О композиторе Вячеславе Овчинникове

 Представляем нового автора "Кругозора":

Надежда Кожевникова родилась в Москве, в семье писателя Вадима Кожевникова. Закончила Центральную музыкальную школу при Московской консерватории по классу рояля. Потом Литературный институт им. Горького. В 1977-м году была принята в члены  союза писателей по рекомендации  Юрия Нагибина. С 1981 года в общей сложности   четырнадцать лет прожила в Швейцарии, в Женеве, где в Международном Красном Кресте работал её муж, Андрей Киселев. С 1997 года живет в США.

Автор  сотен публикаций и шестнадцати книг. Только что в издательстве "Аграф" вышла книга "Колониальный стиль", открывающаяся повестью о Гаити, где автор побывала отнюдь не туристом, а, так сказать, наблюдателем изнутри этой бедной, несчастной страны.

                                                      Т Е М А   Н И Н Ы

Пытаюсь разобраться, почему, когда его вспоминаю, возникает чувство вины? Вспоминаю, впрочем, всё реже, что ощущение моей вины перед ним усиливает. Но, ей богу, понять не могу: откуда это во мне взялось и в какой момент. Может быть, просто накопилось за всё прожитое, пока мы еще видались, встречались, а в многолетней уже разлуке обострилось.

Познакомились мы на возрастном этапе, при котором разница в десять лет с хвостиком означала принадлежность к разным поколением. Я, будучи отнюдь не из самых бойких, не достигнув и двадцати, осмеливалась лишь со стороны наблюдать за взрослой жизнью тридцатилетних, чей опыт, независимость, раскованность представлялись недостижимыми.

К тому же, он тогда находился, что называется, на гребне успеха. Один за одним появлялись фильмы наимоднейших в ту пору режиссёров, Тарковского, Кончаловского, где в титрах стояла его фамилия, композитора, чья плодовитость соразмерялась с даром редкостной мелодичности, практически исчезнувшей в современных сочинениях. Он же будто залетел из другого века, когда мелодия ценилась превыше всего.

Но и в симфоническом жанре работал отменно, дирижировал оркестром, играл на скрипке, виртуозно, с замечательным туше на рояле, хотя пианистом стать не собирался и нигде таким навыкам не обучался. Самородок. Родился в Воронеже, в семье военнослужащего, где ни у кого артистических наклонностей не наблюдалось. Бывает, у русских именно бывает, из ничего вроде бы - взрыв талантливости. А он русским был, что называется, наскрозь. Простонародная мордень, курносость, хитроватые глазки, а душа - нараспашку, всё трынь-трава, гуляй Вася по буфету.

Обсуждались его многочисленные романы с кинозвёздами, как потом убедилась, с сильным преувеличением. Он сам тут любил приврать. Так, незачем. Помню его смех, с отголосками собачьего лая. Так Моцарт смеялся в фильме Формана "Амадей". Смех, переходящий в плач, но стадии рыдания не допускающий.

Увидев его впервые в Коктебеле, мне даже в голову не приходило приблизиться к их компании. Хотя Андрон Кончаловский поселился в том же, что и я с родителями, коттедже, а на веранде столовой писательского дома творчества стол Андрона с его окружением, в ядро которых он, Слава, входил с юности, с училища при консерватории, куда оба поступили одновременно, оказался вплотную с нашим. Но если с Андроном общение как-то сложилось, он, если хотел, умел быть доступным, то с ним, явно чокнутым, инстинкт подсказывал, надо держаться в отдалении.

Столкнулись мы совершенно случайно на улице Горького, осенью. Действительно, столкнулись. Я брела, надо признать, без всякого энтузиазма на семинар в Литинституте, не испытывая никакого интереса ни к сокурсником, ни к руководителю нашей группы прозаиков, догадываясь, в чём не ошиблась, что писать никто никого научить не может. Либо есть, либо нет. Но, не пройдя в консерваторию, покорилась безрадостной участи просидеть пять лет в аудиториях, можно сказать, в полной отключке, ради диплома о высшем образовании. В университет на филологический факультет меня бы не приняли. Эра Гансовна, наша школьная учительница русского языка и литературы, диагноз точный поставила: Надя, ты не просто безграмотная, ты нахально безграмотная, тебе лень заметить свои ошибки, тебя несёт, а куда, предположить даже мне, зная тебя, трудно.

Несло и несёт, тоже не знаю куда. Вот и тогда, брела по улице Горького к Тверскому бульвару на семинар, от Лаврушенского пешком, по природе ходок, и город меня как и лес, завораживает, а люди мешают. Бреду сама по себе, вдруг упершись в неожиданную преграду: кто это? И слышу, как эхо: "Кто вы? Нас вроде Андрон знакомил или мне показалось?"

Ему показалось? Ну да. Видимо, и сейчас кажется, уже, верно, с утра пораньше принял. В Коктебеле, вроде как ко всему привычному, поразил публику, явившись на ужин в белой крахмальной сорочке, но без... Не только брюк, но и трусов. Терпимость элиты, претендующей на артистичность, тоже всё же имеет границы. Мама сказала: Надя, уйди сейчас же. Я тут же, как робот, приказу её повиновалась. Что бы мама подумала, увидев, как её дочь, точно зомбированная, сворачивает в арку Брюсовского переулка и вот сидит в ресторане Дома композиторов, с тем, кто в Коктебеле забывал надеть штаны.

Что меня удивляет нынче, у меня с ним не то что ссор, но и разногласий ни разу не возникло. Он был из породы людей, которых надо обожать, чтобы всё прощать. Насчёт обожания, то я не по этой части, но он вызывал во мне что-то, похожее на сострадание вместе с умилением. Пожалуй, я угадала его одинокость, сиротство, скрытые за бравадой, шумностью, смехом с подвизгиваниями.

Вот и сейчас, представив, с улыбкой невольной произношу мысленно его имя: Славочка... Называла его так, даже, бывало, осерчав.

Повезло, что в запоях не пришлось его наблюдать. Поддатым - да, но не в чернухе безумия, куда он периодически погружался. Не думаю, чтобы он меня берёг, он никого, себя-то не берёг. Но уже в ресторане Дома композиторов определились наши роли: я, взрослая, его, вундеркинда, опекаю и требую послушания, чему он, надо признать, подчинялся. Во мне он ценил основное, что нас и связывало: я восхищалась его музыкой. Оба мы стали пленниками друг друга: я его дара, он моего понимания.

Его квартирка, хотя и в центре Москвы, тесная, запущенная донельзя, меня не удивила. Разве что количеством обуви, вповалку, горой, в передней. Спросила: зачем столько? Он: ну как-то ведь надо гонорары тратить, а на что еще?

Да за одну только "Войну и мир" Бондарчука, где звучит его музыка, распухнуть можно было бы от денег. Родню в Воронеже содержал, сестёр, племянников, племянниц. Но выражение "сорить деньгами" про него. Пачки купюр вываливались из карманов пиджаков, брюк, пальто. Беспечность, неприспособленность ни к чему житейскому у него достигали патологического предела. То вообще ничего не ел, то уминал зараз кастрюли какого-то варева. Мог в мороз появиться на улице в махровом купальном халате, летом, вместо кепки, напялить ушанку, и когда я указывала на такие, скажем, просчёты, закатывался в лающем хохоте.

Однажды в очередное посещение его хибары, он, открыв дверь, взъерошенный, рванулся к роялю: Надя, послушай, есть для тебя новенькое...
 
Господи, что это? Будто вонзили под рёбра нож, и я задохнулась от сладостно-беспощадной муки. Он, довольный, заржал: ничего получилось, да? Ошеломлённая, молчала. Ликуя, пояснил: "Это тема Нины из "Маскарада" Лермонтова, решил написать оперу, и тему Нины посвящаю тебе, берешь?"

Взяла. И как заинтересованное лицо, к тому же с правами собственницы, раз от раза начала осведомлятся, как, мол, идёт работа над оперой, какие еще победы? Но моя Нина по-прежнему оставалась в одиночестве, тоскуя, скорбно заламывая руки, а Славочка-негодяй, валял дурака, и никуда, ни с места.

Меня улещивая, снова и снова наигрывал тему Нины, которую я уже изучила не хуже автора. И как-то меня осенило. Славочка, сказала, родители мои в санатории, давай я тебя отвезу в Переделкино к нам на дачу, будешь там работать над "Маскарадом" под присмотром нашей домработницы Вари, она суровая женщина, резковатая, но верная, преданная и очень ответственная. Согласен?"

Стояла изумительная осень, сухая, солнечная, яркая до ослепления. Варя собирала из нашего сада яблоки, "белый налив" раскладывала на обеденном столе веранды, и их запах пронзал блаженством, как говорится, до мозга костей.

Наезжая время от времени в Переделкино, заставала идиллию. Славочка либо обедал, либо ужинал, а Варя, сидя напротив, на него заворожено глядела. Мои появления для этой парочки были ну совершенно некстати. Вопросы тем более: ну и как, Славочка, двигается опера? Отмахиваясь, посмеиваясь, не без смущения, а в один из моих инспекционных визитов, взмолился: "Надя, но почему ты такая...". Спросила: какая же? Он: "Не обидишься? Ну уж очень напористая, прямо рабовладелица, а разве не видишь, не чувствуешь как мне сейчас здесь хорошо? Без музыки хорошо. Истерзала меня музыка, отдыхаю без музыки, счастлив без музыки, живу, просто живу потому что."

Потом, много-много лет спустя, пойму Славочкину правоту: просто жить удаётся так редко, что ловить надо такие мгновения с благодарностью. Собственно, именно в подобных мгновениях наше существование и обретает смысл. Да ведь и жизнь - мгновение.

Осень, запах незабываемый "белого налива" с кислинкой, желуди, что в пожухлой траве собирала, когда мы лесу с ним гуляли. И мечтали. Он: "Знаешь, вот бы купил в Переделкино дачу, от вас по соседству, мы бы в гости друг к другу ходили, я бы тебе играл, ты бы слушала, вот было бы замечательно, да?"

Если бы да кабы... Но игре его поддалась. Мы ну почти что всерьёз выбирали с ним подходящую дачу, что он купит, хотя знала, конечно, что вовсе не собираются её продавать. И "Маскарад" он никогда не закончит, останется только тема Нины. Провиснет в пустоте не свершенного, незавершенного, как и мы сами, обреченные на погибель изначально, с момента рождения, не успев оглянуться, осознать кто мы, откуда взялись?

Хлопотами влиятельных почитателей дадут ему квартиру у Белорусского вокзала в генеральском доме. Лязг, грохот поездов, электричек - не издевательство ли над ранимо- чувствительным композиторским слухом? Туда буду являться с той же миссией: слушать. Оркестровые произведения в записях на кассетах, но  больше нравилось, когда он садился за рояль.
В музыкальном энциклопедическом словаре уже здесь, в США найду его фамилию с перечислением им созданного: оратории, кантаты, симфонии, балеты, оперы, музыка к фильмам, свыше сорока. Но "Маскарада" нет. Нет темы Нины. Нет меня.

Женился он поздно, познакомил меня с Наташей, милой, естественной, но она куда-то торопилась: исчезаю, не буду вам мешать. Да нам с ним никто никогда не мешал. Мы ведь не так уж часто и разговаривали: я слушала его музыку. Музыку его полюбила. А вот Наташа его самого.

Только за Наташей защелкнулась входная дверь, он, вожделенно: готова ? Да, готова, как всегда. Он: "Подожди, я тут вкусненькое для тебе приготовил, сациви, салат, бульон, вначале поешь, и вином хорошим запасся."

Славочка, говорю, не мельтеши, я сюда не есть пришла и не голодна. Он, огорчённо: "Понимаешь, я сейчас на диете. Наташа следит, чтобы не нарушал. И пить мне нельзя. Но если бы ты поела и что-нибудь выпила, я бы, на тебя глядя, получил удовольствие. Пожалуйста, не отказывайся." Ладно, сказала, неси свои яства, корми.

Какой же он пир мне устроил, весь стол блюдами заставил, меры никогда ни в чём не знал, и тут тоже. Метался из кухни в комнату, где я за огромным столом, жевала. И вдруг подошел и поцеловал меня в голову. Славочка, ты чего? Он: "Да ничего, спасибо, что согласилась поесть." И засмеялся с характерными для него отголосками то ли плача, то ли лая.

Лет пять назад позвонил нам в Колорадо поздравить с Новым годом. Но мы с мужем и дочерью спешили в ресторан. Пообещала: перезвоню тебе, Славочка, завтра.

Не позвонила ни завтра, ни послезавтра. Никогда. Забыла про своё обещание, замоталась, а потом неудобно стало за свою забывчивость, необязательность. Да и, собственно, зачем, о чём нам с ним говорить? У меня есть подаренные им кассеты, захочу, послушаю. Вот, правда, тему Нины не восстановлю. Не уверена даже, что он её записал. Нот на пюпитре не видала, играл, импровизировал, по памяти. А память - штука изменчивая, ненадёжная.

Но вот гуляла намедни с собакой и вдруг - наплыв. Шла, улыбаясь блаженно от нахлынувшего: Славочка, Славочка. И как подарок, откуда-то свыше, от кого непонятно, зазвучала во мне тема Нины. Вот точно так, как я услышала тогда, обмерев, обомлев. Значит, насчёт нашей памяти ошибаюсь, может быть, это самое ценное, самое важное, чем нас наделяют. И память прочнее бывает нас самих.*

_________________________
* Герой этого очерка - Вячеслав Александрович Овчинников (род. 29 мая 1936 года в Воронеже) - советский и российский композитор, дирижёр.