СЕМЁНУ РЕЗНИКУ, ПИСАТЕЛЮ И ПУБЛИЦИСТУ, - 75

Владимир Порудоминский родился в Москве. Сын профессора медицины И.М.Порудоминского. Окончил редакционно-издат. ф-т Московского полиграфического ин-та. Известен как автор научно-популярных и биографических кн.: Рассказы о красных машинах. М., 1961; Гаршин. М., 1962; Быстрее, лучше, мягче. М., 1963; Удивительный транспорт. М., 1964; Пирогов. М., 1965; Собирал человек слова... Повесть о В.И.Дале. М., 1966 (в соавторстве с М.А.Булатовым); "А рассказать тебе сказку?.." Повесть о жизни и трудах сказочника А.Н.Афанасьева. М., 1970; Николай Ге. М., 1970; Даль. М., 1971; И.Н.Крамской. М., 1974; Откровение Ивана Голикова. М., 1977; Первая Третьяковка. Рассказы. М., 1979; Про Владимира Ивановича Даля и его словарь. Рассказы. М., 1979; Николай Ярошенко. М., 1979; Повесть о Толковом словаре. М., 1981; Вся жизнь моя - гроза! Повесть про поэта Полежаева и про его время. М., 1981; "Жизнь, ты с целью мне дана!" Пирогов. Очерк. М., 1981; Дру г бесценный, или Восемь дней на пути в Сибирь. Повесть про декабриста Ивана Пущина. М., 1984; Жизнь и слово. В.Даль. Повествование. М., "Молодая гвардия", 1985; Грустный солдат или Жизнь Всеволода Гаршина. М., "Книга", 1986; "Половина жизни моей..." [Русские писатели в изобразительном иск-ве]. М., "Детская лит-ра", 1987; Цвета Толстого. "Война и мир". Колорит портретов. Кельн, "Пастор Зонд", 1997 (50 экз.); Иван Крамской. М., "Терра", 2001. Печатается как прозаик в ж-ле "Знамя". Член СП СССР (1969). Живет в Германии (с 1994). Источник: Словарь "Новая Россия: мир литературы" ("Знамя")

1.

На днях говорили по телефону (обычный еженедельный перезвон), Семен посетовал: никак не закончит новую книгу. Вот опять переслали статью, напечатанную в толстом московском журнале, в статье суть дела искажена, всё поставлено с ног на голову, надо отозваться, ответить, для того ему и переслали, чтобы ответил, - и так без конца.

Я вспомнил: лет сорок назад, в нача ле семидесятых, он показал мне какой-то из тогдашних фрагментов его "переписки с друзьями" (так назовет он позже - объединяя в книгу - письменные свидетельства своей борьбы) - ответ "сверху" на  возражения Семена в связи с антисемитской статьей, появившейся в официальной или полуофициальной печати. В ответе слышалось не сдерживаемое угрожающее рычание.

"Вот, надо писать ответ на ответ".

"И долго, ты думаешь, может тянуться это дело?"

Семен засмеялся: "Всю жизнь"...

2.

Семен Резник сознавал масштаб борьбы, в которую вступил, вступил добровольно, не понуждаемый особыми обстоятельствами, но ведомый нравственным чувством (мог и пересидеть, перетерпеть, как другие пересиживали, перетерпевали). Масштаб борьбы определялся тем, что велась она не со статьями, не с их авторами, не с фактами действительности, не с общественными явлениями, не даже с общественной системой. Борьба велась - с идеологией. От обстоятельств места и времени не зависящей. И хотя повод для сражений создавали обстоятельства сегодняшние, в основе их лежало, взрывоопасно тлело - всегдашнее. Идеология с незапамятных времен из одной системы в другую эстафетно передаваемая и к каждой системе успешно, по-своему приноровляемая.

 "Марксизм-ленинизм, как обанкротившаяся идеология сдавался в архив, - вспоминает Семен Резник начальный период своего продвижения на линию огня. - А созданная с ее помощью система тоталитарной власти наполнялась родственной, но другой идеологией".

3.

Одним из первых плацдармов, где закрепилась и начала энергично утверждать себя эта "другая идеология", стали редакционные кабинеты ЖЗЛ. Семен был ведущим редактором знаменитой биографической серии (единственный "штатный еврей" на шесть этажей издательства "Молодая гвардия") и одним из самых заметных ее авторов. "С русским нацизмом мне довелось столкнуться вплотную. Он ворвался в мою жизнь, резко переломил мою личную и творческую судьбу".

Тут, впрочем, парадокс: переломил - внешне, именно потому, что внутренне, духовно, нравственно Семен переломить себя не дал.

Помню, как-то, беседуя, мы перебирали биографии многих замечательных людей и убедились в итоге, что события, ломавшие, даже разрушавшие привычный и благополучный ход их жизни, отменявшие планы, разметавшие надежды, оказывалось, вели наших героев к тем свершениям, которые стали главными в их судьбе.

Но об этом легко рассуждать теоретически, труднее - на деле пожертвовать привычкой и благополучием ради предполагаемых свершений. И совсем трудно - отказаться от привычки и благополучия, ничего не предполагая и не загадывая, на успех не рассчитывая, переломить свою судьбу, потому только, что не можешь иначе.

"Я пытался плыть против течения... Иллюзий у меня не было... Но это было необходимо для моего внутреннего самочувствия".

4.

В Словаре Даля находим толкование весьма неожиданного (для словаря) речения - беспокойный человек. Оно "означает человека правдивого, но резкого, идущего наперекор неправде и беспокоящего ее покровителей".

Семен Резник был редактором моей книги о Дале, но и после этого не оставил изучение биографии составителя великого Словаря. Годы проницательной исследовательской работы он - беспокойный человек! - посвятил тому, чтобы убедительно доказать, что Владимир Иванович Даль не был автором пресловутой "Записки о ритуальных убийствах" (то есть убийствах евреями христианских детей), что имя Даля прилеплено черносотенцами к "розысканию" (для придания веса) через сорок лет после смерти замечательного ученого и писателя.

Насколько необходимо это исследование, подтверждает тот факт, что еще десятилетия спустя, в 1970-х, "Записка", опять же под именем Даля, была пущена в самиздат, а ныне и вовсе из года в год выбрасывается на книжные прилавки легальными издательствами.

Того более: в нынешней России находятся "полемисты", подчас обремененные важными учеными титулами, которые продолжают доказывать авторство Даля.

Борьба не кончается.

Да и как же иначе.

В рамках короткого срока Польшу посетили с визитом два церковных владыки - Папа Римский и Патриарх Московский. Папа направился в Освенцим, Патриарх - к трехсотлетним мощам младенца Гавриила, "от истых зверей-иудеев восхищенного"...

5.

"С кровавым наветом я столкнулся еще в годы послевоенного детства..." Семен Резник пишет это на первых страницах книги "Растление ненавистью". Книга - о кровавом навете. По обыкновению - тема на всю жизнь.

Тут же, в авторском предисловии, - притча. Поэта спросили, сколько времени писал он стихотворение. Поэт ответил: "Сорок минут"; подумал и прибавил: "И всю предыдущую жизнь".

О кровавом навете Семен всю жизнь думал, читал, собирал материалы. Внимательный ученый, текстолог и историк, доказывал не-авторство В.И.Даля. Чуткий прозаик-психолог написал исторический роман "Хаим-да-Марья". Неутомимый публицист, издал документальную повесть "Убийство Ющинского и дело Бейлиса". Добавим к этому многочисленные очерки, статьи, исследования, часть которых составила упомянутую книгу "Растление ненавистью".

Тут - понимание творчества, творческий метод: подступать к теме с разных сторон, в разных жанрах, рассматривать ее на разных уровнях, меняя объективы. И - не отступаться от нее.

О деле Бейлиса он сказал недавно: "Нынешней осенью сто лет суда над Бейлисом. Наши "друзья", национал-патриоты, такого юбилея не пропустят. Будет много работы".

6.

Семен Резник не писал жалоб в инстанции: писатель, он писал статьи, рецензии, пародии, памфлеты, открытые письма, направлял их, как автор-профессионал, в разные органы печати, от "Литературной газеты" до "Коммуниста", но ни одна строка из всего им написанного в борьбе с "другой идеологией" не была опубликована.

"Я не был наивным Дон-Кихотом и отчетливо понимал, что шансы на появление в печати хотя бы одного из этих материалов близки к абсолютному нулю, - оглядывается Семен на мучительно трудную пору своей жизни. - Однако протестовать против безумия антисемитизма стало моей внутренней потребностью. К тому же я помнил девиз героя моей первой книги, великого ученого Н.И.Вавилова: Сделай всё, что зависит от тебя..."

7.

Книга Семена Резника о Николае Ивановиче Вавилове стоит в ряду лучших книг ЖЗЛ, успевших увидеть свет в недолгий период "оттепели" шестидесятых годов, сильно переменивший лицо биографической серии. Таких, как "Лунин" Н.Эйдельмана, "Чаадаев" А.Лебедева, "Лев Толстой" В.Шкловского, "Резерфорд" Д.Данина.

Звезда убитого в сталинском застенке ученого формально была возвращена на небосклон российской науки, но ее требовалось еще освоить, исследовать - открыть заново, если угодно. Семен Резник предпринял поистине гигантский труд, в котором сложные архивные разыскания соседствовали с 'вычислением" очевидцев и подчас нелегкими беседами с ними, долгие путешествия по библиотечным полкам - с посещением мест (куда пустили, конечно), свазанных с биографией героя, проницательные размышления над каждым добытым фактом - с глубокими биологическими штудиями.

Работа над книгой наталкивалась на множество препятствий, - едва ли не труднейшим было характерное дла тоталитарных режимов нежелание делать тайную историю явной, что в данном случае сомкнулось с начавшей в ту пору набирать обороты идеологической реакцией и, соответственно, приостановлением процесса десталинизации. Сдача книги в печать совпала по времени с вводом советских войск в Чехословакию. "Из Кремля тянуло не то что холодом, а трескучим морозом", - вспоминает Семен свое ощущение времени. Книга, восстановившая, по существу - открывшая миллионам читателей жизнь, судьбу, труды великого ученого, была признана "идеологически вредной". Над ней нависла угроза запрета.

Помню, "Николай Вавилов" был уже напечатан, - вдруг сигнальный экземпляр затребовали в какие-то непостижимо высокие "верхи", пополз слух, что тираж пустят под нож. Семен позвонил в Книготорг, чтобы выяснить, не успела ли книга появиться где-нибудь в продаже: случалось, типография для выполнения плана после подписания сигнального экземпляра "в свет" сразу же отгружала небольшую часть тиража в торговые точки. Так произошло и на этот раз. Но в связи с начатым против книги "делом" выпорхнувшие экземпляры "вредной" книги были заброшены в самую далекую и глухую провинцию - в Туву. Семен связался с Кызылом и выкупил несколько десятков экземпляров: доказательство, что книга - была.

А остальной тираж, запертый в опечатанной комнате, еще долго ждал решения своей участи. В конечном счете "смертный приговор" заменили "выдиркой": из готовой книги устранили ряд неугодных страниц. После чего выпустили ее с опозданием на год, но под первоначальным серийным номером и с прежней датой издания (всё та же привычка упрятывать тайную историю под покровом явной).

Экземпляр из "кызыльских" - без "выдирки", - подаренный мне автором, оказался раритетом.

8.

Следуя наказу любимого своего героя, Семен Резник делал всё, что от него зависело.

"...И тут действительно вставала глухая стена. Железобетонная, но обложенная ватой. И оттого особенно непроницаемая, гасящая всякий звук".

Конечно, вата. И - ни звука. Всё, что писал Семен, всё, что считал он своим долгом прокричать читателям, людям, обществу, гасилось за стенами редакционных, партийных, союзписательских кабинетов. Ничего из "переписки с друзьями", составившей потом объемистую книгу в советской России опубликовано не было. Но; вата - ватой, а стена - железобетонная: отражала удары.

Вот, к примеру. Из рецензии на представленную в издательство рукопись романа "Хаим-да-Марья" (уточняю: не на книгу - на рукопись, которой такие рецензии и преграждали появление в свет): "огульное обвинение русского народа в предвзятом и враждебном отношении к евреям", :автор, "поставивший себе целью разоблачить и опозорить не только российские порядки, но и самые характеры и нравственность русских людей", "впечатление осмеивания русских" и т.п. В условиях всё более очевидного порабощения национал-патриотизмом не только идеологической жизни, но и ведущих позиций культурной и общественной жизни, подобные формулировки выходили за пределы оценки текста, оборачивались созданием репутации, того более - обвинением.

Позже, поведав о мытарствах "Хаима-да-Марьи", Семен завершит сюжет:

"Для меня было важно довести эксперимент до конца, то есть убедиться, что и в жанре исторического романа, позволяющем "опрокинуть" проблему надвигающегося фашизма в "проклятое" прошлое, передо мною воздвигнута глухая стена...

Пока рукопись совершала свое неторопливое хождение по редакциям, я написал исторический роман "Кровавая карусель" - на материале Кишиневского погрома 1903 года, вспыхнувшего тоже на почве кровавого навета. Закончив роман, я понял, что посылать рукопись просто некуда. Путь был пройден до конца, оставалось собирать чемоданы".

9.

Книги, какие возможно, он отослал заранее. Главная забота была - тайными путями переправить свой архив. О вещах не беспокоились: брали основное, что можно было уложить в несколько, по числу рук, чемоданов. Остальное, в том числе и мебель, роздали родным, друзьям. Когда через несколько часов после отлета самолета, я вошел в пустую квартиру, я увидел оставленный на диване костюм Семена, в котором он ходил последние годы. Так и уехал: сбросил старый костюм, надел новый, купленный к отъезду, взял чемодан - и пошел...

10.

Люблю написанные Семеном книги об ученых. Кроме того, что это всегда обильно собранный, глубоко изученный и увлекательно воплощенный в слове материал, биографические повествования Семена Резника озарены изнутри как бы заполняющим их ясным светом мысли и чувства. осознанной верой автора в добрую силу разума и разумную силу добра.

Обдумывая жизнь и деяния замечательных людей, избранных им своими героями, их научную и общественную позицию, их духовную и душевную работу, постоянные поиски ими истины, ставшие смыслом и содержанием жизни, Семен совершал путь восхождения, позволивший ему с большей высоты, шире оглядывать поле своих трудов, глубже проникать в суть событий, явлений, деяний, умственных построений.

Непременно хочу вспомнить здесь принадлежащую его перу совершенно необычную книгу о Илье Ильиче Мечникове. Вся книга, от первых до последних страниц, построена вокруг единственной беседы Мечникова с Львом Николаевичем Толстым. От диалога, в котором оба великих собеседника по-своему как бы подводят итоги жизни, расходится кругами биография героя, личная, творческая, духовная. Положения этой беседы, которая была и взаимотяготением, взаимоприятием и вместе взаимоотталкиванием, полемикой, где непросто найти точки согласия, прямо или опосредованно сопрягаются со всей жизнью ученого, его развитием, его движением на путях поисков истины, так же как подготовлены и напряженными духовными исканиями Толстого.

Не может быть, чтобы, работая над такой книгой, автор оставался в стороне, на обочине событий, "над схваткой", чтобы всё, что обдумывал, претворял в слово, сам не прожил, не пережил, в себя не вобрал, опять же прямо или опосредованно, не взял бы в основание своей жизни и трудов.

11.

У Толстого есть образ - человек стоит, выпрямившись во весь рост, на тендере паровоза. Он видит, что поезд идет под откос, кричит, но пассажиры в вагонах заняты своими делами - спят, беседуют, ужинают, пьют вино, играют в карты...

Когда Семен Резник перебрался на Запад, многие полагали,. что он успокоится. Оглядится, обживется, "устроит свою жизнь": приобретет большой письменный стол и засядет писать биографические повествования и исторические романы, - есть ли что, более желанное душе писателя!..

Но Семен из числа стоящих на тендере. Он не за покоем на "прекрасный" Запад подался, не бежал от непокоя, - "меня вытолкали из страны вместе с рукописями объемом в две тысячи страниц".

Еще не огляделся, не обжился, не устроился за океаном - уже в борьбе.

Счастье новой жизни - не просторный письменный стол, не удобное рабочее кресло. Счастье - говорить с незавязанным ртом, говорить и быть услышанным. (Скоро миллионы людей узнали его голос и акустически: Семен долгие годы был ведущим сотрудником "Голоса Америки".)

В Штатах Семен Резник не только публиковал наработанное в России, которое (к его сожалению), по мере бурно нараставшей нацификации страны не то что не устаревало, но становилось всё более злободневным. "С того берега" он внимательно следит за всем, что происходит в мире, безумно склоняющемся к потаканию национализму, антисемитизму, воинствующему экстремизму, читает (как успевает только?) десятки книг, публицистических и научных статей, просматривает пуды периодики - и не оставляет без ответа ничего, что, по его мнению, требует разоблачения, обличения.

"Мне снова пришлось взяться за перо", - рассказывает Семен о первые же месяцах своей новой жизни.

Примечательно, что уже одно из первых его печатных выступлений за рубежом направлено не против прежних, российских "друзей", а против американских "теоретиков" и пропагандистов советизма, антиизраилизма, отрицателей Холокоста. Об этом он подробно рассказывает в интересном и поучительном очерке "Красно-коричневые в Америке".

Если необходимо, Семен Резник вступает в бой не только на печатных полосах, но выходит на поле поединка лицом к лицу.

Когда, по милости американских просоветчиков и доброхотов, в США была прислана делегация "советских писателей", сплошь составленная из литературных деятелей активного национал-патриотического направления, в частности авторов известного обращения, в котором начавшиеся было в ту пору демократические преобразования в России объявлялись "еврейским заговором", Семен встретил гостей до сих пор не забытой ими статьей "Десант советских нацистов в Вашингтоне" и стал однин из самых неприятных для прибывших "друзей", хорошо осведомленным интервьюером. Энергия Семена Резника, публициста и гражданина, его убежденность сорвали маршевую прогулку "делегации".

Одна из многих статей, которыми "друзья" на протяжении лет почтили Семена, озаглавлена решительно, без обиняков:"Сам себе веревку намыливает".

Как не вспомнить слова поэта: "Мы слышим звуки одобренья не в сладком рокоте хвалы, а в диких криках озлобленья".

12.

Не хочу сопоставлять, сравнивать написанное Семеном Резником, но, без сомнения, один из капитальнейших, итоговых, его трудов - книга "ВМЕСТЕ ИЛИ ВРОЗЬ. Судьба евреев в России", тотчас по выходу в свет завоевавшая широкую известность.

На титульном листе подзаголовок - "Заметки на полях дилогии А.И.Солженицына". Но этот подзаголовок передает скорее повод создания книги (точнее даже - импульс, побудивший автора к работе над ней), нежели в полном объеме ее содержание. Книга - не спор с Солженицыным, не уточнение или опровержение приводимых им данных, не оценки его суждений, хотя в книге Семена Резника, конечно же, и спор, и уточнение, и опровержение, и оценки. И то, и другое, и третье глубоко обдумано и очень интересно, но, замышляя свою книгу, Семен Резник выходит далеко за пространственные пределы обычной полемики. У книги иной масштаб, иная суть, иная - конструктивная - направленность. Полемика с Солженицыным, убеждающая тем, что основывается на документах-первоисточниках, достоверных свидетельствах современников, на специальных трудах историков, уступает главное место в книге Семена Резника заново написанной, научно обоснованной истории российского еврейства. И того более. "Вместе или врозь" - это выразительными чертами написанная история России и отраженная в ней и ее отражающая история жизни и судьбы российских евреев.

У Ю.М.Лотмана находим: "История, отраженная в одном человеке, в его быте, жизни, жесте, изоморфна истории человечества. Они отражаются друг в друге и познаются друг через друга". Не знаю, когда эта мысль была зафиксирована впервые, но на практике, в нашей литературной работе, она уже десятилетия назад была ведущей при создании книг о замечательных людях, книг, над которыми мы трудились в надежде повернуть на новые пути отечественный биографический жанр. Эту мысль можно с полным правом отнести и к истории народа. Вот с таким широким и проницательным взглядом, представляется мне, и работал Семен Резник над книгой "Вместе или врозь".

13.

Видимся теперь редко.

Когда Семен навестил меня, поехали в Марбург. Мемориальная доска у входа в университет сообщает, что здесь учился Ломоносов. Три стихотворных строки по-русски:

Везде исследуйте всечасно
Что есть вел?ко и прекрасно,
Чего еще не видел свет.
На отдаленной Гиссельбергской улице мемориальной доской помечен дом № 15, где в студенческие годы жил Борис Пастернак. На доске - слова из "Охранной грамоты": "Прощай, философия..."

Взобрались на вершину горы, к средневековому замку ("рыцарское гнездо", по слову Пастернака). По склонам горы сбегали улочки старого города.

Плыла черепица, и полдень смотрел,
Не смаргивая, на кровли...

Вдруг набежала туча, совершенно такая, какой ей положено быть по канонам классической русской литературы - лиловая. Пролился быстрый и шумный летний дождь. Мы стояли на площадке перед замком и смотрели на раскинувшийся внизу город. Неожиданно на небе, еще лилово-сером, но уже подсвеченном выглянувшим солнцем, появились радуги, сразу две, пересекающие одна другую, - яркие в каждом цвете спектра, огромные полукружия через всё небо. Это было велико и прекрасно и, наверно, равно привлекло бы пытливый ум Ломоносова и поэтическое воображение Пастернака.

Семен сказал:

- Неужели люди в России начнут когда-нибудь интересоваться литературой и историей по-настоящему, без суеты и "политики"?..

Я подумал: "Как дорого и как значимо, что именно ты замечтался об этом..."

Источник  http://www.berkovichzametki.com/2013/Zametki/Nomer6/Porudominsky1.php    

АНТИАНТИСЕМИТ СЕМЁН РЕЗНИК  Часть 1.

АНТИАНТИСЕМИТ СЕМЁН РЕЗНИК  Часть 2.