С НАТУРЫ

...А ба­буш­ки гу­ляли в Опо­чинин­ском са­ду

Ба­буш­ки гу­ляли. Кру­гами, по са­дику, по до­рож­ке. Внуч­ки гу­ляли. Кру­гами, по га­зону, скач­ка­ми. Па­рал­лель­ные ми­ры, не со­об­ща­ющи­еся со­суды. Внуч­ки не внуч­ки, а оле­ни. Оле­ни ска­чут, ска­чут, ска­чут. Не­объ­ятен Опа­чинин­ский са­дик, креп­ки его ре­шет­ки. Не выс­ко­чат внуч­ки на ули­цу, не собь­ют­ся ба­буш­ки с пу­ти.

Ба­буш­ки дер­жат в ру­ках свои авось­ки и внуч­ки­ны ран­цы. Ран­цы бы ме­шали ска­кать, ска­кать, ска­кать. Тя­желы дет­ские обу­зы, но ба­буш­кам ни­почем. Ру­ки при­вык­ли к тя­жес­ти, ру­ки за­были тя­жесть, и ба­буш­ки гу­ля­ют. Не ся­дут на бе­лень­кую ска­ме­еч­ку, а все по кру­гу и все за бе­седой. Внуч­ки ни­чего не ви­дят, они оле­ни. Ба­буш­ки ни­чего не ви­дят, они уже не здесь. Для тех и дру­гих са­дик пуст. Круг при­да­ет нап­равле­ние бе­гу. Бе­седе.

"На­до звать их до­мой", го­ворят ба­буш­ки. "Сей­час нас по­зовут до­мой", го­ворят внуч­ки. "Эх, не­охо­та" ду­ма­ют внуч­ки. "Эх, не­охо­та" ду­ма­ют ба­буш­ки. Еще кру­жок? Еще кру­жок.  Вь­ет­ся бе­седа, не­сут­ся оле­ни. Ба­буш­ки ни о чем не спра­шива­ют, лишь бы не тро­гали. Внуч­ки ни о чем не про­сят, лишь бы не тро­гали.

- Вы, на­вер­ное, го­лод­ныe?

- Мы не го­лод­ные!

- Неп­равда. Ну лад­но.

Внуч­ки: Ну, еще чуть-чуть. Ну, пол­ча­сика!

Ба­буш­ки: Ну что с ни­ми де­лать? Прой­дем­тесь еще.

- Прой­дем­тесь еще.

Ма­рия Ха­рито­нов­на и Ев­до­кия Ни­кифо­ров­на гу­ля­ют. Слы­хали вы та­кие от­чес­тва? То-то. А нам по­вез­ло, нам при­вали­ло. Mы   пос­ледние в той еще, пря­мой вет­ви, ве­дущей от­ту­да, из дру­гого ми­ра, из дру­гого ве­ка, к нам, в Опо­чинин­ский са­дик, тот, что на уг­лу Опа­чини­на и Сред­не­го прос­пекта Ва­силь­ев­ско­го ос­тро­ва.

Ха­рито­нов­на, Ни­кифо­ров­на … эти от­чес­тва пах­нут пи­рога­ми, пас­хой, крах­маль­ным бель­ем. В них сме­ет­ся со­чель­ник, об­ли­зыва­ет­ся мас­ле­ница, от­ды­ха­ет свя­тая сед­ми­ца. А за Ха­рито­нов­на­ми да Ни­кифо­ров­на­ми уже вста­ют и са­ми Ха­рито­ны и Ни­кифо­ры, от­цы. Доб­ротные за­пахи, доб­ротные лю­ди. Да зна­ете ли вы и сло­во-то та­кое, доб­ротный? Лю­били они это сло­во, да до­жили до то­го, что и ска­зать его ста­ло и не­кому и не про что. Вот и го­вори­ли ба­буш­ки друг дру­гу им од­ним ве­домые сло­ва, сма­кова­ли, хрус­те­ли, ла­коми­лись: бла­годарс­твуй­те, по­милуй­те, будь­те лю­без­ны…

Го­вори­ли они мер­но, ти­хо, вдум­чи­во: го­род­ская ба­рыш­ня, мод­ни­ца, и ле­том в пер­чатках, и де­ревен­ская де­вуш­ка, с лас­ко­вым волж­ским го­вором на 'о' и ха­рак­терным, ис­чезнув­шим жес­том, поп­равля­ющим пла­точек.  Гу­ля­ют ба­буш­ки, скло­нив друг к дру­гу се­дые чес­тные го­ловы, од­на в не­яр­ком пла­точ­ке, дру­гая в го­лубом бе­рете, од­на в веч­ных "хи­мичес­ких" ку­дель­ках, дру­гая с тол­стым ро­говым греб­нем на за­тыл­ке. Сги­нуло все. А все ведь ка­залось, что им кон­ца не бу­дет, веч­ным рос­сий­ским ба­буш­кам: в пла­точ­ках и в бе­ретах, шляп­ках и па­нам­ках, в ту­фель­ках, ва­лен­ках, та­поч­ках, са­погах "про­щай мо­лодость"… Что как их не мо­ри, не из­во­ди, не бе­зоб­разни­чай, все бу­дут ими пол­ны ули­цы, скве­рики, са­дики. Ан вот, все то и выш­ли! До еди­ной.

И вы­яс­ни­лось, что мы ни­кому не нуж­ны. Они бы­ли пос­ледни­ми, гос­по­да, кто сог­ла­сен был лю­бить нас, вас, их, все это неб­ла­годар­ное свинс­тво, бес­плат­но.

Нам бы тог­да в но­ги им ва­лить­ся, а мы ска­чем. Мы оле­ни, у нас гла­за смот­рят в раз­ные сто­роны, нам не­досуг. Взры­ва­ют ко­пыт­ца осен­ние листья, раз­ле­та­ют­ся ак­ку­рат­но соб­ранные ку­чи. Ой, что ж вы де­ла­ете? Ой, что же они де­ла­ют?

- На­до до­мой.

- На­до до­мой.

- Чет­вертый час!

- Чет­вертый час?

- Да как же мы это, Ма­рия Ха­рито­нов­на?

- Да как же мы это, Ев­до­кия Ни­кифо­ров­на?

- Да вот и не знаю.

- Да вот и не го­вори­те.

- За раз­го­вором все, вре­мя-то и не ви­дали.

- А де­ти со шко­лы не кор­млен­ные.

- Аню­та, все!

- Ле­ля, все!

Все.

Бер­лин. Трам­вай. Ка­нун Рож­дес­тва.

-Сколь­ко еще ос­та­новок? 11,10, 9…

-Рож­дес­тво, юность…

-Чу­жая юность. Все - су­ета.

-Сколь­ко лю­дей! Па­кеты, хло­пуш­ки, по­дар­ки. Де­ти ждут.

-Уже не ждут. На­ши уже не ждут. 9, 8

-Дру­гие, дру­гие ждут. Елоч­ки вез­де…

-Игол­ки по­том вез­де. Пы­лесо­сишь, пы­лесо­сишь, а все го­дами на­ходишь. Пы­лесос раз сов­сем за­бил­ся, пом­нишь?

-Курт в Рож­дес­тво ро­дил­ся, пом­нишь?

- Сколь­ко еще?  8, 7, 6

- Рож­дес­твенская по­года. Снег опять.

- Не бу­дут уби­рать. Сколь­ко еще?

-По­дар­ков, шам­пан­ско­го, вет­чи­ны…

-Ос­та­новок до до­ма, до крес­ла, до гро­ба?

Ах, Бер­лин, что это с то­бой та­кое? Ста­рик ты или мла­денец без­зу­бый? Зу­бы у те­бя по­выд­ра­ны и по­биты. Зи­яют пус­то­ты, тор­чат вре­мен­ные мос­ты, ко­лют не­бо ос­трые об­ломки, пор­тят па­нора­му со­вет­ские чер­не­ющие плом­бы. Толь­ко зо­лотые пе­ред­ние зу­бы вос­ста­нов­ленных ку­полов как-то от­вле­ка­ют вни­мание от раз­ру­шен­ных ко­рен­ных: фаб­рик. Те­бе бы сна­чала мер­твой во­ды, что­бы срос­лись кус­ки, мос­ты, ули­цы, до­ма, рель­сы. А уж по­том жи­вой. Но так, как на­до, бы­ва­ет толь­ко в сказ­ках. А в бы­ли жи­вая во­да са­ма по се­бе, мер­твая са­ма по се­бе, те­кут, не всег­да встре­ча­ясь. Бы­ва­ет, мер­твая во­да дав­но прош­лась по го­роду, а жи­вой все нет. А бы­ва­ет, как здесь, дом еще раз­ру­шен, а уже жив. В од­ном ок­не снег, в дру­гом че­ловек в пи­жаме. О, мой Бер­лин: ши­пиля­вый, од­но­бокий, пе­реко­шен­ный. Не срас­та­ет­ся у те­бя, как пе­релом пос­ле неп­ра­виль­но на­ложен­но­го гип­са, всю­ду шра­мы, швы, хи­рур­ги­чес­кие нит­ки, по­резы, а то и от­кры­тые ра­ны, и це­лые по­лосы омер­тве­лых тка­ней. Не бу­дет в те­бе гар­мо­нии, но и ган­гре­ны не бу­дет. Бу­дет жизнь. Те­чет твоя жизнь на са­ноч­ках, ста­рень­ких-ста­рин­ных, по не­уб­ранно­му сне­гу к мет­ро. Тя­нут са­ноч­ки бер­линцы в шер­стя­ных паль­то и вя­зан­ных до­маш­них ша­поч­ках, нос в шар­фе. Не то­ропят­ся, не тол­ка­ют­ся, жизнь те­чет ти­хими ру­чей­ка­ми улиц, те­чет, а не бь­ет клю­чом.

- Сколь­ко еще там?  6, 5, 4

Свер­тки, хло­пуш­ки, бан­ты, по­дар­ки. Подъ­езд, лес­тни­ца, поч­то­вые ящи­ки, от­крыт­ки, по­сыл­ки, кон­верти­ки. Чис­то. Сей­час поз­во­нят в дверь. Сте­ка­ют­ся, каж­дый к сво­ему ро­ду-пле­мени, ба­буш­кам, те­туш­кам, пле­мян­ничкам.

-Пол­ные ру­ки, уго­дить каж­до­му.

- Пот­ра­тить ку­чу де­нег, ко­торых и так нет.

-Все бу­дут ра­ды.

-Все ос­та­нут­ся не­доволь­ны.

Бу­дет скуч­но. Бу­дет ве­село. Бу­дет как всег­да.

Трам­вай­чик по­вора­чива­ет. Он лег­кий, его за­носит. Дер­жи­тесь за по­руч­ни! Де­тям смеш­но, ста­рику обид­но. Юность бол­та­ет­ся пос­ре­ди ва­гона, как и по­ложе­но, ку­чей. Не­ус­той­чи­вый ва­гон­чик поз­во­ля­ет тол­кать­ся раз­ны­ми час­тя­ми те­ла на по­воро­тах. Че­го вам еще?

-Юность.

-Бе­зоб­ра­зие.

-Юность это бе­зоб­ра­зие.

- Сколь­ко там еще? 4, 3, 2

-Ку­да ты то­ропишь­ся?

-А за­чем во­об­ще бы­ло ехать?

-А что до­ма де­лать?

-А что тут де­лать? Тря­сет!

-Жизнь тря­сет.

-А до­ма по­кой.

-Вы­ходим, до­рогая.

- Вы­ходим, до­рогой.

Дру­гая лю­бовь

Мы не мо­жем сог­реть­ся. Я  уты­ка­юсь но­сом те­бе в пле­чо, а ты мне в ще­ку, под гла­зом. Твое обыч­но нес­лышное ды­хание, из-за при­жато­го но­са, те­перь соп­ро­вож­да­ет­ся лег­ким, смеш­ным прис­вистом, а вы­дыха­емый воз­дух ще­кочет мне рес­ни­цы. Чувс­твуя, что мне еще хо­лод­но, ты вы­тяги­ва­ешь­ся во всю дли­ну под оде­ялом, и, по­возив­шись, упи­ра­ешь­ся сво­им лбом в мой. Жи­вое, мяг­кое теп­ло щед­ро пе­рели­ва­ет­ся из тво­его лю­бяще­го те­ла в моё. За­гадоч­ная, не­зас­лу­жен­ная неж­ность, чис­тая как цвет тво­их всег­да за­бот­ли­вых, пре­дан­ных и веч­но тре­вожа­щих­ся обо мне глаз, уба­юки­ва­ет ме­ня сна­ми о ве­ликой люб­ви двух стран­ни­ков во все­лен­ной, боль­шо­го и ма­лень­ко­го. Боль­шой умел и знал мно­гое, но очень от это­го стра­дал, а ма­лень­кий не умел и не знал ни­чего, кро­ме то­го, что он лю­бил боль­шо­го. Ма­лень­кий чувс­тво­вал, что боль­шой стра­дал и ста­рал­ся лю­бить его ещё силь­нее. Но боль­ше уже бы­ло не­воз­можно, и ма­лень­кий серь­ез­но за­болел от сво­ей слиш­ком боль­шой люб­ви. И чуть не умер, так­же ти­хо и лас­ко­во как жил. По­тому что ма­лень­кий не бо­ял­ся лю­бить до смер­ти. И тог­да нас­ту­пила оче­редь боль­шо­го еще силь­нее лю­бить ма­лень­ко­го.

 Мы сог­ре­лись, ты дав­но спишь: моя ня­ня, мой дру­жочек, мой кот.