пригласил ее на танец.

 Если бы она захотела, то  могла работать лучше всех. Но для чего? Санитаров в должности никто не повышает, зарплату не прибавляет. А если она будет работать лучше, то придется больше нюхать говна и мочи, больше менять памперсов за день. Поэтому прилагать усилия нет смысла. Лучше работать медленно и тщательно. Тогда время летит быстрее.  И не успеешь оглянуться, как уже конец смены. Можно будет прийти домой, где всегда царит идеальный порядок, принять душик, надеть свежее белье и повалиться на свою широченную кровать, и  поспать часов эдак пять. А потом снова встать под душ, но уже холодный, чтобы взбодриться, накраситься, причупуриться и выйти в свет.

Ей уже 42. У нее взрослая дочь, которая живет отдельно со своим парнем. А Тамара в своих, выкупленных  хоромах одна. Она стоит перед зеркалом и критическим взором оглядывает свои  крепкие как у кавалериста  ляжки, слегка заплывшие жирком бедра, большие  налитые груди,  потом переводит взгляд на  чуть одутловатое от постоянного недосыпа лицо, голубые глаза и пушистые светлые волосы. Кожа, правда, маленько подвела: пористая, шершавая.  Но так совсем недурна! И отходит от зеркала довольная собой. Надевает стринги и лифчик "Анжелика". Узкие брюки и черную блузку с открытыми плечами и шеей. Сегодня она идет в ресторан с Димоном, который пригласил ее  уже неделю назад. И каждый день перезванивает ей и  пристает с расспросами:  передумала она или нет. И она каждый раз отвечает ему, что не передумала и придет обязательно.

Ресторан он выбрал русский, чтобы можно было потанцевать. И они почти не сидели за столом, то есть ели очень мало, а в основном плясали. И Тамаре в этом не было равных. Да и Димон  был неплох, так как с детства занимался бальными танцами. Итак, первое испытание он выдержал. И на угощение не поскупился. И вино хорошее взял, и коньячок. И начало ее воодушевило. А потом он поехал провожать ее. И зашел к ней домой.

И тут все и началось. Тамара сказала, что должна принять душ, потому что было очень  жарко. И намекнула ему,  что можно вместе. Но он остался глух. Или сделал вид, что не понял. И это ее насторожило. Но паниковать еще было рано. И она вышла из душа вся пахучая, обернувшись в махровое полотенце. Но он не развернул его, не поцеловал ее, а  заперся в душе. И просидел там минут двадцать. Она уже успела лечь и задремать. Он вошел  в спальню. В трусах. И лег рядом. И робко протянул руку к ее  груди. И она, как бы сквозь сон, подвинулась к нему. А он испугался и отпрянул. И затих. А она закрыла глаза и ждала. И он ждал. Ждал, что она ему поможет, как Света, начнет разогревать его, чтобы он почувствовал себя мужчиной. Но Тамара об этом не знала ничего, потому что считала, что если мужик пришел к ней домой, то  он готов. И хочет ее. А он лежал и думал о том, как у нее в квартире чисто. Какой  идеальный  порядок в шкафах и на кухне. И как  она может выдраить его квартиру. Вылизать его запущенный дом. И чем больше он думал о ней как о будущей хозяйке, тем меньше у него было желания. Или точнее, желание в голове было. Но тело не откликалось. И молчало. И  ее  руки были далеко от него. И глаза она закрыла, сделала вид, что спит. И он тогда встал, натянул трусы, брюки и майку и вышел, тихо закрыв за собой  дверь.