ОЖИДАЕТСЯ ЖИЗНЬ

 «Чи­тай­те Зла­тов­рат­ско­го. Я его лич­но знаю, это по­рядоч­ный че­ловек» - дав­ным-дав­но юмо­рис­ти­чес­ки за­пом­ни­лась ре­комен­да­ция из ав­то­би­ог­ра­фичес­кой три­логии Горь­ко­го, дан­ная кем-то юно­му Алек­сею Пеш­ко­ву. А меж­ду тем есть-та­ки опас­ность (и соб­лазн) имен­но к это­му свес­ти пре­дис­ло­вие к той или иной кни­ге: дес­кать, ав­тор мне лич­но до­рог и мил, за­меча­телен – по­мимо им со­чинен­ногo тем-то и тем-то. Ста­ло быть, ре­комен­дую!

Ру­дольф Оль­шев­ский, Р у д и к был для ме­ня как раз од­ним из са­мых ми­лых и до­рогих; был во­об­ще од­ним из луч­ших лю­дей, ко­торых мне пос­час­тли­вилось знать, и раз­лу­ка с ним (та, пер­вая, ког­да он по­ка все­го лишь у­ехал – прав­да, да­леко-да­леко и, глав­ное, нав­сегда) ока­залась тем бо­лее дра­матич­ной, что, по­мимо про­чего, яви­лась при­метой об­ще­го кру­шения на­шей преж­ней жиз­ни, раз­ры­ва преж­них свя­зей. Тем не ме­нее (или тем бо­лее) удер­жусь от ме­му­ар­ности; на­де­юсь, что кни­гу бу­дут чи­тать и лю­ди, лич­но с Оль­шев­ским не зна­комые, и я сам хо­тел бы быть п р о с т о чи­тате­лем, пос­ти­га­ющим по­эта по то­му, что он на­писал.
 К то­му же в кни­ге не­мало та­кого, что и для ме­ня, хо­рошо зна­юще­го сти­хи дав­ние, от­кры­лось вно­ве.

… На­чав чи­тать ру­копись, еще не зная, к ка­ким вы­водам при­ду, за­цепил­ся за строч­ки в сти­хот­во­рении «Раз­би­тые зер­ка­ла»:

 И ма­ма, буд­то об­ла­ко, лег­ка,
 И тя­жела, как об­ла­ко вес­ною,
 Дож­дем, ле­тящим ми­мо, или мною,
 И слу­ша­ет жи­вот ее ру­ка.

 А в сле­ду­ющем сти­хот­во­рении:

 В бе­лых одеж­дах ро­дите­ли хо­дят по са­ду,
 Нас еще нет, толь­ко в них есть пред­чувс­твие нас.
 
 За­бегая впе­ред: будь моя во­ля, так бы и наз­вал эту кни­гу: «Пред­чувс­твие». Пу­ще то­го, по наз­ва­нию од­но­го из сти­хот­во­рений: «Ожи­да­ет­ся жизнь». Да, э т у, увы, пос­мер­тную.
 В са­мом де­ле:

 По­том пой­мем, что мир не нав­сегда,
 Уз­на­ем пос­ле, что судь­ба ко­неч­на.
 Ну а по­ка – ша­лан­да и во­да,
 И все, что на зем­ле и в не­бе, - веч­но.

 По­ложим, это сти­хи о юнос­ти, раз­ре­ша­ющей не пред­ви­деть ни­чего дур­но­го, вклю­чая са­му смерть. Од­на­ко:

 Ко мне, я не знаю, от­ку­да,
 Чем стар­ше я, тем го­лубей,
 При­ходит пред­чувс­твие чу­да
 Сту­чащим птен­цом в скор­лу­пе.

 И это уже чер­та не воз­раста, а ха­рак­те­ра.

 Оль­шев­ский (как труд­но мне на­зывать по­кой­но­го дру­га по фа­милии!) на всю жизнь, ки­шинев­скую и бос­тон­скую, ос­та­вал­ся одес­си­том. Да­же не в смыс­ле весь­ма ему свой­ствен­ной жи­вопис­ности вос­при­ятия ми­ра, хо­тя не­даром Одес­са ро­дила Оле­шу, Ка­та­ева, Ба­беля, а не, ска­жем, Пла­тоно­ва, - нет, глав­ное то, что го­род детс­тва, ле­ген­дарный сво­ей праз­днич­ностью, слов­но бы и про­воци­ровал «пред­чувс­твие чу­да». Вплоть до на­деж­ды чу­до по­торо­пить.

 «Не от­кры­вай гла­за, Клар­ка! Не от­кры­вай, по­тому что нач­нется судь­ба. Скуч­ная ра­бота в цир­ке с рис­ком для жиз­ни каж­дый день. Со ста грам­ма­ми для сме­лос­ти пе­ред по­летом под ку­полом. …Пос­лу­шай, Кла­ра, скру­ти в об­ратную сто­рону саль­то и фляк на уз­кой до­рож­ке вре­мени. Да­вай­те все по­пятим­ся на­зад и вер­немся в те го­ды, ког­да судь­ба еще не на­чина­лась». (Из кни­ги «По­гово­рим за Одес­су».)

 По­доб­ное, ка­жет­ся, боль­ше прис­та­ло не про­зе, а по­эзии, име­ющей пра­во пре­неб­ре­гать пра­вила­ми су­губой ре­аль­нос­ти, - за­то в сти­хах, нап­ро­тив, же­лание «по­пятить­ся» за­фик­си­ру­ет­ся на уров­не, дос­ти­жимом для каж­до­го из нас. Тем, впро­чем, и вы­рази­тель­нее:

 Тус­кне­юще­го све­та вдох­но­венье,
 Пред­сумрач­но­го ча­са кра­сота.
 Мне жал­ко, что вот-вот че­рез мгно­венье
 В при­роде пе­ред­ви­нут­ся цве­та.

 И яр­кая, и праз­днич­ная си­ла
 Ут­ра­тит­ся, ис­чезнут чу­деса…

 Те са­мые, в пред­чувс­твии ко­торых про­дол­жа­ет­ся жизнь!

 И ста­нет все та­ким, как рань­ше бы­ло:
 Во­дою – во­ды, не­бом –не­беса.

 («Во­да» - и «во­ды»: ощу­ща­ете раз­ни­цу?)

 Не толь­ко по склон­ности к ас­со­ци­аци­ям вспо­минаю про­зу Ев­ге­ния Швар­ца, за­пись мо­ноло­га его ма­лень­кой доч­ки:

 «Па­па, все, что я де­лаю, - это толь­ко один раз. – Как так? – А боль­ше это­го ни­ког­да не бу­дет. Вот про­вела я ру­кой. А ес­ли опять про­веду – это бу­дет вто­рой раз. И мы с то­бой ни­ког­да боль­ше не бу­дем си­деть. По­тому что это бу­дет зав­тра, а се­год­ня боль­ше ни­ког­да не бу­дет?»

 У ре­бен­ка это – миг взрос­ле­ния, тем и зна­читель­ный. «Рас­ту­щее че­лове­чес­кое соз­на­ние», го­ворит Шварц. У взрос­ло­го по­эта, чье соз­на­ние соз­ре­ло, – это миг… На­обо­рот, дет­скос­ти? Воз­вра­щения в детс­тво?

 Так да не так. «Дет­скость» - пох­ва­ла слиш­ком зат­ре­пан­ная, что­бы по­эты, ко­торым она ад­ре­су­ет­ся, чувс­тво­вали се­бя поль­щен­ны­ми. (Не го­воря, ко­неч­но, об ис­клю­чени­ях: «Он наг­ражден ка­ким-то веч­ным детс­твом» - Ах­ма­това о Пас­терна­ке.) В дан­ном слу­чае мо­жем сме­ло го­ворить о сво­ей – сво­ей! – фи­лосо­фии.

 Да, «ос­та­новись, мгно­венье». Но ка­кое имен­но мгно­вение хо­чет­ся ос­та­новить – или со­жалеть, что оно не­ос­та­нови­мо?

 Че­ловек, за­дер­жавший­ся у Ру­бико­на,
Чтоб ох­ла­дить пе­ресох­шие гу­бы в во­де, -

та­ким и имен­но в этот миг за­хочет по­эт вспом­нить Юлия Це­заря (а не то, что вспо­мина­ют при­выч­но, от­че­го и воз­никло хо­довое вы­раже­ние «пе­рей­ти Ру­бикон»). И пов­то­рит­ся в по­эме «Встре­ча с без­дной»: «За­чем пя­тиде­сяти­лет­ний Це­зарь за­думал­ся у ро­ковой ре­ки?»

 А с дру­гой сто­роны, еще один пер­со­наж «ан­тичных» сти­хов, Одис­сей, н е з а д е р ж а в ш и й с я в слав­ном прош­лом, где Троя, Еле­на, пол­ная жизнь во­ина, то есть, в сущ­ности, не со­вер­шивший не­воз­можно­го, бу­дет чуть ли не с през­ри­тель­ным со­жале­ни­ем, до оче­вид­ности жес­то­ко пред­став­лен как тот, кто се­бя по­терял, кто все­го лишь «ста­рец, воз­вра­тив­ший­ся в Ита­ку». Так что ж, не воз­вра­щать­ся, что ли?

 Про­ще прос­то­го ис­толко­вать эти сти­хи как горь­кое со­жале­ние об ухо­дящем вре­мени (и раз­ве не так?), о не­из­бежной ста­рос­ти, к ко­торой ты за­ранее от­но­сишь­ся неп­ри­яз­ненно, - ес­ли бы… Ес­ли бы – что?

 Пов­ре­меним с от­ве­том, ибо у по­эта неп­ростые от­но­шения с вре­менем. С воз­растом.

 Не­уди­витель­но, что поз­дние сти­хи Ру­доль­фа Оль­шев­ско­го жес­тче «мо­лодых». При­ходит­ся то и де­ло, не в си­лах ни пе­реп­рыгнуть, ни под­час да­же пе­реп­лыть ее, мед­лить у «ро­ковой ре­ки» - ведь у каж­до­го бы­ва­ют свои Ру­бико­ны. Не вы­ходит ос­та­нав­ли­вать мгно­вения счастья – да­ют се­бя знать но­вые и но­вые раз­ры­вы с без­мя­теж­ным су­щес­тво­вани­ем. Сер­дце сжи­ма­ет­ся, как тем па­че сжи­малось у по­эта-от­ца, пе­режи­ва­юще­го эмиг­ра­цию сы­на (от­цов­ский отъ­езд «ту­да» по­куда не за­мыш­лялся):

 
 В пе­ресох­шей глот­ке прив­кус ржа­вый.
 Те­ле­обыск. Страш­но от­то­го,
 Что в за­моч­ной сква­жине дер­жа­вы
 Ви­ден че­реп сы­на мо­его.

 Или – ощу­щение, при счас­тли­вом ха­рак­те­ре Ру­дика (все ж поз­во­ляю се­бе ра­зок ин­то­нацию лич­но­го вос­по­мина­ния) дол­гое вре­мя его не по­сещав­шее… Ну, по­сещав­шее не пос­то­ян­но. Ощу­щение на­ци­ональ­ной от­торжен­ности:

Вы­рой воз­ле от­цов­ско­го до­ма ко­лодец,
Но проль­ет­ся ког­да зо­лотая струя,
Не твоя это бу­дет во­да, ино­родец,
Мо­жешь пить ее, толь­ко она не твоя.

 Оп­ре­делив не­ког­да как «стран­ное на­каза­ние» - стран­ное, не­понят­ное, не под­ле­жащее нор­маль­но­му объ­яс­не­нию, – за что-то нис­посла­ную Бо­гом ут­ра­ту по­нима­ния и вза­имо­пони­мания («от­крыть ка­лит­ку, пос­ту­чать­ся в дом, поз­вать же­ну и не по­нять от­ве­та… Как на­зыва­лась из­го­родь вче­ра? Ка­кое имя де­рево име­ло?»), в даль­ней­шем при­ходит­ся встре­чать «воз­раст бе­ды», оди­ночес­тва, ког­да «мож­но за­бывать пос­те­пен­но сло­ва», «За­бываю пред­ме­тов наз­ванья, буд­то я в этом ми­ре один».

 Поч­ти в точ­ности так же, как дру­гой одес­сит, Оле­ша, не­ис­числи­мо бо­гатый и щед­рый на «наз­ванья», срав­не­ния, ме­тафо­ры, в рас­ска­зе «Ли­ом­па» изоб­ра­зил ос­ку­дение ми­ра, ко­торое нас­ту­па­ет с «воз­растом бе­ды»: «…Как ве­лик и раз­но­об­ра­зен мир ве­щей и как ма­ло их ос­та­лось в его влас­ти». А ведь для по­эта вещ­ность ми­ра и есть бо­гатс­тво «наз­ва­ний». «…Он знал: смерть по до­роге к не­му унич­то­жа­ет ве­щи».

 Нет и не бу­дет уже ре­бячес­кой ве­ры в чу­до бес­смер­тия, при­ходит­ся да­же об­ра­щать­ся к все­лен­ной, слов­но ка­ясь в гре­хе: «…Прос­ти из детс­тва вык­рикну­тый ше­пот ре­бен­ка: «Ни­ког­да я не ум­ру!». Но вот на уров­не но­вого воз­раста, но­вого опы­та тра­гедии и тра­гиз­ма (что не од­но и то же: пе­ред тра­геди­ей, преж­де все­го тра­геди­ей ко­неч­ности жиз­ни, рав­ны все, но ощу­тить тра­гизм как воз­можность осоз­нать тра­гедию, да­же уви­деть в ней об­на­жен­ный смысл су­щес­тво­вания, это да­но не каж­до­му) воз­ни­ка­ет сов­сем не то, что в мо­лодос­ти сос­тавля­ло ос­но­ву ра­дос­ти бы­тия:

 По­ка я ви­деть это не­бо бу­ду,
 И в мо­ре пла­вать, и топ­тать тра­ву,
 Не пе­рес­та­ну удив­лять­ся чу­ду –
 Слу­чай­ной тай­не той, что я жи­ву.

 Впро­чем, здесь, ска­жем по­лушу­тя, - но не бо­лее, чем «по­лу», - слов­но ста­вят­ся чу­ду ус­ло­вия, при ко­торых по­эт сог­ла­сен счи­тать его чу­дом: «в мо­ре пла­вать… топ­тать тра­ву…». Прос­ти­тель­ные
пре­тен­зии пло­ти. И сов­сем дру­гое де­ло – вот это:

 Бла­года­рю судь­бу за сот­во­ренье
 Из ни­чего – из вет­ра и ог­ня,
 Из веч­ности нез­ря­чей на мгно­венье,
 На зря­чее мгно­вение ме­ня.

 Ко­му, ка­кой слу­чай­нос­ти обя­зан
 За все, за то, что кап­лею од­ной
 Плес­нувший че­рез край все­лен­ной ра­зум
 Упал с не­бес и ока­зал­ся мной.

 И – вот, мо­жет быть, са­мое глав­ное при­об­ре­тение по­эзии Ру­доль­фа Оль­шев­ско­го с ее , пов­то­рю, сво­еоб­разным тра­гиз­мом – осоз­на­ние, что бы­тие, ра­зуме­ет­ся, не бес­смертно, но… Хо­тя по­чему нет? А еже­ли как бес­смер­тие, так ска­зать, в об­ратном дви­жении – но уже без фан­тасти­чес­ких просьб скру­тить в об­ратную сто­рону саль­то?

 А что – хо­рошо, оди­ноко, свет­ло.
 В ду­ше не ра­зор­ва­на нить пос­то­янс­тва,
 И вид­но, как вре­мя ухо­дит в прос­транс­тво,
 В сле­ды за спи­ной мо­ей, в сло­во, в чис­ло.

 И нет уже вре­мени - есть вре­мена.
 И я, убе­жав­ший из кре­пос­ти плен­ник,
 Не толь­ко жи­вущих сей­час сов­ре­мен­ник,
 А при­гово­рен за по­бег этот на –

 Ос­тывшее сол­нце, сле­пящую даль,
 Пус­тынную зем­лю не­ведо­мой эры.
 И мо­ре, и мед­ленны вес­ла га­леры,
 И не уме­ща­ет­ся в сер­дце пе­чаль.

 И эта судь­ба сов­ме­ща­ет­ся с той,
 Ко­торой еще не под­вел я ито­га,
 Где ма­ма жи­ла, где орех у по­рога,
 Где при­няло нас бы­тие на пос­той.

 То есть:

 Да­же ес­ли ког­да-ни­будь смерть суж­де­на…

 От­ме­тим упорс­тво – все-та­ки – не­рас­ста­вания с дет­ской на­деж­дой,
что бы мы там ни го­вори­ли: «да­же ес­ли ког­да-ни­будь», трой­ная за­щита, при­вет от мно­гок­ратно ос­ме­ян­но­го: « ес­ли кто-то кое-где у нас по­рой…» Все рав­но:
 … За­меча­тель­но то, что мы в прош­лом бес­смертны.

 И еще ла­пидар­нее (по­эма «Гип­но­тизер»): «Мы бес­смертны в про­шед­шем».

 Лу­кавое уте­шение (са­мо­уте­шение?)

 Нет, хоть не ис­клю­чу это­го вов­се. Еще раз ска­жу: тут фи­лосо­фия, ко­торую не на­зовешь през­ри­тель­но до­моро­щен­ной. Лю­битель­ской. Слиш­ком оче­вид­на бла­годар­ная от­кры­тость ра­дос­тям ми­ра, нап­ря­жена ду­хов­ная жизнь, серь­ез­на по­пыт­ка по­нять ме­ру слу­чай­нос­ти и ра­зум­ности са­мого фак­та су­щес­тво­вания.

 …Дол­жен приз­нать­ся, что уже мно­го лет на­зад я, дру­жа с за­меча­тель­ным про­за­иком, че­лове­ком мно­го стар­ше ме­ня, ко­торый па­ничес­ки бо­ял­ся приб­ли­жа­ющей­ся кон­чи­ны, спе­ци­аль­но для не­го при­думал та­кое уте­шение: дес­кать, вот Вы, И.М., уже про­жили нам­но­го боль­ше то­го, чем, по-ви­димо­му, про­живу я, – и ка­кая это уда­ча! Да­та рож­де­ния – су­щая ус­ловность, важ­на про­дол­жи­тель­ность, не го­воря о на­пол­неннос­ти, то­го от­резка вре­мени, ко­торый Вам уда­лось от­хва­тить, - «нет уже вре­мени, есть вре­мена…» Ко­неч­но, этих строк Оль­шев­ско­го я, по нез­на­нию их, не ци­тиро­вал, но ут­вер­ждал неч­то по­доб­ное, ра­ду­ясь, что – дей­ству­ет!

 По­ка не по­нял, что, уте­шая, не­ча­ян­но ска­зал чис­тую прав­ду. Рас­простра­ня­ющу­юся, в час­тнос­ти, и на ме­ня са­мого.

 Ру­дольф Оль­шев­ский эту прав­ду вы­разил не по не­ча­ян­ности, не для крас­но­го слов­ца, он ее взле­ле­ял и выс­тра­дал, а про­цесс ее пос­ти­жения и от­кры­тия есть как раз то, что де­ла­ет по­эзию – по­эзи­ей. (Ко­торая всег­да про­цесс, а не на­бор са­мых кра­сивых ме­тафор и ум­ных мыс­лей.)

 Ка­жет­ся, чуть ра­нее я сго­ряча ска­зал: мол, тра­гизм, в от­ли­чие от тра­гедии, дос­ту­пен не каж­до­му. Собс­твен­но, так и есть – с од­ной су­щес­твен­ной ого­вор­кой. Де­ло нас­то­ящей по­эзии сос­то­ит в том, что она, не ки­чась сво­ей обо­соб­ленной эли­тар­ностью, де­ла­ет дос­то­яни­ем имен­но вся­кого то, что са­ма чувс­тву­ет, соз­на­ет, от­кры­ва­ет. Ра­зуме­ет­ся, вся­кого из тех, в свою оче­редь из­бран­ных, кто спо­собен по­доб­ное вос­при­нять. И та яс­ность соз­на­ния жиз­ни, смер­ти, бес­смер­тия, ко­торую об­ре­тал и об­рел Ру­дольф Оль­шев­ский, мой Ру­дик, для ме­ня – в ы с о к и й и н с т и н к т н р а в с т в е н н о г о с а м о с о х р а н е н и я, ко­торый не­об­хо­дим че­лове­ку (каж­до­му!), что­бы быть че­лове­ком. Вы­ше бе­ри: че­лове­чес­тву, что­бы не ос­ко­тинить­ся.

 До­пус­каю, что в иной си­ту­ации я вы­читал бы в кни­ге неч­то иное: она мно­гомыс­ленна. Воз­можно, вы­тянуть то, что я вы­тянул, под­тол­кну­ло ме­ня за­ново ис­пы­тан­ное чувс­тво по­тери, обос­трен­ное встре­чей с «ду­шой в за­вет­ной ли­ре». Хо­тя урок – прос­ти­те не­мод­ное сло­во, - дан­ный по­этом, ко­торый ра­дос­тно жил, пред­чувс­твуя, то­ропя доб­ро, мно­гое ут­ра­тил и из со­чета­ния пред­чувс­твий и ут­рат соз­дал дей­стви­тель­но фи­лосо­фию – еще од­но не­ува­жа­емое ны­не сло­во – жиз­не­ут­вер­жде­ния, этот урок в на­шем без­ра­дос­тном ми­ре ка­жет­ся мне бес­ценным.

 На­пос­ле­док, прос­ти­те, о сво­ем, час­тном, мо­жет быть, и не­обя­затель­ном.

 В од­ном из «аме­рикан­ских» сти­хот­во­рений, ис­полнен­ном нос­таль­гии, вспо­мина­ют­ся друзья, ушед­шие или ос­тавлен­ные. Нап­ри­мер:

 Чтоб на кух­не в пол­ша­ге от сла­вы
 Пи­ли па­сын­ки СССР.
 И зву­чала стру­на Окуд­жа­вы,
 И сме­ял­ся Фа­зиль Ис­кандер.

 Что­бы был у ра­боты ук­ра­ден
 Зим­ний ве­чер. От пуш­кин­ских строк
 Друг сер­дечный мой, Ста­сик Рас­са­дин,
 Чтоб всплак­нул, удер­жать­ся не смог.

 Ру­дик, я и всплак­нул. Спа­сибо.

2008, Мос­ква