АМЕРИКАНСКИЕ ИСТОРИИ

Пенстейшен

Сын велел в аэропорту сразу садиться на поезд и ехать до Пенстейшен. Только смотри, говорит, там две Пенстейшен, ты не выйди не на той, они на одной и той же линии. Объявят Пенстейшен, а ты сиди, ни за что не выходи, там такой район... Запомни, говорит, я тебя знаю, "на первой не выходить, на второй выходить."

Сижу, твержу: "На первой не выходить, на второй выходить; на первой не выходить, на второй выходить". Еду, шевелю губами. Вот она, не та. Не пойду, "на первой не выходить, на второй выходить; на первой не выходить, на второй выходить.". Считаю станции.

Вышла на той. Тащусь, волочусь, сумка едет, но плохо. Сын - мальчишка, про лестницы ничего не сказал.  Лестница вниз: тыр, тыр, тыр. Вагон, еду. "Извините, я туда еду?" Нет, не туда.  Не в ту сторону села. Всего и есть две только стороны, но я не в ту. Лестница вверх: тыр, тыр, тыр, лестница вниз: бум, бум, бум. Все, поднять не могу. Руки не слушаются. Стою, пропадаю у всех на виду.

Народ течет, все знают куда. Я тоже теперь знаю, но поздно. Молодой негр в полосатом: "Вам помочь?" "Ой, спасибо, спасибо!" Поднял, одной рукой донес, прыг, прыг, прыг, поставил, исчез. Бум, бум, бум, надо на другую сторону улицы, переход, красный свет, зеленый свет. Лестница вниз. Стою. Если только вниз столкнуть? Авось долетит... Нет, так ведь скатится, упадет на кого-нибудь, убить может, дна-то лестнице не видно...

Стою. Папа с сыном, оба в очках. Папа подхватывает сумку, хоп, хоп, хоп вниз, проталкивает меня в магнитную дверь, мы почему-то не платим, но нас много и все так проходят в эту дверь. Ставит сумку на платформу. "Ой, спасибо, спасибо!" "Не за что" .Сын с восторгом смотрит на папу. Папа смотрит на меня поверх очков: "Я с вами проеду несколько остановок, вам через три после меня." "Спасибо, спасибо" "Не за что". Едем. Папа читает толстую библиотечную книгу. Мальчику лет десять, такой серьезный, тоже носом в книжке. У них одинаковые безупречные головы в мелких, аккуратно подстриженных кудряшках. Я смертельно боюсь с ними расставаться. "Теперь просто", ободряет меня интеллигентный папа. Я не верю, мои способности к рациональному мышлению остались в аэропорту. Кажется, у меня слезы в глазах. Мальчик смотрит на меня с недоумением. Он дома.

Считаю остановки, лезу посмотреть схему метро, тяну шею, встаю на цыпочки, вожу пальцем в воздухе, щурю глаза, морщу лоб, мешаю всему вагону. На меня не обращают внимания, в метро всегда полно полоумных. Юная богиня с африканскими косичками и веселыми бусинками в них, шепчет мне прямо в ухо:  "Да вы успокойтесь, я там тоже выхожу". Я благодарю, горячо, искренне и страстно. Ей смешно. Из ее сумки торчит учебник органической химии. "А мы выйдем?" Ей опять смешно: "Тут все выходят".

Правда. Поток студентов выкатывается на платформу.  Волоку сумку. Опять лестница, верха не видно. Последняя. Стою. Подскакивает маленький, сухонький старичок с завитыми пейсами, и храбро хватается за ручку сумки. Я не верю своим глазам, не даю, тяну обратно. Куда ему! Он сердито трясет широкополой черной шляпой и двумя руками рвет сумку на себя. Я заискивающе предлагаю компромисс: тащить вдвоем, с двух концов. Обиделся, покраснел весь, засверкал глазами. Сумку не выпускает. Вспоминаю отчима, который страшно расстроился , когда пьяный десантник  (в первый раз в жизни!) отказался с ним подраться,  из снисхождения к возрасту. Отпускаю сумку. Инстинктивно закрываю глаза. Все, сейчас оба скатятся на платформу, сумка сверху, старичок снизу. Его самого в эту сумку свободно уложить можно. Открываю глаза: тащит, тащит! Двумя руками, задом наперед, нащупывая ногой, не глядя, следующую ступеньку. Сначала сам, потом сумка, сначала сам, потом сумка.  На подлетевшего помочь парня посмотрел так... Дотащил. Стоит, весь в поту, бледный, гордый. "Спасибо, спасибо" "Что вы, что вы". Уходит нетвердой походкой, шатаясь, но с высоко поднятой головой. Вливается в бродвейский поток.

Стою, озираюсь. Ярко светит солнце. Приехала. Колумбийский университет. Нью-Йорк. 
 

Ничего хорошего

- Але? Лена? А мы тут болеем все.

- Кто мы?

- Я и телевизор.

- А с телевизором что?

- А то же, что со мной. Кончается.

- Ну, зато голова у вас работает прекрасно.

- Да, с головой у меня все в порядке, это точно, только в том, что я понимаю этой головой, ничего хорошего нет.

Нинин голос нельзя передать на письме. Его нужно только слышать. Она не выговаривает "р" и "л" и ее картавая, как из мелких камушков речь, щекочет и радует ухо.

- Нина Абрамовна, так зачем же вы уговариваете меня иметь еще детей, когда сами только что сказали, что ничего в них хорошего нет?

- Ну, так это потом в них ничего хорошего нет! Когда дети выросли, они уже и не твои, и не дети. Так ведь и жизнь так: когда вся прожита, в том, что осталось и от нее, и от тебя, уже ничего хорошего нет. Это уже и не жизнь, и не ты, а черт знает что такое. Так что же с того? А зато когда маленькие, как хорошо, ничего лучше и нет на свете.

- А доктор у вас хороший?

- Теперь новый, я не знаю пока. А был такой хороший, такой хороший! Лучший онколог, хоть и молодой. И такой внимательный, со всеми нами стариками так возился. И вот сам заболел раком и умер, быстро так, прихожу на прием, а мне говорят, умер, нет его. Всех лечил, а себя не смог. И стыдно даже, мы все, его пациенты, старые-престарые живы, только доктора поменяли, а он ? вот. И детки у него остались совсем, говорят, маленькие. А старики наши, никто ведь на похороны к нему не пошел, и те, кто вполне могли бы, не пошли. Почему? Так старики, им же только себя жалко, а потом, они же страсть как покойников боятся. У нас тут дня без покойника не бывает, а все боятся. Федя мой умер когда, так у меня все соседи сразу притихли как мыши, никто не зашел, не спросил. Да что с нас возьмешь…

А Федя картежник и гуляка был, а ты что думала? Это тебе он был дядя Федя, а мне ? сплошное мученье. Он и здесь, пока мог, все дулся. Даже вспомнил, как на идише писать задом наперед, (он же в хедер успел походить), чтобы долги на сукне тайком от сестер записывать. Гоняли их тут за это, да они все равно. Когда все еврейские старики поумирали, так он стал с китайцами играть. У нас тут, когда евреи кончились, а мы почти все уже кончились, китайцев старых завезли. Так он обучил этих китайцев на старости лет безобразничать, они и рады. И как только понимали друг друга, никто не знает, а дулись денно и нощно. Мне жаловались, а что я могу? А умирал он страшно, вены хотел себе резать, да не смог…

Как зачем вышла? Ну что ты, в самом деле! Не всегда же ему было 90 лет. После войны, он весь в орденах пришел, высокий, глаза голубые. Герой! Как было не выйти. Да и все они такие, какая разница. То есть опять же, вначале они, пока молодые, может, и разные, а под конец, все такие. У нас тут, среди самых долгожителей, уже китайца от еврея с трудом отличишь. И пото м, что я знала? Молодая была. Да и знала, что изменилось бы? Всегда так было, вышла замуж, сиди, молчи, терпи и делай вид. Так положено было. Мне и бабушка говорила: "Мучаешься? На то мы и есть, чтобы мучаться". А мама-то твоя, все еще хочет замуж? Я помню, она все хотела раньше … Так ты передай ей, деточка, что старая Нина, которая была замужем 64 года, что сама старая Нина сказала, что ничего там хорошего нет!

Вот все думают про меня, и чего она все живет? Одна, больная. Ведь на мне места живого нет. А я от жизни отдыхаю. Конечно, лучше бы дома, в Ленинграде, доживать. Федин-то прах в России похоронили, очень просил. Но и так мне, считай, повезло. А то ведь могла я и до него умереть, и так и не узнала бы как приятно смотреть ту передачу, какую хочешь.

Нина живет в доме престарелых в Бостоне. Дети и внуки ее - в России.

Синди или чудо-ослик

Папа Синди умер в тот же год, что и Буся. За год до этого они, еще здоровые, но, наверное, уже носившие в себе свою скорую смерть, встретились в первый и последний раз. Папа Синди, оклахомский фермер, никогда, кроме Корейской войны, не покидавший своей фермы, и моя бабушка, родившаяся до революции и прожившая всю жизнь в Петербурге. Бусе было 82, Папе Синди 64. Папа Синди никогда не видел иностранцев, а Буся первый раз в жизни была не только в Америке, но и за границей вообще, не говоря о том, что она никогда до этого не летала на самолете. Этот беспримерный подвиг она совершила ради меня, своей возлюбленной внучки.
Синди и ее мать Мэри-Су приходили убирать в дом моего отца. Ферма не давала, несмотря на каторжный труд, достаточно дохода и по воскресеньям две женщины ехали в город убирать дома. Синди и ее семья принадлежали к христианской общине. Ни церкви, ни священников у них не было. Каждое воскресенье вся община собиралась для чтения и обсуждения Библии. Фермеры знали Святое Писание буквально наизусть, и оно стало для них основой и плотью их повседневной жизни. В Америке принято смеяться над "Поясом Библии" из-за консервативных нравов, навязчивого прозелитизма и религиозного фанатизма. С этим мы, конечно, встречались тоже. Какие-то баптисты, например, подарили, ничего не понявшей Бусе, шоколадных крестов, приведших ее и всех нас в полное замешательство: и выбросить нельзя, и есть кресты не мог решиться даже мой неверующий еврейский муж.
У фермеров же наших была вера живая и животворящая. Они помогали нам, чем могли, и я 10 лет еще спала под подаренным ими хлопковым одеялом, пока оно не истлело. Когда приехала Буся, наши фермеры пригласили нас посмотреть ферму. У них были прекрасноокие коровы, такие же красно-коричневые как земля Оклахомы и руки индейца Чарли. Коровы эти пушистые, кудрявые, с длинной мягкой шерстью, и сказочно красивые. Когда Синди подъехала на своем грузовичке к стаду, коровы, узнав ее, столпились вокруг машины, выталкивая впереди себя, в середину круга, совсем маленьких телят. "Что это они делают?" спросила я, видевшая коров так близко в первый раз в жизни. "Это они своих новорожденных мне показывают, хотят, чтобы я похвалила." И Синди хвалила, каждую нетерпеливую мать, удивлялась, восхищалась, ласкала, гладила по мягким головам, трепала курчавые челки, смотрела в огромные, теплые, с длинными пушистыми ресницами глаза, пытливо заглядывавшие ей в лицо. На меня коровы не обращали внимания, но я стояла так близко, что не могла не чувствовать их теплого дыхания. Меня охватил какой-то нестерпимый стыд и почти религиозный трепет. Мне казалось, что я подглядываю в чужую диковинную, трепещущую жизнь, в чужую любовь и нежность. Тут Синди, заметив мое волнение, спросила, не хочу ли я ли их погладить. "А что, можно?" "Конечно, можно, развеселилась Синди, это они вас боятся, но я им сейчас скажу что ты друг, что ты со мной". Синди тихо шептала коровам, что меня не стоит опасаться, и одна из них, самая молодая, вытянула мне навстречу голову. Мягкое прозрачное пушистое ухо задело мой локоть. Я перестала дышать и коснулась ее огромной, рыжей, доверчиво склоненной головы. Тепло из головы поднялось вверх по плечу и сладостно наполнило все мое существо. Встреча с коровами стала одним из самых сильных впечатлений моей жизни. Я не стала вегетарианкой, но говядину есть с тех пор как-то не могу.
Смотрите, как они вас любят.
Конечно, и я их люблю.
Так как же вы их…?
А, нет, мы телят продаем, они породистые, мы их не режем, папа бы никогда не смог.
А как же когда они старые становятся?
Ну, засмеялась Синди, на это у нас дом престарелых есть, я вам сейчас покажу.
Домом престарелых оказался довольно большой загон, где паслись одна старая лошадь в яблоках и пожилой бык, чей заслуженный отдых охраняла совсем дряхлая бледно-серая, как будто вылинявшая собака, как выяснилось, абсолютно слепая.
Это ? любимая лошадь моей младшей сестры, а это любимая собака папы. На пенсии. Ей нужно чувствовать себя нужной, вот мы ее сюда и поместили.
Так дорого, наверное, их содержать?
Да нет, они и едят-то уже мало. Сколько проживут, столько проживут. Они нам послужили, теперь мы им, а то, как же?
Собака умерла через год, вместе с хозяином. Папа Синди, крепкий, жизнерадостный, пышущий здоровьем человек, умер от белокровья. Как сказала Синди, ушел к Господу. У меня осталась его фотография. Он сидит, весело улыбаясь, в кабине своего грузовика. На первом плане сияющая Буся, с ослепительно снежными волосами, с солнечным венчиком вокруг головы и в белом платье в горошек, гладит благодарно поднявшую слепую голову собаку. Все счастливы. И никого их больше нет.
Болезнь папы Синди разорила семью. Бесстыжие врачи до последнего обещали малограмотным фермерам скорое выздоровление и не дали забрать умирающего отца домой. Каждый день в больнице стоил несчастным состояние. Он так и умер в ненавистной больнице, не увидев и не попрощавшись с взлелеянной им землей и со своими 'пенсионерами'. Последовавший счет за несостоявшееся лечение сразил его жену наповал. Была продана и ферма, и дом когда-то так понравившейся Бусе. Синди взяла мать к себе.  

Но тогда, тогда, все были живы, все были счастливы. Синди повезла нас смотреть их угодья. Это тогда Буся увидела ослика. Ослик был очень большой, почти с лошадь, таких в Европе не бывает. Как выяснилось, ослик был на работе и на очень ответственной. Ему было поручено охранять телят от койотов, а также не позволять коровам разбредаться. Как объяснила Синди, ослики гораздо эффективнее собак, так как крупнее, сильнее и "ответственнее". К тому же они отличаются редким бесстрашием и решаются 'перечить' даже быкам. "С ним я могу быть совершенно спокойна. Коровы его очень уважают, объясняла Синди, и не безобразничают. А собак они презирают". В Оклахоме ослики-пастухи никого не удивляют, а вот Бусю сие явление потрясло до глубины души. С коровами она была знакома с детства, когда, спасаясь от ужасов революции и гражданской войны, жила с родителями в глухой деревне. А вот об осликах-пастухах она никогда даже не слышала. Когда ее спрашивали об ее поездке в Америку, она, прежде всего, рассказывала, с неизменным восторгом, о чудо-ослике.