Страсти по кривому углу

И всюду страсти роковые, 
И от судеб спасенья нет.

   / А.С. Пцшкин. «Цыганы»/

«Аллё! Александр Эдуардович? Здравствуйте! Меня зовут Галя, я звоню, чтобы уточнить время сегодняшней консультации». Мой брат, известный в Москве психолог Александр Колмановский растерянно уточняет: «А когда мы с Вами договаривались? Что-то я вас вообще не припоминаю… Впрочем, приходите часов в пять, что-нибудь придумаем.» В назначенное время в кабинет, который брат снимает в подвале знаменитого компози-торского дома в Газетном переулке (бывшая улица Огарёва) входит энергичная, уверенная в себе женщина: «Извините за обман, я не нуждаюсь в психологической помощи. Я агент по продаже недвижимости. Если вы узнаете, что в этом доме продаётся квартира, продайте мне эту информацию - я не постою за ценой»… Этот разговор произошёл на прошлой неделе. Представим же себе, какие страсти кипели вокруг квартир в этом доме, когда он начинал строиться - больше полувека назад, в почти полностью коммунальной Москве.

Инициатором создания и первым председателем правления кооператива был И. Дунаевский - не только гениальный композитор, но и человек огромного общественного темперамента. Только его энергией и авторитетом объясняется разрешение властей на строительство квартир, которые должны были занять, в основном, малочисленные семьи, полностью игнорируя советские жилищные параметры (6 кв. метров на человека). Проект ещё успел подписать Сталин. Вождь всех времен и народов считал правильным не только убивать, сажать и стращать, но и подкупать. Не случайно при нём стали создаваться особые условия, в том числе и для композиторов (начиная с райских домов творчества). Да и потолки в проекте были «сталинской» высоты.

Конечно же, претендентов на квартиры хватало.По мере строительства страсти по дому  разгорались и апогея достигли при распределении сантехники (чуть ли не финской!) Вот где начались интриги, создавались группировки, готовились заговоры! Именно в этом горниле родился шикарный каламбур С. Каца (прошу прощения у дам): «Друзья познаются в БИДЭ !» Страсти, в которых рождался кооператив, как бы наэлектризовали его жителей на долгие годы. Атмосфера в доме была – не соскучишься! Ведь соседями стали не только друзья, но и чуждые друг другу индивидуальности.

 Вспоминаю такую, например, типичную для нашего двора сцену. Композитор, которого чуть не сбил с ног малолетний сын соседа (тоже композитора), поймал озорника и отчитывает его. Малыш, не найдя аргументов в своё оправдание, но и не желая оставаться в долгу, выпаливает: «А папа говорит, что вы пишите Юрунду!».. Или: одна композиторская жена говорит другой про сынишку известного модерниста: «Посмотри, какой аккуратненький и вежливый мальчик! Как будто его папа только в до-мажоре и пишет!».

Средоточие на огарёвском пятачке большого количества композиторов, а также руководящих ими органов не всегда и не для всех было только удобством. В начале 60-х годов творчество отца подверглось организованной травле - с проработкой в правлении Союза, с разгромными статьями в «Правде», «Советской культуре» и - почему-то особенно старавшейся - «Советской музыке», где даже была опубликована песня-пародия на него - уникальный случай в истории журнала. Ко всем папиным переживаниям и неприятностям добавлялось тогда нежелание выходить из дома - было противно встречаться со своими гонителями.

 Я забыл упомянуть ещё один источник межсоседского напряжения. В это трудно поверить, но именно в нашем доме не было предусмотрено практически никакой звукоизоляции. Я хорошо слышал игру А. Островского, жившего двумя этажами выше. А тот же С. Кац говаривал: «Приходите в гости! А. Лепин новое сочинение написал - послушаем!» Получается, что композиторы были друг у друга не только на виду, но и на слуху. Может быть, поэтому им было особенно интересно следить за судьбой сочинений, которые они слышали ещё корчившимися в черновиках.

 Помню, по телевизору шёл очередной песенный концерт. Впечатление было благоприятное, но не более. Поэтому я очень удивился, когда отец после концерта вдруг воскликнул: «Невероятно!» На мой вопрос, что он имеет в виду, папа объяснил: «Как это они обошлись без кривого угла?» Дело в том, что этот элитный дом имеет ещё такой вот банальный недостаток - один его угол несколько скошен. И папа был прав: в доме жило слишком много популярнейших композиторов, и концерт без единой песни хоть одного из них был невероятной редкостью…Жаль только, что даже живя в одном доме, композиторы по-замотанности навещали друг друга так редко. Так и напрашивается цитата из стихотворного письма Евг. Евтушенко К.Симонову: «Мы не дружим, скорее – соседствуем».

 Только уже в зрелом (мягко говоря) возрасте отец и О. Фельцман наладили постоянные встречи, где они играли друг другу свои сочинения и обсуждали их. До этого такие контакты как с Оскаром Борисовичем, так и с другими  соседями были спонтанными, случайными. Когда папу обделили в какой-то телевизионной передаче - дали показать меньше песен, чем другим её участникам - он решил поговорить с А. Долуханяном. Тот тоже выступал в этой передаче и умел очень точно разбираться в сложных ситуациях. Отцу важно было его мнение - нет ли на папин счёт каких-либо негативных указаний на телевидении. Александр Павлович успокоил отца, хотя и признал: «Да, Эдик, с тобой поступили не арифмЭтично».

 Это был какой-то совсем особенный человек. Он был очень красивый, и ему так шла ранняя седина, как будто она ему была дана с рожденья. Он был разносторонне одарён - не только талантливый композитор и пианист, но ещё замечательный шахматист, лучший среди композиторов биллиардист. А как-то раз он, выйдя из подъезда, встретил папу, который уныло пожаловался ему: «Саша, у меня отобрали водительские права!» Ознакомившись с обстоятельствами дела, Долуханян нашёл в нём изъян. Они с папой поехали на место происшествия, и Александр Павлович убедил инспектора отдать отцу права…

Особая взаимосимпатия связывала папу и А. И. Островского. Папа считал его песенником номер один того времени. Островский как-то вёл радиопередачу об отце, и даже один раз приходил посоветоваться насчёт инструментовки - а в этой области он сам был суперспециалистом. Но отец вообще любил «подколоть». Когда я начал сочинять и показывал ему свои первые опусы, то, как все дети, от напряжения громко сопел. Вот папа и прозвал меня «Композитор Сопен»... Папа часто выступал вместе с Островским, пользовавшимся бешеным успехом и от радости по этому поводу иногда терявшим чувство меры. В конце концерта он порой приглашал на сцену какого-нибудь мальчика из публики, и тот пел «Пусть всегда будет солнце!» Тут уж публика неистовствовала, а композитор в восторге брал мальчика на руки и бегал с ним по сцене... Когда перед совместным выступлением Островский с папой ждали во дворе машину, папа говорил: «Тебе-то что волноваться? Успех в любом случае обеспечен - берёшь мальчишку на руки и даёшь с ним лишний круг по сцене!»

Аркадий Ильич, надо сказать, ценил юмор. Но как-то взорвался. На одном из концертов он прямо на сцене продемонстрировал слушателям будильник с мелодией «Пусть всегда будет солнце». Отец, выступавший после него, не преминул этим воспользоваться и закончил свое выступление небольшим приколом: « У меня есть пудреница, в которой звучит моя песня «Вы служите – мы вас подождем», но я не знал, что её надо приносить с собой сюда». Тут Островский помрачнел, а когда оба уже были дома, он не выдержал и позвонил отцу: «Врёшь ты все! Нет у тебя такой пудреницы!» Но это не может сравниться с шикарным «приколом» самого А.И. Островского. Они сидели втроем (не помню у кого) – папа, Островский и Фельцман, - и готовились к совместному выступлению. Вдруг позвонили с концертной площадки с извинениями: забыли сказать, что у них нет фортепиано. Находчивый Аркадий Ильич спросил: « А аккордеон найдется?» - «Конечно!» «Ну так я приеду и выступлю один за всех – я ведь аккордеонист! Эдик, Оскар - напишите  мне только слова ваших песен». «Подожди, Аркаша, а как же мотивчики?» - забеспокоились коллеги. Островский ответил, не задумываясь « А мотивчики у нас у всех  одинаковые!»

… Тяжёл композиторский труд. Он забирает не только творческую энергию. Для того, чтобы по-настоящему понять соавторов-поэтов, драматургов, режиссёров, артистов, слиться с ними в одно целое, требуется ещё и напряжённое человеческое общение. Вот почему очень часто ближайшими друзьями композитора становятся его соавторы, порою  вытесняя все остальные дружеские связи.

О сотрудничавших с отцом и бывавших поэтому у нас в доме можно было бы рассказывать бесконечно. Достаточно вспомнить, что когда отец особенно тесно сотрудничал с театром «Современник», к нам почти каждый вечер приходила после спектакля практически вся труппа и гудела за столом всю ночь - не понимаю, как это терпели соседи. Всё это требовало титанических усилий прежде всего от хозяйки дома. Здесь надо заметить, что мама не очень умела, да и не успевала  готовить. Кроме того, она ни за что не хотела быть только женой Колмановского и до последнего дня работала доцентом кафедры иностранных языков института физкультуры. Поэтому её главной проблемой был постоянный поиск домработницы.

 Прежде всего упомяну Дашу, растившую меня с годовалого возраста. Когда мы переехали на Огарёва, она уже получила комнату в коммуналке и постоянно с нами не жила, но оставалась другом семьи, заполняла собой безвременье, а то и просто приходила в гости, любила сделать замечание очередной нашей помощнице, да и нас всех постоянно поучала. Больше всего её беспокоило финансовое положение семьи, поскольку она считала (а может, и придуривалась), что зарабатывает только мама, поскольку отец не ходил на работу. Даша не уставала его осуждать: «Работал бы, как все люди, а после работы пришёл домой - и стучи себе по клавишам!»

 Многие расходы от Даши скрывались - родители боялись её гнева. А дом и вправду атаковали любители заработать. То позвонит в дверь с утра пораньше жаждущий опохмелиться дворник Лёша: «Помоемся?» - имелось ввиду, не надо ли помыть машину, то жуликоватый крестьянин Гаврюша несёт творог необыкновенного качества и соответствующей стоимости. Мы брали у него всегда и на долю чрезвычайно осторожного в еде М. Бернеса. А то заявятся и коммерсанты посерьёзней - спекулянты заграничной косметикой и даже радиоприёмниками.

В зените своей популярности отец был так завален работой и так страдал от дефицита времени, что позволял себе вызывать на дом парикмахера. Это был настоящий художник, корифей своего ремесла с 60-летним стажем работы - начинал ещё у Базиля и о себе говаривал: «Я среди парикмахеров всегда в первых рядах; это я без лести!» После стрижки отец подносил ему маленькую рюмочку водки. Даша мрачно ворчала: «Старика - в вытрезвитель!»…

Не менее колоритной была Ольга Александровна, привезённая родителями из Литвы. Воспитанная в старорежимных условиях, она насаждала в семье культ мужчины: «Понас есть король дома!» Если мама приходила с работы в папино отсутствие, О. А. просила её подождать «понаса», не обедать без него. А если ожидание затягивалось, она снисходила: «Хорошо, садитесь, но когда придёт понас, вы должны посидеть с ним за столом - он не должен обедать один».…

До Ю. Любимова театром на Таганке руководил Б.Плотников - талантливый режиссёр и очень самобытный актёр, но весьма невзрачного вида. Он много снимался в кино, потому что такой типаж требовался практически в любом фильме. Отец писал музыку к спектаклю этого театра «Скупой рыцарь», и в связи с этим Плотников должен был к нам прийти. Отправляясь на работу, мама соответствующим образом проинструктировала Ольгу Александровну, для которой приём гостя был святым делом, она - прекрасная кулинарка -очень любила этот процесс. Однако придя вечером домой, мама застала папу и Плотникова в столовой (т.е. было понятно, что работу они уже закончили), но за пустым столом. Раздосадованная, мама побежала к  Ольге Александ-ровне на кухню объясняться, но та опередила её вопросом: «А когда придёт настоящий гость?»…

Гораздо чаще композиторов ходили друг к другу их жёны - то за соседской помощью, а то и просто по-женски поболтать. К тому же, у них всегда была общая тема для обсуждения: трудности профессии под названием «жена композитора». Мне довелось краем уха услышать, как подруга жизни одного композитора во дворе жаловалась соседке: «Я ему создаю все условия для творчества, а он только в него и погружён, а на меня, как на женщину - ноль внимания. В домашнем быту - пустое место, никакой помощи, и вообще какой-то неуправляемый» «Да-да», - прозвучал ответ, - «я вас так понимаю, и у нас всё то же самое. Но ведь нормальные мужья музыки не сочиняют!»

Однажды к маме в гости пришла Евгения Петровна Фельцман. Отец в это время был погружен в напряжённый телефонный разговор с телевизионным порученцем. Окончив эту беседу, он выскочил в коридор с криком: «Кретины!» И осёкся – не ожидал увидеть гостью. Но Евгения Петровна с улыбкой успокоила его: «Не смущайся, Эдик! Представь себе, сколько раз мне пришлось слышать этот текст!» …
Неумение готовить с лихвой восполнялось в маме другими женскими достоинствами: тонким и безупречным вкусом, умением не петушиться в спорных ситуациях, готовностью отдать всю себя детям и мужу, юмором, которым она смягчала свои материнские выговоры. Вот она отругает меня за что-нибудь, а в конце добавит: «И когда только мне надо будет ехать до тебя с двумя пересадками?» (Надо же! В последствии точно так оно и было!) И сразу становилось ясно, что она не сердится. Так только, делает вид. Не помню кто и при каких обстоятельствах полушутя написал про маму:

Верная подруга Колмановского!
Где ещё найдёшь таковского?

Покупка каждого предмета обстановки тщательно обсуждалась, и я мог бы рассказать историю возникновения в квартире каждого стула. Но больше всего мне запомнилось, как у нас появился магнитофон. Теперь эти бобинные громады могли бы вызвать лишь улыбку, а тогда такой уродец привнёс в дом ощущение чуда. Через несколько дней к нам в гости зашла папина сестра Маша - большая любительница весёлых историй. Папа попросил её что-нибудь рассказать, и таким образом на магнитофон впервые было записано нечто членораздельное (начали-то, конечно, с «Мы - весёлые ребята!» в исполнении моего тогда совсем ещё маленького братишки). Пусть этот рассказ, который тоже можно считать огарёвским атрибутом, развлечёт теперь и вас, дорогие читатели…

Завод, на котором работала машина знакомая, посетил Ворошилов, тогда ещё в полном почёте. Проходя по цехам, он неожиданно заговорил с «неподготовленной» работницей, которая со страху отвечала ему односложно и даже грубовато. Ворошилов в недоумении обернулся к сопровождавшему его директору завода: «Она что, с вами тоже так разговаривает?» «Что вы, Климент Ефремович, - ответил тот, - со мной она так не посмеет - я же директор!»…

С годами маме становилось всё труднее работать. Жанровый и всякий другой диапазон отцовского творчества расширялся, и папа всё острее нуждался в организационной и дипломатической помощи. Мама перешла на полставки. Отец не противоречил её желанию работать, и они оба мужественно преодолевали психологический барьер - ведь материальной нужды в этом не было никакой.
 
Мне запомнилась вечеринка по случаю присвоения маме звания «доцент». У нас дома собрались её коллеги. Папа задерживался - он в этот вечер сидел в жюри на телепередаче КВН, и вся компания видела его по телевизору. В качестве угощения он потом привёл с собой М. Светлова, сидевшего на передаче с ним рядом. Михаил Аркадьевич очаровал гостей, сыпал экспромтами, один из них я запомнил:

Гуляли у доцента,
Пропили всё! До цента!

Как же отец был доволен, что смог так развлечь маминых сослуживцев! Ко всему ещё Светлов подарил отцу дружеский шарж, который нарисовал на него какой-то художник на КВН´е. При этом М. А. сказал: «Берите, не стесняйтесь. У меня их полно. Такое вот лицо: фотографии выходят жуткие, а шаржи – один другого удачней». И ещё надписал:

Пусть поругивают иногда,
Пусть все пишут, что музыка ваша интимна,
Всё равно, Эдуард, за талант я люблю Вас всегда,
И надеюсь, что это взаимно!..

Мама не просто стремилась обуютить дом, сделать всё возможное для отца и нас с братом, она хотела всё время быть рядом с ним, тяжело переносила даже самую короткую разлуку, у них вообще продолжалась какая-то молодая страсть. Но как было всё это совместить с потребностью самовыражения, с  нежеланием бросить любимую работу? В последнее время я всё думаю: не это ли противоречие привело её к гибели? 15 января 1968-го года мама принимала в институте экзамены, после чего должна была ехать к папе в «Рузу» с А. П. Долуханяном на его машине. Экзамен затянулся, Долуханян её ждал, и в результате они выехали вечером, хотя отец ей запрещал ездить в темноте, да ещё зимой. Александр Павлович слишком поздно заметил на шоссе каток, трамбующий дорогу, и врезался в него. Оба погибли.

Долуханян был классным и честолюбивым водителем. Любил ездить с большой скоростью и, должно быть, представлял себе, как по приезде он скажет: «Ну, Тамара, расскажи Эдику, как быстро я тебя довёз!» Но разве ему нужно было дожидаться темноты? Если бы не мамина просьба, поехал бы ещё при свете дня, а мама на следующее утро на поезде. К тому же следователь говорил, что и каток был не вполне по норме освещён. Нет, тут решительно лучше не искать виноватых и не пытаться уйти от банального, но единственно возможного объяснения: судьба!..

Это был страшный удар для всех нас. Брату было 11 лет. Папина нервная система не справилась с этой трагедией, он тяжело заболел и оставшиеся 26 лет жизни прожил по существу инвалидом.  Ещё бы! Они с мамой всего полгода не дожили до серебряной свадьбы, а дружить начали во втором классе школы. Долгое время отец вообще не сочинял, плавал в каком-то горьком тумане. Через некоторое время в нашу жизнь вошла женщина по имени Светлана.

Это был очень непростой брак. Света была моложе отца на 16 лет, и что только не вменялось ей в вину, тем более, что окружающие познавали её в сравнении. У неё была маленькая дочка, потерявшая после скарлатины большой процент слуха. Светлана работала ведущим редактором издательства «Знание». «Ведущий» - означает в данном случае не должность, а профессиональную и этическую характеристику - на ней держалась работа целого отдела. Она правила рукописи по ночам, но днём вынуждена была пойти на несколько часов в издательство, главным образом для встреч с авторами. Разумеется, она заранее готовила папе обед (Света вообще хорошо и с удовольствием готовила) и подробно объясняла, как его подогреть. Но у отца не получалось даже это, и он часто звонил ей на работу с таким,. например, заявлением: «А половничек - то с дырками!» - потрясая дуршлагом.

 Конечно, имели место домработницы, но они часто менялись, а в промежутках уже нельзя было рассчитывать на суровую Дашу: она не простила отцу второго брака и навсегда порвала с ним всякие отношения. Светлана ни минуты не жила для себя, они с папой безусловно любили друг друга, многое из написанного отцом в этой новой жизни навеяно ею, Свете посвящена одна из лучших его песен «Женщине, которую люблю». Я считал, что всего этого более, чем достаточно, чтобы быть ей благодарным, если даже что-то в её приоритетах и настораживало. Я был всегда её другом и союзником, часто держал её сторону, когда она ссорилась с папой, несмотря на его упрёки.

Вскоре и у неё обнаружилось тяжёлое заболевание, но это не мешало ей тянуть всю ношу своих обязанностей и ещё помогать окружающим. В какой-то момент, например, она стала опекать уже совсем пожилого и больного М. И. Блантера, который в силу тяжести своего характера часто оставался неухоженным. А ведь ей дай Бог было разобраться с папиным характером, совершенно испортившимся из-за болезни.
 Кстати сказать, болезненное состояние отца однажды проявилось совершенно неожиданной ипостасью. Среди членов кооператива нашёлся композитор, начавший плести интриги вокруг квартир Г. Вишневской и М. Ростроповича. Лишённые советского гражданства, они должны были быть исключены из кооператива, но ни у кого не поворачивался язык это предложить. И тогда композитор, имени которого - не ждите! - не назову, решил попробовать с другого конца. Он заявил о недопустимом поведении жильцов, которые то ли снимали эти пустующие квартиры, то ли жили там по дружбе. Стало быть, пайщики, поселившие у себя нарушителей общественного порядка, проявили неуважение ко всему дому и т.д.

 Воспользовавшись предстоящей встречей М. С. Горбачёва с Р. Рейганом, папа заявил, что позвонит Михаилу Сергеевичу и расскажет об этой возне, тот обратится к Рейгану, который проинформирует Галю и Славу. Только в болезненном возбуждении отец мог произнести такую нелепость. И то подумать: так это легко – дозвониться до Горбачёва! А тот за неимением других дел так и кинется исполнять папино поручение, да и Рейгану будет, наконец, чем заняться! И разве нет более простой возможности связаться с Вишневской и Ростроповичем? Но видно именно нервное напряжение помогло отцу почувствовать, какое впечатление может произвести само упоминание имён этих государственных мужей. Свара была блокирована…

Через некоторое время после папиной смерти Светлана тоже эмигрировала в Германию, где уже жила её дочь. Мы продолжали дружить, но перед самым её уходом из жизни впервые поссорились. Я был при этом далеко не безупречен, и мне больно, что моё примирительное письмо было в пути, когда Светы уже не стало. Оно вообще затерялось - дочь Светланы его не получила, и ко мне оно не вернулось…

Ниточка между нашей семьёй и «кривым углом» не оборвалась. Мой брат Саша - не только пайщик, но и член правления этого кооператива. К тому же, как тут уже говорилось, он снимает там помещение для своих психологических консультаций. К этому занятию брат пришёл не сразу. В детстве он учился музыке, но большого интереса к этому субстанцу не проявил, однако очень рано стал писать стихи. Когда они с отцом поехали в Сочи, он написал оставшейся в Москве родне письмо в стихах, такое длинное  и содержательное, что папе оставалось сделать лишь короткую приписку: «Мои дорогие! Не судите строго моего сына за эти стихи. В остальном он неплохой мальчик».

 Честно говоря, я уже раскатывал губу - мол, будет у меня брат-соавтор. Будут прямо в семье стихи, а то и либретто, тем более, что маленький Сашенька с ума сходил по театру. Особенно был увлечён «Белоснежкой» с папиной музыкой в «Современнике». Имена гномов там соответствовали дням недели. И когда в то время Сашу спрашивали, кем он хочет быть, он отвечал: «Средой!» «А почему, Сашенька?» «Название очень красивое - Сергачёв!» Но получив несколько образований, в том числе и университетское, и сменив несколько профессий, он пришёл к психологии, и часто ставит с детьми спектакли, способствующие наглядности пропагандируемых им психологических постулатов. И песни там случаются, стихи для которых Саша с удовольствием пишет сам…

...В самый страшный для нашей семьи час, отец, не контролируя себя, кого и что только не проклинал! Как-то он даже произнёс: «Это всё наш дом. Я уеду отсюда». О косом угле вроде речи не было, но номер 13, стоявший на доме, упоминался. Конечно же, это была «только тягостная бредь». Но вот за короткое время до его смерти  отца нагло обошли в кооперативе при распределении освободившегося гаража, и он ввязался в совершенно непосильную для него тяжбу. Без гаража он обошёлся бы, как обходился 71 год, но несправедливости не терпел, был ранен ею и говорил Светлане: «Если я завтра умру, то знай, что из-за этой истории». Вот я и подумал после его кончины: а вдруг он что-то предчувствовал тогда, много лет назад, и если бы переехал и избежал этой нервотрёпки, прожил бы дольше? Да кто может это знать? Нет, от судьбы не переедешь!

И мне, давно уехавшему не только из дома, но и из страны, никуда не деться от воспоминаний о родном косом угле, о нашем уютном дворе. Как только я эмигрировал, меня стало преследовать воспоминание, в котором на первый взгляд не было ничего значительного. Воспоминание о ярком зимнем дне, когда я вошёл с улицы во двор и застал там десятилетнего Володю Фельцмана, который восторженно кружил вокруг себя на вытянутых руках школьный ранец и в избытке радости ловил губами снежинки. На мой естественно возникший вопрос: «Ты чего?» он ответил: «Учительница заболела, на два урока раньше отпустили». Не понял я тогда, что в это воспоминание судьба зашифровала предупреждение, которому я по недомыслию не внял: «Не лезь в учителя!»

Действительно, преподавание всегда было палочкой-выручалочкой любого музыканта в начале эмиграции,  и хотя я прежде никогда не преподавал, стал набирать учеников, с которыми напрасно промучился не один год. Не вышел из меня Песталоцци…И сегодня огарёвский дом в эпицентре страстей. Насколько я знаю, над ним веют и враждебные вихри. Идут обычные в наше время разборки с наобещавшими золотые горы, а теперь чуть ли не наезжающими партнёрами. Как хочется, чтобы в этой круговерти стены дома не забыли хотя бы самых ярких из своих неординарных обитателей.

 Недавно на стене дома появилась мемориальная доска А. Бабаджаняну. Что это? Первая ласточка или яблоко раздора? Ведь родным, наверное, неловко и совестно - кругом спрашивают: почему ему первому и как это получилось? Да и самому композитору, надо думать, одиноко и неуютно рядом с пустотой, заполнить которую должны бы те, кого и он ценил и почитал. Из моего далёка мне не понять, кто на самом деле в Москве может ответить на напрашивающиеся тут вопросы, поэтому кричу наугад: сильные мира сего! Помогите Арно Арутюновичу снова оказаться в достойной соседской компании! Как при жизни!

Сентябрь 2008 года.