О ВЕКЕ СЕРЕБРЯНОМ

Об этой книге* мне очень легко и приятно писать. Прежде всего, потому что ее автор - мой старинный друг. С ним мы некоторое время верой и правдой занимались почти безнадежным в Москве девяностых делом: пытались выпускать честную, некоммерческую газету для  "революционного", как его тогда именовали,  союза кинематографистов. О нашем "Зеркале" и сейчас, хоть все закончилось лишь несколькими номерами, мы вспоминаем с теплым чувством. Тогда я многому у Недошивина учился. И прежде всего, редчайшему умению не отчаиваться, когда дело заходило в безвыходный тупик, ибо безвыходных положений, по его разумению, не бывает.

Он, популярный журналист, родом из знаменитой ленинградской "Смены", прошедший, к тому же, трудную школу старой "Комсомолки"; кандидат философии, переводчик Дж. Орвелла; человек, в семи водах стиранный-перестиранный, несмотря на подчеркнуто интеллигентскую, кабинетную внешность, неизменно мягко и светло улыбаясь, в самые невыносимые минуты негромко ворковал, адресуясь ко мне, что-то утешительное, светлое, умиротворяющее, и мрак рассеивался, уступая место белому дню. А поскольку работоспособностью Вячеслав Недошивин обладал феноменальной, этот день и десятки других были заполнены под завязку работой, которая дарила нам счастье, ибо мы не могли вообразить себе тогда большего наслаждения, нежели придумывание газеты, которой  до того не существовало, даже в самых общих чертах, и в воображении наших работодателей. Это было сродни рождению ребенка.
     
Почему рецензию я начал с эскизного портрета Недошивина, объяснить не так уж трудно. Никто другой такой вот книги не написал бы ни за что на свете. Подзаголовок к этому пятисотстроничному фолианту - "очень личные истории из жизни петербургских домов" -  с исчерпывающей полнотой дает понять читателям о том, с какой степенью откровенности, прямоты и понимания тайных пружин, руководивших поступками  богоизбранных людей, которые населяли эти "безымянные" стены, взялся писать о них ни на кого другого не похожий автор.
Вы, конечно же, догадываетесь, о ком тут идет речь. Серебряный век - – точнейшая подсказка. А. Блок, Ф. Сологуб, А. Ахматова, Л. Гумилев, О. Мандельштам, С. Есенин, В. Маяковский... Какие имена! Какие судьбы! Но каждый из них жил в своем, сугубо своем Петербурге, что изобретательно и точно зафиксировал и показал нам писатель. В противном случае, мы получили бы среднеарифметическое сочинение, где разновеликие поэты, принципиально несхожие индивидуальности были бы подведены под общий знаменатель декларативного, слегка приправленного цитатами  краеведения. Здесь же мы воочию видим, как именно великая литература, задолго до обретения своего объективно-исторического статуса; до того, как стать полноправной частью общечеловеческой культуры, перерабатывала в поэтические тексты, ставшие позднее каноническими, тысячи мелочей, конфликтов, противоречивых человеческих взаимоотношений, обид, предательств, влюбленностей, неоправдавшихся надежд, суицидальных настроений, Бог знает чего еще.

Благодаря особому недошивинскому чутью, прозорливости и мастерству мы получили возможность наблюдать за этим безумно интересным процессом во всех его деталях. Это похоже на созерцание результата цейтраферной, бесконечно долгой, поэтапной  съемки распускающихся цветочных бутонов, что совершенно недоступно банальному повседневному зрению. В каком-то смысле книгу Недошивина можно сравнить  с некоей "машиной времени", позволяющей нам прозреть хронику давно минувших событий и вовлеченных в них людей по мере, если можно так выразиться, временнОго развертывания личностей последних, итог которого - величайшие образцы поэтического творчества Серебряного века.
 
То, что известно об этих гениях Недошивину, абсолютно уникально. Он умудрился побывать в каждом сохранившемся до сей поры доме. И не только в Санкт-Петербурге, но и в Москве, так что очередная книга впереди. На каждой кухне, кто бы там теперь ни проживал, он попил чаю, посудчил с новыми хозяевами; во все углы снул нос; в каждое оконце заглянул, дабы узнать, что на самом деле виделось там, за потускневшими от времени стеклами, его героям. Я не оговорился - именно героям, ибо из всего массива путанного, часто несчастного, порой захламленного, сорного быта  простых смертных; быть может, только догадывавшихся, по какому-то наитию свыше, о своем подлинном предназначении, он отбирал лишь те эпизоды, что всякий раз давали ему возможность составить достоверный личностный "пазл". Помните песенку Булата Окуджавы "Исторический роман"?

Вот и Недошивин "в путь героев снаряжал, наводил о прошлом справки" и точно так же, как знаменитый и трепетно-чуткий по отношению к отцветшему прошлому бард, когда недоставало данных или они не поддавались даже интуитивной трактовке, сшивал жизни персонажей нитками, которые, цитирую поэта, "выдергивал из собственной судьбы". И оттого документальное повествование приобретало вес и значение полноценного, хотя и весьма своеобразного романа.
 
Сколько раз мы сталкивались с изысканиями на биографическую тему, которые грешили отвратительным амикошонством! Как часто окололитературные папарацци, не стоившие мизинца  любого из  тех, о ком отваживались сочинять небылицы, забирались в чужие спальни; рылись в не предназначенных для посторонних письмах; толковали, как жалкие соглядатаи, то, чего не могли взять в толк,  и тем наносили невосполнимый вред  и литературе, и  памяти о своих жертвах, чьи потомки еще долго не могли  опровергнуть досужих фантазий.

Для Недошивина, казалось бы, тоже нет ничего запретного. Однако между ним и упомянутым племенем доносителей  нет и не может быть ничего общего, хотя никому из читателей не придет в голову упрекнуть его в робости или чрезмерной опасливости. Он знает о поэтах Серебряного века все или почти все, хотя крайне редко цитирует стихи. В течение многих лет он  заносил в память своего компьютера сотни и сотни страниц свидетельств, связанных с интересующими его именами; сталкивал полярные точки зрения, проверял противоречивые факты; систематизировал полученные отовсюду сведения и, в конце концов, дал в своей книге полифоническую, многраннную картину существования литертурной богемы Санкт-Петербурга, многие из представителей которой и не подозревали, что они богема. Вячеслав Недошивин проделал воистину титаническую подготовительную  работу, хотя не считает ее завершенной. Потому-то он в Серебряном веке абсолютно свой, что дает ему право  повести за собою и нас, смело, без особых предосторожностей, не опасаясь сопротивления среды. И мы чувствуем себя там, хоть и остаемся невидимыми тенями, абсолютно естественно.
 
Именно поэтому мы с замиранием сердца наблюдаем за мужчиной и женщиной, присевшими у вокзального столика в ожидании поезда.  До нас издали  доносится рассеянно произнесенное сероглазою дамой: "А вы знаете, что я пишу стихи?" Вслед за тем она начинает, выполняя вежливую, но не более, просьбу своего соседа читать, и мы, вместе с Чулковым, стремительно влюбляющимся в  собеседницу, впервые слышим стихи Анны Ахматовой…
 
А вот мы - в "Париже", одной из "меблирашек на Караванной", где неделю с лишним мается бессильно в тесной комнатенке Андрей Белый, ожидая решения Любови Менделеевой, к которой привязан священным чувством, но которая сделает, все-таки, выбор в пользу Александра Блока, посвятившего ей, своей  символической Прекрасной даме,  около семисот  восхитительных, благоухающих духами и туманами стихотворений.
 
Куда отсюда? Да хоть в писательскую столовую в Петроградском Доме литераторов – там как раз сейчас неторопливо хлебает суп "чинный и торжественный" Мандельштам. Или в квартиру  на 7-ой линии, где "загробным голосом" потчует гостей доброжелательный, расхристанно-хлебосольный Федор Сологуб. А то, пожалуй, - на Суворовский проспект, 34, в "громадный дом, с цветными мозаиковыми стеклами на лестнице", где жил, любил, страдал, ел с милым его сердцу художником Судейкиным котлеты, запивая их водой с вареньем, Михаил Кузьмин.
 
Я намеренно выхватил  из грандиозного массива книги случайные куски. Мог бы обратиться к иным, которых в памяти задержалась тьма. И главным образом потому, что  книга Недошивина в буквальном смысле слова завораживает. Описанное им, схваченное в самых сущностных чертах историческое время неожиданно, чуть ли не на клеточном уровне, сопрягается с нынешним, скоротечным и суматошным, где обретаемся мы, и оттого возникает удивительный эффект  читательского присутствия в этих бессчетных комнатах и кухоньках, на съемных квартирах и в хозяйских домах, в пространстве просто-таки перегруженном, помимо основных персонажей документально-художественного повествования, великим множеством  сопутствующих им лиц.
 
И, наконец, - язык, поразительно вкусный, чуть старомодный, то несколько громоздкий, чопорный, то, скачущий и легкомысленный, как веселая кадриль. Языком Недошивин владеет виртуозно. Интонирует изящно и легко; щедро рассыпает  метафоры  плоды остроумных наблюдений за любезными его и нашим сердцам поэтами. Мелодика его речи безупречна. И это еще одно свойство книги, которую хочется рекомендовать всем, кому дорога поэзия не как бесплотный феномен культуры, а  как явление живой, бьющей ключом жизни.
 
Завершая это разговор, тем, кто это знал, напомню, а прочим расскажу, что  Вячеслав Недошивин  автор сценариев доброй сотни документальных фильмов об адресах Серебряного века в Санкт-Петербурге и Москве и, стало быть, - о тех, кто сотворил пласт поэтической литературы,  ставшей мировым достоянием. Он и сам  снимался в этих короткометражных, сильных, полных фактологических открытий лентах. И те, кто видели Недошивина на экране невысокого, в энергично разлетающемся по сторонам длиннополом плаще;  рано поседевшего, с юношеским зачесом набок - упоенно читающим стихи, наверняка, запомнили  его умные, глубоко посаженные, победно горящие глаза; мягкую, сочувственную, терпеливую улыбку. И подумали, возможно, оказавшись в поле притяжения неистовой личности моего друга: этого человека поцеловал Бог. Что ж, тут ни убавить, ни прибавить.
 
  _________________
* "Прогулки по Серебряному веку. Санкт-Петербург". Издательства: АКТ; "Астрель", Россия.