ШАЛУНЫ

Белые ночи в самом очаровательном, неправдоподобно-волшебном и невероятном своём апогее: так и тянет сказать - "Ваше Полярное Сиятельство" - сказочно освещали обочинный ленинградский парк на берегу холодной и серой Невы. И пребывал он в относительном покое, насыщенном сыростью, густым комариным звоном и вздохами, стонами и визгами особенно темпераментных влюбленных. Фонари в парке были выключены, милицией не пахло, район считался хронически, не просыхающе хмельным, рабоче-крестьянским, хулиганским и окраинным.
                                           
Все это немного беспокоило делегатов и они, в массе своей, не покидали большой туристический теплоход, прильнувший к скромной деревянной пристани. Участники проходившей в Ленинграде в Доме Академии наук, где-то в 55-ом году Всесоюзной научной конференции сепарировались кто на верхней открытой палубе - их было явное меньшинство - кто в ресторане: этих тоже было по пальцам пересчитать. А большинство - скопилось в просторном паркетном зале. Они сидели на скамьях по его периметру и ждали начала танцев. Однако когда заиграла музыка, то ли вальс, то ли фокстрот, совсем немногие из них "пошли в пляс".

Времена были совсем не нынешние, послекультовские, зажатые, стиснутые, закрепощенные. Это было время, когда многие тысячи и миллионы  невинно осужденных возвращались из лагерей, когда еще никто не забыл, что попасть туда можно было за десяток колосков с колхозного поля и за вынесенные официанткой  из столовой 100 граммов вареной колбасы, когда за широкие брюки и толстые подошвы могли забрать в милицию. И, хотя глухой, нутряной и безмолвный ужас, висевший над страной многими десятилетиями, медленно уступал место страху,  страх этот всё еще владел людьми.

Сейчас и здесь всё было предельно аполитично и страх этот в смягченных форма стеснительности и робости сковывал всех и по разным причинам. Молодёжь стеснялась научных мэтров, а сами мэтры, даже если и были они без жен, тоже не стремились демонстрировать молодежи свою эндокринную первооснову. Тем более что глава всего научного направления, седоголовый, добрейший и чистейший академик, сидел здесь же со свой супругой. Так и сидели бы вечно, если бы не несколько абсолютно раскрепощенных профессоров-москвичей. Тех самых, которых лукавая научная и кухонная общественность называла шалунами.

С первым же музыкальным тактом, они оказались с партнершами в центре зала, как будто выброшенные мощной катапультой. И началось нечто, совершенно не ожидаемое периферийными малыми и большими учеными, привыкшими к чинности, респектабельности и надутому почитанию достоинств и условностей. Москвичи, а их было ровно трое со своими дамами, танцевали так, как будто они находились на местных, не изменившихся с послевоенных времен танцплощадках в парках, тех самых на которых собиралась полу хулиганская, хулиганская и откровенно уголовная молодежь. Тех самых, где, приглашая на танец, говорили, "милочка, обопрись на меня, а потом мы перевернемся". Собственно, они не танцевали, не вращались, а, пардон, совокуплялись в такт с музыкой.

Особенно выделялся профессор N. Высокий, тощий, с сильными  и длинными руками с огромными плотно скользящими по женском телу и талии ладонями и абсолютно раскрепощённо, несвязанно болтающимися ногами, движущимися в различных, иногда взаимно исключающих направлениях и, нередко, как бы охватывающих колени, бедра  и, даже, таз партнерши. Расстояния между партнерами все время  вибрировали от редкой дистанции вытянутых рук  до обычного плотного, сжимающего соприкосновения. Здесь действовали все силы: и трения, и центробежная и особенно центростремительная, обеспечивая плотскую монолитность процесса совместного вращения, так сказать "совращения".

Надо всей этой некамуфлируемой, откровенной похотливостью, разнузданностью и вакханальностью возвышалась крохотная лысая, покрытая легким, светлым и прозрачным пушком, сплющенная с боков с еврейским носом-рубильником и нависающими рыжеватыми надбровиями головка над сутулыми, но сильными плечами профессионального теннисиста.

В эти мгновенья вы могли думать что угодно об этом человеке - и сексуальный маньяк, и результат неудачных родов с неаккуратно и даже травмирующе грубо наложенными щипцами, и полный клинический идиот и всё плохое, что вам было угодно. Правда же была вот какой. Фокстрот  этот, похожий скорее на б-ский канкан в грязном портовом бардаке, отплясывал крупный советский ученый. С мировым именем! Со многими изданными и переведенными на английский язык книгами. С великолепным учебником физики для вузов. Со статьями в центральных газетах и научно-популярными книгами. Кстати, все они  носили антирелигиозный характер и густо пахли зловонным коммунистическим материализмом - типа, гомеопатии быть не может, будь она, это означало бы, что атом можно делить на части.…

Великолепный лектор, - еще вчера эта сплющенная голова добрый час блестяще, кстати, без шпаргалки, докладывала на пленарном заседании конференции. Был он из потомственной семьи ученых русско-еврейского разлива, той самой, где французский принято было изучать вначале с бонной, а затем - с отцом за обедом. Обаятельный, светский и вполне приличный в жизненном обиходе, он был  всегда готов помочь и, если это кому-нибудь это было нужно, уговаривать его  не приходилось - был всегда готов, как пионер. С прекрасным чувством юмора.  Как сейчас, помню его хохочущим до колик в животе, до икоты, до двукратного складывания, когда прочитал в одной книжке простенький анекдот на физическую тему. Вот он: 100 граммов водки понижают сопротивление человеческого организма на 1 ом. Спрашивается, сколько надо выпить, чтобы довести человека до состояния сверхпроводимости? А сколько десятков подготовленных кандидатов  и докторов наук.

Но и это не вся  правда. Вообще-то говоря, увлекаться аспирантками - дурное поветрие - ветрянка,- и его мало кто избегал. Увлекаться - это одно. Однако в данном клиническом случае ситуация была иной и в качественном и в количественном отношении. Почти со всеми своими аспирантками он спал! О числе его жен ходили самые невероятные сплетни. Они, жены эти, чередовались с огромной скоростью, хорошо знали друг друга и, хотя и не любили друг друга, но совсем не враждовали. Тем более что нередко, вербовались как раз из его аспирантcкого сообщества. Кстати, обстановка в его коллективе была специфической и сохранилась до самой его старости - все и всё обо всех и, в том числе, друг о друге, знают. Коллектив, точнее курятник, перетоптанный одним и тем же петухом, связан едиными интересами и общим прошлым.

В итоге, обстановка весёлой и злой взаимной иронии (в том числе и по отношению к руководителю, то бишь главному самцу квазигарема - да он глухой!) и непрекращающейся взаимной ревности. При всем том, что у каждой муж и каждая побаивается, чтобы ненужная информация не выплеснулась на него. А ревность, противоестественная ревность, осталась. Ох уж, это женское честолюбие! Ради кандидатской степени - с кем угодно и где угодно! А уж со своим научным руководителем - ах, какой талант, ах, какая эрудиция? Какое там насилие? Какое уж там злоупотребление служебным положением? Тем более что инициаторами, сплошь и рядом, были они, его энергичные, изобретательные и творческие аспирантки и положение в служебных кабинетах, как правило, пикантное, выбирали тоже они.

Ну, понятное дело, он был не промах… Заставлять его не приходилось! Отказываться он не собирался, но и насиловать своих учениц ему было, попросту, незачем. Всё по доброй воле.  Так на что же слетались бабоньки-аспирантки наши. Кандидатки - соискательницы в ученые мужи и девы. Лани наши трепетные! Амазонки - воительницы бесстрашные и бескорыстные. Pыцарши наши, без средневекового замка на гениталиях, без страха неудобной  постели, отсутствия  гигиены и мужнего упрёка. Бессеребреницы наши. Так на что же слетались пчёлки наши сладкие? На незаурядные мужские качества  распутинского масштаба и разлива? На это, одна из его любовниц ответила, как на исповеди (тьфу, черт, не годиться), как на духу (это другое дело), своему более молодому любовнику, так сказать, современнику или, точнее, сопостельнику выдающегося ученого, между двумя пиками восторга, когда иные, иногда, не врут.

И вот, что сказала она, едва переведя дыхание после оргазма: "Да нет там ничего особенного! Ничуть не лучше и не больше среднестатистического - так, совсем маленький бананчик! Да и временные параметры на пределе, совсем и не ого-го! Но как всё красиво и интеллигентно делает! Главной приманкой были, конечно, диссертации, степени, ясное и без тревожное будущее, гарантированные, уважаемые, безответственные должности и  высокие, сытые зарплаты.

Но и сама личность была не заурядной, далеко не одноцветной, совсем не стереотипной. Сейчас он самозабвенно и  яростно отплясывал, весь во власти эндокринного выплеска, и сексуального порыва, бушевавших в нем. А спустя два часа, сидя на палубе в окружении своего гарема, "лускавшего" семечки, куражился: "Неужели у меня мало заслуг перед советской наукой и вы не дадите своему научному руководителю жалкую горсточку "семочек"?

Прошли годы и эндокринные неконтролируемые бури самца, сотрясавшие его, сыграли с ним недобрую шутку. Дело было в брежневские времена на одной из первых книжных ярмарок, теперь уже имевших место быть в приоткрываемом для иностранцев Советском Союзе. Во французском  выставочном зале ему понравилась какая-то книжонка с порнографическим привкусом и смелыми фотографиями.  Наш герой устоять не смог  и сунул её в карман, не думая о многочисленных кинокамерах, и советских и иностранных. Отказывать себе он не привык, за что и был высечен.  На выходе его задержали и публично, так сказать прилюдно и демонстративно обыскали.  Ясное дело, книжку нашли и сообщили по месту работы - в ведущий институт академии наук.

Совет долго мусолить дело не стал - решили снять его имя из списка баллотировавшихся на избрание в Академию. В порядке утешительного забега, директор института, ведущий советский академик, то ли президент, то ли вице-президент академии сказал что-то вроде: "Нехорошо, конечно же, не хорошо. Стыдно, профессор N. Уж как стыдно! С другой стороны, ну кто бы удержался? Я? - Он слегка развел руками, наклонил голову и с нескрываемой,  лукавой усмешкой подытожил: Я?  Пожалуй, нет!"

Но то всё было позже, много позже. А сейчас наш ученый муж  отплясывал вдохновенно, ничуть не обращая внимания на всех остальных. Ему даже в голову не приходило, что ему есть дело до этого научного собрания, так сказать, палубного скопления, когда внутри него бушевали раскаленные эндокринные и уж совсем не враждебные вихри и между ним и его  стремительной и сексуально  откровенной партнершей шел непрерывный обмен касаниями, столь приятными плотными соприкосновениями, взаимными фрикциями переплетаемых ног и рук, проникающими квантами возбуждения и флюидами окутывавшего их взаимного желания. 

Рядом с ними, уступая им, ну, разве,  самую малость, отплясывала свой канкан другая пара. Что касается дамы, то,  как и в первом случае, это была, конечно же, надеюсь, вы не сомневаетесь? - аспирантка. Ну и поскольку их, этих аспиранток, за десятилетия научного профессорского подвижничества и вдвижничества было пруд пруди, наше повествование не сохранило для истории  имя отчество и фамилию этой, конкретной, в далеком прошлом бывшей девственницы, а ныне соискательницы-давательницы. Да и не в ней дело. Дело в нем! Хоть и был  NN из другой научной епархии, но жила в них одна и та же страсть к зависимым от них, честолюбивым, уступчивым и не слишком щепетильным и требовательным к физической красоте своих шефов бабам, и один и тот же метод её удовлетворения - через аспирантуру. И если N был совсем не красавцем, то NN, был уж таким не красавцем…

На первый взгляд, и привлечь-то он мог, разве что, начисто, потерявшую физическую щепетильность, жаждущую остепенения  любой ценой, вплоть до осеменения, фемину. Но сказать и подумать так, было бы опрометчиво, и вот почему… Привлечь-то не мог, а вот прилечь…Урод-то, конечно, урод - одна верхняя челюсть из крупных, почти лошадиных, коричневатых зубов, нависшая над нижней губой и подбородком, чего стоила. Добавьте сюда струю слюны, бьющую, как из пульверизатора, из, как правило, не герметически закрытого рта. И надо было не то чтобы забыть о естественной брезгливости, надо было её вообще не иметь!

Так-то оно так!  Но и личностью наш  NN был не ординарной. Специалист  в  своей полосе отменнейший, книг написал не одну и не две и среди них отличный учебник, по которому воспитывались тысячи и тысячи студентов. Редактор научного союзного журнала.  Но и это не всё. Обладал он удивительным диапазоном интересов? - Искусство, балет, театр! И, наконец, был  известным в стране мастером спорта по шахматным композициям, регулярно публиковавшихся многими  популярными и шахматными журналами.

Словом, оправданий и самооправданий у его аспиранток было хоть отбавляй. Интересен и незауряден! А уж цветастости характера был такой, как будто засунули в него с десяток радуг. Всё было в нем: и подлости немерянной, и душком антисемитским попахивало, способен был, к слову, стоя на широкой лестнице издательства, вслух поливать племя вам известное, и грязью мог оплескать, ни за что, ни про что. Но и извиниться, покаяться, да не так просто, а при людно был в состоянии.

Однажды, не понравился ему один молодой ученый - еврей из сибирской окраины. Взыграла дурь у NN и решил он залезть в чужую научную область, ну захотелось ему… Ну, ладно, бы перескочить через забор и утащить пару научных яблок. Ну, кто из не особенно щепетльных ученых наших этого не делает? Но наш NN захотел большего. Поскольку яблоки эти принадлежали сибирскому еврею, решил он этого иудея извести, начисто. На каждой научной конференции, где еврея этого не было, начал он его поливать, да как? - слов не выбирая!

Заметь, читатель, это в брежневские-то времена, когда евреям жилось вообще, скажем прямо, туго. Выходит, играл  NN  на ситуации, и полностью использовал её в своих грязноватых целях. Пару лет еврей наш жил в неведении о происходящем, пока друзья не объяснили ему ситуации: "Падешь, оклеветанный молвой!". Тогда пришлось ему просмотреть программу конференций и прицелиться на одну из них - Московскую, - где NN не быть не мог, и где он возглавлял секцию.

Без мистики здесь не обошлось. Летел этот еврей из Куйбышева, самолет опаздывал и по всем расчетам, пропускал он секцию NN , а стало быть, и возможность реванша. Но Небо распорядилось иначе. Утреннее заседание, и секция NN, по каким - то причинам  были перенесены  на два часа и он успел во время. Зал был забит до самого предела почти одним столичным ученым людом. Ждали жаренного. NN, в качестве председателя, восседал за столом на большой сцене Дома Ученых. Когда все доклады были прочитаны, председатель подвел итоги. И тут NN развернулся во всю свою мощь. Мгновенно соскользнув с повестки дня на привычную для него тему, NN, не видя еврея-сибиряка в списке докладчиков, развернулся в боевой порядок и, выдвинув  подбородок, и выплескивая фонтаны слюны, начал размахивать самсоновской челюстью, выплескивая ушат за ушатом на отсутствовавшего, стремясь стереть этого еврея с научной карты страны. По ярости NN, он, казалось, был готов вычеркнуть его и из жизненного реестра. 

Когда он, наконец,  кончил, еврей поднял руку. Лицо NN исказилось от неожиданности - этого, по его мнению, не должно было быть. Нонсенс, да и только! Он на мгновенье замер, но на него смотрело  четыре сотни пар глаз! И сделать вид, что ничего не случилось, он не мог! И, к чести NN, вынужденной-ли или ситуационно-добровольной,  но он дал ему слово. Когда сибиряк встал и пошел к сцене, зал замер - совсем не многие были способны контратаковать корифея и такого внимания, как предстоящее его выступление, мало кому было обещано. Он шел через десятки метров центрального прохода под почти механическим, почти опрокидывающим давлением взглядов зала.

Суть дела заключалась в том, что еврей этот был профессионалом в своей области, да, кстати,  и одним из её создателей. А NN - именитым, но злостным хулиганом, рецидивистом, залезшим в чужой сад и плохо ориентировавшимся в его тенистом пространстве, плотно засаженным, как кустарниками и деревьями, сложными и неоднозначными научными проблемами.

Порка длилась около получаса. Заслуженный деятель науки РСФСР был растянут как в стародавние времена на конюшне, пардон на сцене актового зала на Кировской, и выдран по всем правилам этого злого искусства вымоченными в рассоле научными розгами. Во время мучительной экзекуции NN, сидя за открытым председательским столом на высокой сцене, потел и краснел здесь же на глазах у четырехсот восторженных слушателей, многие из которых, в свое время, были безответно топтаны именитым, и сейчас, мстительно и не особенно скрываясь, злорадствовали и торжествовали. И было видно, как нервно вели себя тощие ноги оскандалившегося и попавшего с поличным корифея. Модные туфли и узкие брюки не скрывали судорожного сжатия тоненьких коленей, переплетения и раздвижения голеней и плохо контролируемого сучения их.

Сибиряк же не отпускал деятеля, придерживая его на весу, и после каждого абзаца порки, по научному существу вопроса, следовала насмешливая реплика, вызывавшая гул одобрения. Кончил же он, примерно, так: "Уважаемый NN не профессионал в обсуждаемой области, где он занимается дерзким браконьерством. Это проявляется во всех пунктах и позициях его нынешнего выступления и выступлений в моё отсутствие на различных конференциях. Даже в использовании им первоисточников. Так, например, приведенную им книгу… цитировать здесь и сейчас столь же обоснованно, как и журнал "Мурзилку"!" Зал взорвался аплодисментами, не умолкавшими до тех пор, пока еврей не вернулся на свое место в зале.

Но самое интересное произошло после этого. Багровый NN подошел к трибуне, вначале растерянно посмотрел в зал, затем крепко взялся за крылья трибуны, поднял голову и прямо глядя, твердо сказал: "Самое удивительное заключается в том, что я во всем согласен с выступавшим…". Надо отдать должное NN - никогда впредь ни слова плохого о сибиряке он не говорил. Мало того, он установил дружеские отношения с сибиряком, публиковал его статьи в своем журнале и всегда не просто вежливо, а искренне вежливо, приветливо и обязательно улыбаясь, с ним раскланивался.

Скажете случайно, но ведь в этом мире случайностей не было, нет,  и не будет. Им просто нет места в Гос-нем пространстве! В последний раз, они встретились незадолго до эмиграции сибиряка, и где бы вы думали? Верно, на Кировской, в пятидесяти метрах от Дома Ученых! Шел NN с супругой, встретились взглядами и NN расплылся в радостном, открытом и дружелюбном приветствии! Ну что тут скажешь? В какой файл засунешь эту личность? Ему бы еще больше возненавидеть! А он зауважал! Вот таким, а может быть еще более сложным и выкрутасным, иной раз страшноватым и отталкивающим, а порой обаятельным и очаровательным был этот профессор.

Ну, где тут было проанализировать всю эту фантасмагорию и иррациональность нашим целеустремленным, хитроватым, циничным, но не больно-то мудрым соискательницам? Он использовал их, они использовали его. Вот и вся игра. Холодная, бездушная и своекорыстная. А одна из дам этих, умудрившаяся даже сбегать, ненадолго, за него замуж, подвела коллеге - аспиранту итог вот как: "Пока живу с ним, получу и кандидата и доцента. А если не хватит чего, обращусь к тебе!". Кстати, в самый раз напомнить одну старую  как мир истину, почти максиму: профессор и, глядящая ему в рот его аспирантка вступающие в брак, переходят в иной статус: в старого профессора и посматривающую на сторону молодую жену...

Но, пора вернуться  к нашим, совсем не половецким, а русско-еврейским, а уж если точнее, русско-еврейско-армянским и уж таким интернациональным, что дальше некуда, академическим пляскам. И ничего удивительного в этом интернационализме не было, и быть не могло. Давно известно, что самыми большими интернационалистами в подлунном мире являются шлюхи и приписавшиеся соавторы. Женская компонента нашей истории - это как раз из этой оперы.

Что касается профессорской составляющей, то она ничуть не уступала безнравственности  первой, а иной раз, давала фору ей. Ведь как не крути, вся власть и сила были у неё, и все рычаги и, что хуже всего, талант, данный Г-дом для торжества бескорыстия, использовался для обслуживания собственной грязной похоти. И все-таки, пара эта - N и NN,- была яркая, нестандартная, наделенная  огромным Даром! Растрачивали они этот Дар, к сожалению, не только по Божес-и, но и бездарно. - Не щедро, не бескорыстно, не даром, а за определенный дар пусть вымытых, надушенных и отлично и со вкусом упакованных, алчных, обездуховленных, дребезжаще корыстных тел и их злых и ненасытных щелей. Но всё же, был Дар! Б-ы-л!

А вот сейчас, к концу третьего танца, с кормы теплохода  раздались вопли, стоны, пьяные крики и на танцевальную площадку по лестнице с первой палубы начали выплывать несколько человек: два откуда-то взявшихся милиционера, пара моряков и тучная, но подвижная фигура. Вначале она выдвинулась головой с неплохой и совсем не седой шевелюрой и крупными чертами лица, а затем появился огромный живот. Это был организатор конференции, профессор NNN.

Оказывается, с предыдущих теплоходов в парке осталось немало загулявших  и хмельных пар. И теперь, пропустив свои суда, они рвались на теплоход конференции и затеяли  серьёзную драку с экипажем. NNN  вызвал подмогу, и вёл её на корму, в бой. И надо отдать ему должное, он принимал в этой схватке  личное и непосредственное участие. И собственноручно вытолкнул одного из нападавших на берег. Поступок? Конечно! Ведь к тому времени ему было хорошо за пятьдесят.

И был этот мощный толстяк заведующим кафедрой одного из ленинградских вузов, а может быть и не одного. Фокус заключался в том, что он их менял довольно часто. Или, точнее, они его меняли. И это при том, что, будучи человеком партийным, ловким и, безусловно, ладящим и с государственной системой, и с любым конкретным ректоратом, он рано или поздно, оказывался в поле зрения социальных и нравственных  прожекторов общественного мнения. Уж очень он любил женщин, особенно студенток и аспиранток, и отказать себе в очередном адюльтере не мог и не хотел.

Всё оказывалось банально простым и не слишком многовариантным. В первой схеме его заставали в аудитории после  окончания экзамена с полуспущенными брюками и с полуобнаженной студенткой. Во второй, уборщица вламывалась в его кабинет в аналогичной ситуации. Менялась лишь степень неглиже и поза. В третьей, он бросал очередную жену и жил гражданским браком с очередной аспиранткой, а то и со студенткой.

Как правило, это взрывало его кафедру, и ректорату не оставалось ничего иного, как вытолкнуть его из института. Казалось бы, а, собственно говоря, почему члены его кафедры так остро реагировали на все эти проделки? Вот в этом "почему" и заключалось главное "в четвертых". Дело в том, что любыми из возможных и доступных ему способов он затаскивал в свою постель и многих  сотрудниц кафедры. Здесь в ход шло все - и прием в аспирантуру, и прием на работу, и защита диссертаций, и выступление в качестве оппонента, и продвижение по службе… В итоге, вся кафедра, большая общеобразовательная кафедра из двадцати-тридцати человек делилась на тех, кто с ним спал, и тех, кто это все видел и по тем или иным причинам, молчал до поры до времени.

Интересно, что NNN , человек житейски совсем не глупый, ловкий и тонкий, ничего этого не видел или видеть не хотел. Он был убежден в своей праведности и непогрешимости. Более того, в социальной верности своего пути. Это проявилось, однажды, и вовсе весело. На одной из кафедр института произошло чрезвычайнейшее происшествие. Из вендиспансера пришло в ректорат письмо, что, то ли пять, то ли семь сотрудников одной из кафедр, нет, нет, не его, заразились совсем уж дурной хворью.

Расследование показало, что корень зла таился в лаборантке, щедро дарившей себя сотрудникам - ассистентам, доцентам и,  даже, профессору. По оному поводу партком и ректорат поручили всем кафедрам обсудить и, ясное дело, осудить скандалёзную эту историю. Как и было приказано,  NNN это заседание провел, зачитал распоряжение и пр. Подвел же он итог вот как: "Да, ситуация, конечно, из рук вон неприятная, но посмотрите, какая дружная кафедра!". Если вы думаете, что он шутил, лицемерил или что ни будь в этом духе, то вы заблуждаетесь! Он был человеком серьёзным, партийным, общественным.  Он как раз так, именно так и думал! Именно так!

Был ли NNN серьёзным ученым? Нет, нет и нет! В этом его упрекнуть было невозможно! И когда его не стало, все сделалось очевидным - мыльный пузырь! Жил человек на организации научных конференций и на многочисленных связях. Все ученые, которых он приглашал и обихоживал на конференциях, считали себя обязанными ему и, не прекословя, выступали оппонентами. А иные, прокладывали дорогу и в высшей аттестационной комиссии. Это и были живцы, на кои клевали многочисленные аспиранты. А уж соискателям, самостоятельно выполнивших работу в различных институтах и НИИ "несть числа". Они мчались к NNN, он ставил своё имя на чужой и неведомой ему работе в графе "Руководитель" и протаскивал её через совет и ВАК.

Напек таких людей он несколько сотен! И ему и ВУЗу это шло в зачет, и никто не вдавался в механизм,  этой аферы, иной раз, совсем не бескорыстной. Кстати, аферы житейски очень полезной для многих и многих, не нашедших другого пути для легализации в науке. Опять же, NNN числившийся русским, имел заметную примесь кавказских кровей, в явных и активных антисемитах не числился, имел любовниц-евреек и давал путь некоторому количеству евреев, которых  ч-АД-одолюбивое государство не подпускало к официальной аспирантуре на пушечный выстрел. Вот такая она жизнь!

Последнее крупное альковное приключение NNN началось в одном небольшом северном городе, в университет которого NNN сбежал от очередного скандала из признанного центрального вуза. В этом университете он немедленно  обратал молоденькую аспирантку. "Обратал" означает, что он нашел её среди студентов-дипломников, зачислил в аспирантуру и совратил, как водится. Очередность событий в этом процессе могла быть и иной, да не  том суть. Непривычный к этим штучкам ректорат взорвался и NNN был вынужден немедленно проделать еще два кульбита.

Прежде всего, для гашения социального пожара и спасения драного и неоднократно проштемпелеванного выговорами партбилета, использовав пенный и струйный огнетушители и сбив разгорающееся пламя "обчественного" негодования, он шестидесятилетний, скоропалительно женился на этой 22-летней девочке, а затем и немедленно, правда, без пожарной лестницы, срочно перебрался в один из волжских вузов. Там и протекала его последняя стометровка.

Нельзя сказать, чтобы она хоть немного отличалась бы от обычного распутного уклада его жизни. Несмотря на то, что теперь он и жена работали на одной кафедре, услад от новых аспиранток он не упускал. Изворотливости и лживости был удивительной и получал особое удовольствие изменять жене с её молодыми подругами. Не упускал он и случая, в открытую, покуражиться над обманутыми мужьями. А уж геронтологические кости помыть старичкам  - ученым - коллегам… Некий Рувим - "ангел без хера". А другой с а'ля французской фамилией - "Брюньон без ко'ла". А о третьем пустил в ход анекдотец: сидит, дескать, "Васька" в президиуме и демонстративно мнет белый лист бумаги. А в зале-то и говорят: "Ты посмотри, как "Васька" гусарствует! Все ведь знают, что без клизмы уже 10 лет в туалет не ходит".

Не жалел  NNN  даже самых близких друзей - супружескую пару, которой многим был обязан, едва ли не всем своим квазиаспирантским бизнесом. Именно они прикрывали его на завершающих этапах утверждения сотен слабеньких или, и вовсе, никудышных кандидатских защит. На старости лет, завел, дескать, он аспирантку-любовницу, а жена, возьми, и взорвись. Очень он был огорчен таким неожиданным поворотом. Почему неожиданным? Да потому, что всю жизнь возился с любовниками своей жены и всячески споспешествовал им. А она, опираясь на несокрушимую женскую логику, ввернула ему: "Мне можно, а тебе нельзя!" Словом, грешил NNN, как всегда, - и словом и делом. Да, видать, есть Глаз над нами! Е-с-т-ь!!! Пришел и его Час! И  совсем не звездный! И раскатка произошла как раз на том поле, в котором он был, как дома и браконьерствовал, считай, всю жизнь.

А дело было так. Жене его было под тридцать, а ему 65! Судя по всему, в постели у них всё было нормально - старый многоопытный распутник и многостаночник вполне, как ему казалось, обихоживал свою молодую жену. Да вот незадача - она хотела ребенка. А вот это-то у подержанного и  кто знает, при таком послужном списке, может и переболевшего чем-нибудь старого ловеласа, у него никак не получалось. И затосковала она, и замельтешила, и стала посматривать по сторонам, и начала интересоваться молодыми ребятами… И первый срыв не замедлил произойти.

NNN по просьбе своего коллеги из Ямова выступал оппонентом на защите кандидатской в университете другого среднерусского города. И тут он совершил первую свою ошибку - он забылся. Точнее, он забыл  свою устойчивую позицию многоопытного в человеческих отношениях и битого научного руководителя. Сводилась она к следующему. Когда при нем говорили, о том, что кто-то из серьёзных ученых получил инфаркт и вслух удивлялись - с чего бы это? NNN отвечал сразу, на автомате, и попадал, как правило, в точку:  "А ученички,… ученички-с-с-с! Вторая его ошибка проистекала из высокомерного, насмешливого и иронического отношения к женщинам: "Ну дети малые, чистые дети - всё в рот тянут!". Ну и третью свою непростительную оплошность он допустил, взяв с собою жену.

Защита прошла успешно. Далее всё развивалось вот как. После банкета руководитель из Ямова и NNN в двухместном купе отбыли  в Москву на какое-то заседание. Делегация из Ямова в этот же вечер вернулась домой, а жене NNN нужно было возвращаться в свой город на Волге - назавтра у неё - доцента, - были лекции. Уехать она должна была в этот же вечер,  и кому, вы думаете, NNN поручил проводить её? Ну, конечно же, облагодетельствованному им человеку - вчерашнему аспиранту, а сегодня, по его, NNN, мнению, теперь надежнейшему и по гроб жизни благодарного ему NNN, новоиспеченному кандидату наук. Ну, как известно, благодарность - товар не ходовой и быстропортящийся. Тут же для гниения хватило 2-3 часов…

Словом, когда утром из Москвы NNN позвонил домой на Волгу, её там не было. Выяснилось, что она с аспирантом никуда не поехала, а весело и "содержательно" провела ночь в гостинице… Скандал был несусветный. Досталось даже научному руководителю этого аспиранта, который был вместе с NNN и ни сном, ни духом к этому адюльтеру не был причастен. Были угрозы сломать защиту в ВАКе и пр., пр., пр. Однако всему этому не суждено было сбыться, потому, что оказалось всё это только началом - молодая жена закусила удила и, через несколько недель после злосчастной поездки, сбежала от NNN к какому-то молодому парню, прямо на месте, на берегах Волги, той самой, которая "Течет река Волга…". Еще с месяц- другой, пораженный в самое сердце и в прямом, и в фигуральном смысле, NNN обзванивал знакомых и сообщал, что она уже жалеет и собирается вот-вот вернуться…

А еще через полгода он умер от молниеносного инфаркта.