С НАТУРЫ

ДИДИ

Со­чета­ние уль­тра­мари­новых шорт с во­пи­юще-оран­же­вой фут­болкой ме­ня по­рази­ло. Их об­ла­датель, от­ли­вая глад­кой ас­бесто­вой си­невой мус­ку­лис­тых ног, си­дел изо дня в день за сто­лом на­ис­ко­сок, что-то шту­дируя. На но­гах у мо­его со­седа по чи­таль­но­му за­лу бы­ли аф­ри­кан­ские сан­да­лии, ко­жаные, мяг­кие, ви­димо страш­но удоб­ные. О том, что бы­ло в это вре­мя на мо­их но­гах, да­же вспо­минать не хо­чет­ся. Я зуб­ри­ла ТОФЛ, вы­писы­вая от ру­ки при­меры и уп­ражне­ния. Од­нажды мой тро­пичес­кий со­сед вдруг отор­вался от сво­их за­нятий, и, по­дой­дя ко мне вплот­ную и по­низив го­лос, вы­разил удив­ле­ние, за­чем это я пе­репи­сываю за­дания, ког­да мож­но сде­лать фо­токо­пии эта­жом ни­же.

- Из­ви­ните, что вме­шива­юсь, но я по­думал, мо­жет, вы не зна­ете. Это все­го шесть цен­тов сто­ит.

 У ме­ня неп­ри­ят­но сда­вило гор­ло и за­щипа­ло в но­су. Приш­лось приз­нать­ся ему, что у ме­ня нет де­нег.

- Шес­ти цен­тов нет?..

У ме­ня дей­стви­тель­но в ко­шель­ке не бы­ло ни­чего, кро­ме грин­карты (этот са­мый ко­шелек, кста­ти, пы­тал­ся ук­расть в той са­мой биб­ли­оте­ке бе­дола­га-вор, за ко­торым я бе­жала, по­вис­нув у не­го на ру­каве, по­ка он мне его не от­дал, в кон­це кон­цов по­верив мо­им от­ча­ян­ным кри­кам, что там ни­чего нет кро­ме все той же грин­карты).

Аф­ри­канец вни­матель­но пос­мотрел мне в ли­цо, взял у ме­ня учеб­ник и ве­лел по­дож­дать. Ско­ро он вер­нулся с ко­пи­ями.

- Вот, и не взду­май от­да­вать мне день­ги. Доб­ро по­жало­вать в Аме­рику.

Так мы поз­на­коми­лись с Ди­ди. Он был ас­пи­ран­том из Ни­герии, бу­дущим кан­ди­датом на­ук. Ди­ди со­четал ред­кую усид­чи­вость с из­вес­тной все­му ми­ру ни­герий­ской де­ловой хват­кой. Он все вре­мя что-то ко­му-то про­давал и по­купал, ку­да-то ез­дил, с кем-то встре­чал­ся.

- Это ты ри­су­ешь? - спро­сил он, ука­зывая на сте­ны в на­шей квар­ти­ре.

- А где ты это про­да­ешь?

- А что, раз­ве это мож­но про­дать?

- Про­дать мож­но все, - убеж­денно ска­зал Ди­ди.

С это­го мо­мен­та Ди­ди взял на­до мной бес­ко­рыс­тное шефс­тво. По вос­кре­сень­ям он за­ез­жал за мной на сво­ей древ­ней, ржа­вой, со­вер­шенно раз­долбан­ной, и пах­ну­щей го­релым, аме­рикан­ской ма­шине, ку­да я за­леза­ла со свой­ствен­ным юнос­ти бесс­тра­ши­ем. За­леза­ла в бук­валь­ном смыс­ле, так как сесть в нее бы­ло нель­зя. Да и си­деть в ней то­же бы­ло не­воз­можно. Спин­ки кре­сел дав­но при­каза­ли дол­го жить и по­это­му мы с Ди­ди ка­тили по пыль­ным до­рогам Ок­ла­хомы в по­ложе­нии от по­луле­жа до ле­жа. Во­об­ще, дно ма­шины силь­но про­седа­ло, и на­ши по­пы про­виса­ли, поч­ти ка­са­ясь ас­фаль­та. Нес­мотря на по­тен­ци­аль­но эро­тичес­кую рас­по­ложен­ность на­ших тел, ни­каких неп­ри­ят­ностей, кро­ме ло­моты во всем те­ле, мои по­ез­дки не име­ли. Вож­де­ние дран­ду­лета тре­бова­ло от Ди­ди ог­ромно­го нап­ря­жения, ка­залось, что рас­слабь­ся он на се­кун­ду - и ма­шина рас­сыплет­ся на зап­части, а мы про­валим­ся на шос­се.

Ди­ди был джентль­ме­ном и ка­зал­ся мне ни­герий­ской вер­си­ей Ос­та­па Бен­де­ра. По вос­кре­сень­ям он тас­кал ме­ня по ог­ромно­му ан­га­ру, где рас­по­лагал­ся нег­ри­тян­ский ры­нок, кон­тро­лиру­емый нес­коль­ки­ми груп­пи­ров­ка­ми, у ко­торых - у всех без ис­клю­чения - Ди­ди умуд­рялся быть на хо­рошем сче­ту и в са­мых сер­дечных от­но­шени­ях. Груп­пи­ров­ки раз­де­ляли ры­нок не­види­мыми гра­ница­ми и в каж­дом от­се­ке Ди­ди встре­чали как род­но­го.

Ры­нок был аб­со­лют­но зак­рыт для бе­лых. Они ту­да и не ду­мали со­вать­ся, да­же по­лиция. Но с Ди­ди я пу­тешес­тво­вала по это­му ар­хи­пела­гу в пол­ной бе­зопас­ности. Он не вво­дил ме­ня в курс дел, и моя пол­ная не­ос­ве­дом­ленность бы­ла га­ран­ти­ей мо­ей сох­раннос­ти. По-пер­вости я пря­талась за ди­диной спи­ной, про­яв­ляя мак­си­мум дис­крет­ности. По­том ко мне при­вык­ли. Ди­ди сплав­лял зо­лото­зубым тор­говцам сде­лан­ные ин­дей­цем Чар­ли и рас­пи­сан­ные мною лож­ки, дос­ки, яй­ца и ко­робоч­ки; ганг­сте­ры про­яв­ля­ли чу­деса об­хо­дитель­нос­ти, а на­ши вос­крес­ные ко­ман­ди­ров­ки вош­ли в при­выч­ку и у ме­ня, и у Ди­ди, и у ганг­сте­ров.

Иног­да Ди­ди по­дол­гу за­висал на рын­ке, о чем-то до­гова­рива­ясь с "кли­ен­та­ми". Тог­да я бро­дила меж­ду нес­конча­емы­ми при­лав­ка­ми од­на, раз­го­вари­вая с про­дав­ца­ми и их пыш­ны­ми под­ру­гами для ко­торых по­нятие 'Рос­сия' не бы­ло отя­гоще­но ров­но ни­каки­ми ас­со­ци­аци­ями. Это бы­ло еще до то­го, как рус­ская ма­фия до­нес­ла рос­сий­скую дей­стви­тель­ность до ок­ло­хом­ской глу­бин­ки. А тог­да мы бы­ли при­ят­но друг дру­гу в ди­ковин­ку.

Один раз я все-та­ки спро­сила Ди­ди: по­чему он так фа­натич­но при­вязан к си­ним шор­там и оран­же­вой фут­болке.

- Как, - изу­мил­ся Ди­ди, - по­тому, что кра­сиво!

Нег­ри­тян­ский ры­нок ста­биль­но пог­ло­щал мои ху­дожес­тва, Ди­ди не брал с ме­ня ко­мис­си­он­ных, и я на­копи­ла на би­лет до­мой. Мно­гие го­ды единс­твен­ной целью мо­их при­рабо­ток и на­коп­ле­ний ос­та­вал­ся этот са­мый би­лет до­мой. Ви­дит Бог, с тех пор мне ни­ког­да боль­ше не пос­час­тли­вилось иметь ни та­ких бла­годар­ных по­купа­телей, ни, уж ко­неч­но, та­кого аген­та, как Ди­ди. Он был не толь­ко без­за­бот­но бес­ко­рыс­тен, он про­давал, пе­реку­пал и сбы­вал лю­бой то­вар ар­тисти­чес­ки, с блес­ком и азар­том. Мое вос­хи­щение его ок­ры­ляло.

Как мы по­теря­ли друг дру­га, я не пом­ню. Мое не­быва­лое, хоть и весь­ма скром­ное, ком­мерчес­кое счастье дли­лось це­лых два го­да. Ка­жет­ся, он по­ехал в Ни­герию за то­варом, а в это вре­мя нав­сегда по­кину­ла Ок­ла­хому я. Ди­ди был пер­вым за­гово­рив­шим со мной в Аме­рике че­лове­ком, мо­им пер­вым зна­комым, мо­им та­лис­ма­ном на са­мых пер­вых, та­ких не­выно­симо тяж­ких по­рах. Ди­ди ? мое "Welcome to America."

ЗА ЗАВ­ТРА­КОМ 

Мы си­дели от­дель­но. Нас­толь­ко от­дель­но, нас­коль­ко поз­во­ляло прос­транс­тво внут­ренне­го дво­ра ка­фете­рия. Нас бы­ло трое, и мы не зна­ли друг дру­га: по­жилой по­вар-ла­тин с доб­рым ли­цом (вам ког­да-ни­будь встре­чались по­вара со злы­ми ли­цами?), я и мо­лодой нек­ра­сивый негр с Га­ити, убор­щик. Я бы­ла пос­ледней, про­фес­со­ра уже по­зав­тра­кали, и приш­ла оче­редь об­слу­ги. По­вар мне улыб­нулся и по­желал при­ят­но­го ап­пе­тита. Убор­щик не пос­мотрел ни на ме­ня, ни на по­вара. У каж­до­го из нас сто­ял пе­ред со­бой на сто­ле под­нос, а на под­но­се бу­маж­ный ста­кан­чик с ко­фе, бу­маж­ная та­рел­ка с ваф­лей и бу­маж­ный па­кетик с са­харом. У убор­щи­ка бы­ло еще мно­го хле­ба и бу­лочек, на­вер­ное, он брал до­мой. На са­мом де­ле, я приш­ла рань­ше мо­их со­седей, а они уже се­ли со­от­ветс­твен­но по пра­вую и ле­вую ру­ку, как мож­но даль­ше от ме­ня.

 Ко мне на стол прыг­нул во­робы­шек. Его по­за и нак­ло­нен­ная го­лов­ка вы­ража­ла один воп­рос: бу­дем ли его уго­щать? Я бро­сила ему ку­сочек ваф­ли. Он под­хва­тил ла­комс­тво и стал кле­вать его в не­кото­ром от­да­лении от ме­ня. По­том не­ожи­дан­но ос­та­вил еду и уле­тел. Ку­сочек ос­тался ва­лять­ся под де­ревом. Я по­дума­ла, что в Нью-Й­ор­ке, на­вер­ное, очень сы­тые во­робьи, раз они бро­са­ют­ся ваф­ля­ми с кле­новым си­ропом. Я, вот, не бро­са­юсь: что да­ли - то съ­ем. Но я ошиб­лась. Во­робы­шек вер­нулся, да не один, а с це­лой стай­кой во­робыш­ков. Двор на­пол­нился ми­лым сер­дцу чи­рика­ни­ем, этим единс­твен­ным жи­вым зву­ком боль­ших го­родов. Я по­ела и вста­ла, что­бы ид­ти. На­лево от ме­ня, на сто­ле у  доб­ря­ка-по­вара  зав­тра­кали во­робьи. По­вар счас­тли­во улы­бал­ся и, пой­мав мой взгляд, ве­село раз­вел ру­ками, ука­зывая на пти­чек.

Я взя­ла под­нос. Мне на­до бы­ло прой­ти ми­мо убор­щи­ка, все это вре­мя не­под­вижно смот­ря­щего пе­ред со­бой. Во­робы­шек прыг­нул и к не­му на стол и за­вис во все той же воп­ро­ситель­ной по­зе. Убор­щик стал от­ры­вать ку­сок от круг­лой бул­ки. При этом ка­залось, буд­то ру­ки не слу­шались его, а паль­цы рас­пухли и оне­мели. Ку­сок вы­шел слиш­ком боль­шой. Во­робы­шек схва­тил ог­ромный ку­сок, унес­ти не смог, уро­нил об­ратно на стол, но не сдал­ся а, пре­одо­левая страх, и под­ско­чив сов­сем близ­ко к лок­тю сво­его кор­миль­ца, под­це­пил бул­ку клю­вом и, смеш­но нак­ре­нив­шись, доп­ры­гал с нею до края сто­ла. Гу­бы убор­щи­ка, та­кие же оне­мев­шие и не­пос­лушные, как и ру­ки, мед­ленно рас­полза­лись в не­уве­рен­ную, не­ук­лю­жую, бла­жен­ную улыб­ку. Про­ходя ми­мо его сто­ла, я рас­ска­зала ему, как во­робы­шек вып­ро­сил, а по­том бро­сил еду, что­бы поз­вать сво­их соб­рать­ев. Улыб­ка тут же ис­чезла с ли­ца мо­лодо­го убор­щи­ка, и му­читель­ная не­лов­кость прог­на­ла ко­рот­кую ра­дость. Во­робы­шек уле­тел.

Нью Й­орк, и­юль 2008

МИДВЕСТ

Пей­заж Мид­веста, аме­рикан­ско­го ди­кого За­пада, име­ет од­ну осо­бен­ность ? это пол­ное от­сутс­твие пей­за­жа. Едешь вот так по не­му, ка­тишь­ся, и гла­за ка­тят­ся то­же, как ша­ры, без вся­кого ис­ку­шения за что-ни­будь за­цепить­ся. Пус­то, ни­чего нет… В Ок­ла­хоме хоть ло­шади, ко­ровы. Едешь, бы­вало, с ве­тер­ком, и то и де­ло кри­чишь ре­бен­ку, при­цеп­ленно­му на зад­нем си­дении: "Смот­ри, ка­кие ло­шад­ки, смот­ри ка­кие ко­ров­ки, смот­ри ка­кие…" Нет, ни­чего там боль­ше нет. В Ок­ла­хоме озе­ра ис­кусс­твен­ные и ле­са вок­руг них то­же. Но зве­ри нас­то­ящие. Они, бед­ня­ги, по­вери­ли в эти ис­кусс­твен­ные ле­са и озе­ра, раз­ве­лись, рас­пло­дились, раз­бе­гались и ва­ля­ет­ся их те­перь по обо­чинам рас­прек­расных аме­рикан­ских до­рог ве­ликое мно­жес­тво. Мне да­же на эти са­мые ис­кусс­твен­ные озе­ра ез­дить не хо­чет­ся: на эту бой­ню смот­реть.

В Ок­ла­хоме зем­ля крас­ная. Кро­ме зем­ли и не­ба там все ис­кусс­твен­ное. И ни­чему там боль­ше быть не по­ложе­но от Бо­га. Едешь, смот­ришь на эту голь крас­ную и пред­став­ля­ешь ин­дей­цев, то­же крас­ных, кра­сивых, в эт­ногра­фичес­ких кос­тю­мах. Ин­дей­цы хо­дили пеш­ком и смот­ре­ли на не­бо. В Ок­ла­хоме оно сто­ит то­го что­бы на не­го пос­мотреть. Не­бо там не­видан­ное, ди­кое, кра­сивей­шее и прек­расней­шее в ми­ре. Ес­ли бы бе­лые не смот­ре­ли все вре­мя в зем­лю, что­бы там еще что-ни­будь вы­копать, прос­верлить и ту­да всо­бачить, то они бы то­же очень гор­ди­лись сво­им не­бом, сим­во­лом шта­та сде­лали бы. Но они, как зем­ля­ные чер­ви, сле­пые и все вре­мя ше­велят­ся. Мы и са­ми та­кими тут ста­ли, толь­ко мы ско­рее книж­ные чер­ви, чем зем­ля­ные.

Не­бо в Ок­ла­хоме все вре­мя раз­ное и все вре­мя прек­расное. В Ок­ла­хоме нич­то не дол­жно бы­ло бы ме­шать по­целую и со­итию не­ба и зем­ли, ни­чего не дол­жно бы­ло быть меж­ду ни­ми. Так и ка­жет­ся иног­да, что зем­ля возь­мет и стрях­нет с се­бя все эти эк­ска­вато­ры и эле­вато­ры, от­хар­кнет ис­кусс­твен­ные ле­са, вып­лю­нет пра­виль­ной фор­мы озе­ра и во­дох­ра­нили­ща, что­бы сно­ва стать го­лой и чис­той и крас­ной.

Та­кое же чувс­тво по­сети­ло ме­ня в Из­ра­иле, где смот­ришь на все эти за­меча­тель­ные тру­боч­ки и па­лоч­ки, по­наты­кан­ные по скло­нам, на все эти чу­дес­ные ру­кот­ворные са­ды и ого­роды, выр­ванные у пус­ты­ни, и вдруг пу­га­ешь­ся хи­лос­ти все­го это­го, то­го, че­го здесь быть не дол­жно.
 
За окош­ком су­хо-су­хо
Де­рево су­хое
И тра­ва су­хая то­же
По­ле, по­ле…
Вот ка­кая птич­ка ска­чет
Пос­мотри­те на нее
Все чу­жое, все чу­жое
Не мое,
Не мое.