УЧИТЕЛЬ

После сорокалетнего перерыва я вновь встретился с незабвенным Фёдором Фёдоровичем Детенгофом ("Фефе", как между собой звали его коллеги), который был моим первым учителем психиатрии. Неожиданная встреча началась с того, что мой приятель из Филадельфии Иосиф Слободской, с которым я бок о бок проработал четверть века в Ташкентской психиатрической больнице, прислал мне статью о профессоре Детенгофе, опубликованную в 4-ом номере "Независимого психиатрического журнала" за 2009 год, с фотографией самого профессора.

Сразу бросилось в глаза и вызвало волну приятно щемящей ностальгии умное и благородное лицо человека, который повлиял когда-то на выбор моей специальности. Вспомнилось, как студентом слушал с открытым ртом его лекции по психиатрии, и мне особенно нравилось, как профессор с красивым французским прононсом произносил термин "дежавю".

Автором же статьи оказалась профессор Ш. Магзумова, что для меня лестно, так как она - моя ученица, руководителем кандидатской диссертации которой мне когда-то довелось быть.

Статья сопровождалась послесловием Ю.С.Савенко, главного редактора этого журнала, которое целесообразно привести целиком. "Профессор Федор Федорович Детенгоф - это тот человек, который спас честь отечественной психиатрии в годы широкомасштабного использования психиатрии в политических целях. В самом громком и самом документированном деле генерала Петра Григоренко, длившемся 17 лет (1964-1974-1991), он со всей своей судебно-психиатрической экспертной комиссией (Е.Б.Коган, А.М.Славгородская, И.Л. Смирнова) решительно отверг в 1969 г. заключение стационарной судебно-психиатрической экспертизы во главе с А.В.Снежневским и Д.Р.Лунцем 1964 года ("паранойяльное (бредовое) развитие личности с присоединением явлений начального атеросклероза головного мозга. Невменяем. В спецпсихбольницу на принудительное лечение") и записал: "Признаков психического заболевания не проявляет в настоящее время, как не проявлял их и в период совершения инкриминируемых ему преступлений. Вменяем. В стационарном обследовании не нуждается". Но спустя 3 месяца генерала послали на стационарную судебно-психиатрическую экспертизу, которая (Г.В.Морозов, В.М.Морозов, Д.Р.Лунц, З.Г.Турова, М.М.Мальцева) продублировала заключение экспертизы Снежневского. А накануне Ф.Ф.Детенгофа вызвали в Москву, где Г.В.Морозов и Д.Р.Лунц оказали на него - 80-летнего - преступно грубое давление, требуя отказаться от своего заключения, чем ускорили его смерть".

Когда я прочитал биографическую статью с знакомыми мне фактами и несколько неожиданным для меня послесловием, на меня нахлынули воспоминания, которыми я решил поделиться и, тем самым, почтить память своего Учителя.

Ф.Ф.Детенгоф был родом из обрусевших голландцев. Как он сам сообщал, его отец был известным парфюмером в Москве. Благородным внешним видом, изысканной манерой поведения, культурой общения и широкой образованностью, которая проявлялась в его лекциях и выступлениях, он служил образцом настоящего (непоказушного) профессора старой школы.

Мы с моим шефом Ш. А. Мурталибовым, тогда доцентом кафедры психиатрии, навестили Федора Федоровича в больнице незадолго до его смерти. Он выглядел вполне бодро и рассказал нам историю самоубийства выдающегося психиатра Артура Кронфельда, который бежал в СССР, когда нацисты в Германии пришли к власти.

У Кронфельда были веские причины так поступить. Во-первых, потому что он был евреем. Хотя евреем он был наполовину, но и этого было бы достаточно, чтобы разделить печальную участь своих соотечественников. Во-вторых, и это было, пожалуй, поважнее, Кронфельд поставил диагноз психопатии не кому-нибудь, а самому Гитлеру, когда тот, будучи ещё малоизвестным политиком, проходил судебно-психиатрическую экспертизу.

Артура Кронфельда Сталин оставил в Москве,- уж слишком известная это была личность в мировой науке, и Сталин это понимал, - но его молодой коллега Э. Штернберг, который тоже ранее бежал от нацистов в СССР и затем способствовал, как я узнал позже, эмиграции А. Кронфельда, был репрессирован.

Когда фашисты подошли к Москве, Гитлер лично распорядился доставить к нему Кронфельда. По-видимому, фюрер горел желанием продолжить дискуссию на тему о психиатрической диагностике. Это было время панической эвакуации населения из Москвы (как она проходила, знаю со слов моей мамы, которая тогда была студенткой Московского мединститута). Престарелого Кронфельда поручили опекать довольно известному советскому психиатру Шмарьяну (фамилия мне запомнилась армянским звучанием, хотя, как потом я узнал, он не был армянином), но последнему, видимо, было не до Кронфельда. Как и остальным его коллегам. Несчастный Кронфельд, оставшись один и прекрасно осознавая, чем окончится для него научная дискуссия с его бывшим пациентом, решил не искушать судьбу и покончил с собой.

От Федора Федоровича я впервые узнал и историю загадочной смерти другого выдающегося психоневролога, Владимира Бехтерева, который имел неосторожность устно поставить диагноз "паранойя" Иосифу Сталину. Потом об этой истории, очень похожей, по сути, на драму Кронфельда, писали в "Литературной газете" во времена горбачёвской перестройки. Такие вот удивительные параллели встречаются в биографиях выдающихся психиатров!

Кстати, А. Кронфельд, вместе с Е. Блейлером и Э. Кречмером, был одним из авторов концепции шизофренического спектра расстройств, прямым продуктом которой был диагноз "вялотекущей шизофрении". Этот дигноз, по иронии судьбы, был позже широко использован советскими психиатрами в политических целях.

Я подробно остановился на содержании того, что рассказал нам Фёдор Фёдорович, не только потому, что это было последним "живым" общением с ним, и по этой причине врезалось в память, но и потому, что этот эпизод характеризует профессора как человека открытого и независимого. Рассказывать в "кэгэбешные" 70-е годы эти, хотя и не криминальные, но и небезобидные, с точки зрения соответствующих органов, истории, да ещё и желторотому юнцу, каким я тогда был, банальный и осторожный обыватель себе не позволил бы.

Что касается ученика Кронфельда, Эриха Яковлевича Штернберга, то он после смерти Сталина был реабилитирован, вернулся в Москву, защитил в течении года кандидатскую и докторскую диссертации и работал долгие годы в Институте психиатрии Академии Медицинских Наук СССР. Он, несомненно, был самым эрудированным отечественным психиатром, регулярно публикующим обзоры по научным проблемам в центральных журналах.

Есть сведения, что именно Э. Штернберга требовала включить в состав судебно-психиатрической комиссии по освидетельствованию опального генерала П. Григоренко адвокат С. В. Калистратова, о которой П. Григоренко пишет в своей книге "В подполье можно встретить только крыс". Факт, свидетельствующий о том, что у Э. Штернберга была репутация высококвалифицированного специалиста и, что важнее, порядочного человека. Хотя я никогда не слышал, чтобы Э. Штернберг имел какое-либо отношение к судебной психиатрии. Впрочем, мне многое было неизвестно. Я же лично горжусь тем, что Эрих Яковлевич был официальным рецензентом по моей кандидатской диссертации и дал положительный отзыв. Мне посчатливилось общаться с этим исключительно интеллигентным человеком.

Вернёмся, однако, к профессору Детенгофу. Его психологический портрет невозможно нарисовать одной краской. Это была личность довольно сложная и противоречивая, как и само время, каторое выпало на его долю. Я ни в коем случае не беру на себя роль его биографа и основываюсь только на своих субъективных впечатлениях, вынесенных из личного общения с Фёдором Фёдоровичем.

Прежде всего об его мировоззрении или, как тогда выражались, идеологической направленности. Как-то, ещё будучи студентом, я попросил Фёдор Фёдоровича посмотреть рукопись, где были философское эссе по проблеме интуиции моего друга Саши Тяна и цитаты из Ницше с моими комментариями. Последние были по-юношески восторженно-романтические, из которых я мало что могу сейчас воспроизвести. Да и самого учения Ницше я так до конца и не понял, но его стиль изложения, необычный для той литературы, с которой я был знаком, прозводил на меня тогда сильное впечатление.

Профессор, возвращая мне тетрадь, сказал, что он написал там своё мнение, а полюбопытствовавшему доценту кафедры ответил: "Паралогика!". Про этом он многозначительно поднял указательный палец. Насмешки я не почувствовал. Сгорая от любопытства, я открыл заветную тетрадь. Там под моими комментариями к Ницше аккуратным почерком было написано: "Вот к чему приводит идеологическая незрелость!" А далее шло пространное назидание изучать диалектический материализм. Можете представить, как вытянулось моё лицо.

В другом эпизоде он опять продемонстрировал свою идеологическую "подкованность". После моего доклада о сенсационных тогда опытах по вживлению электродов в мозг испанского нейрофизиолога Дельгадо профессор отозвался о них с сарказмом и прочитал целую лекцию о вреде субъективного идеализма, на котором, по его мнению, основывались исследования Дельгадо. Он также, кажется, упоминал и о павловском учении, как он делал не раз. Я тогда немногое понял из его назиданий, но осадок остался. И представление о профессоре сложилось как о яром материалисте советской закваски.

Вскоре после смерти Детенгофа я, волей судьбы, попал в его дом и познакомился с его рукописями. Его богатейшую библиотеку (как и всё его весьма приличное наследство) к этому времени уже порядком растащили неведомые люди, а рукописи и его акварели,- он недурно рисовал,- оставили, видимо, посчитав, что они не представляют никакой ценности. В этих рукописях и открылся мне настоящий Детенгоф.

У меня нет оснований утверждать, что он был скрытым фрейдистом, Но, как я понял, сексуальная сфера была в центре его научных интересов. А это было время, когда учение Фрейда, как вообще всё с Запада, если не подвергалось прямому запрету, то объявлялось идейно чуждым. А тут в тетрадях почитаемого мною наставника уже хорошо знакомым почерком были написаны выдержки из работ западных психологов, разборы собственных клинических наблюдений с учётом состояния полового развития пациентов и далее в том же духе. И ни слова ни о павловском учении, ни о диалектическом материализме. Всё это разительно отличалось от той психиатрии, которая доставлялась нам на периферию психиатрическим журналом им. С.С.Корсакова.

Надо сказать, что консультируя больных, профессор никогда не упоминал Фрейда или других западных учёных, но, как правило, так или иначе уделял внимание сексуальной сфере. Хотя в своих заключениях он этой сферы не касался. Запомнился эпизод, когда мануально обследовав генитальные органы пациента-мальчика, профессор изрёк: "Не густо, но достаточно". Но не припомню примера, чтобы результаты таких обследований каким-либо существенным образом повлияли на ход лечения пациентов. Не исключаю, что профессор вносил какие-то терапевтические коррективы, но внимания коллег на них не заострял.

По-видимому, большинство интеллигенции жило тогда подобной двойной жизнью: одна жизнь - официальная, другая - для души. Таких личностей, как Пётр Григоренко, открыто выражавших свой протест против машины духовного насилия, было немного. Но даже им приходилось прорываться сквозь кокон собственных ложных убеждений, внушенных государственной идеологией.

По другую же сторону баррикад, как, впрочем, во все времена, стояли сплочённые ряды деятелей, принявших правила игры, предложенные государством, и по мере своих способностей использующих их в своих целях. Насколько они были искренни в вере, что делают "правое" дело, не могу судить. Скорее, многие из них попросту об этом не задумывались, предоставив роскошь думать государству и полностью переложив личную ответственность на плечи последнего.

Да и сами они, играющие на стороне власти, были очень разными. Возьмём, к примеру, двух тогдашних столпов советской психиатрии А. Снежневского и Г. Морозова. Два академика, два руководителя крупнейших научно-исследовательских учреждений Советского Союза, два обласканных властью деятеля, беспрекословно выполнявших государственные заказы…

На этом сходства кончаются. Внешне и по стилю жизни они были очень непохожими. Сухощавый, подтянутый, интеллигентского вида, Снежневский, был по описаниям коллег, аскетом в личной жизни. В то же время богатырского сложения Г.Морозов, - как его характеризовали, "настоящий русский мужик", - любил гульнуть с купеческим размахом.

Снежневский - интеллектуал, создатель собственной клинической концепции форм течения шизофрении. В разработку этой концепции, благодаря его авторитету, были вовлечены колоссальные научные силы в течении многих лет. Впрочем, масса интеллектуальных и финансовых ресурсов была потрачена впустую. Как я убедился, уже работая психиатром в Австралии, где применяются другие, более качественные медикаменты для лечения психозов, и где поэтому течение шизофрении заметно отличается от того, что наблюдалось в СССР, классификация Снежневского не работает.

Но как бы там ни было, Снежневский был учёным крупного масштаба и этим он принципиально отличался от Г. Морозова. Косноязычные и крайне бессодержательные речи последнего на научных съездах и симпозиумах, где академик был вынужден выступать как неизменный председатель президиумов, были притчей во языцах. Помню, как один мой коллега, выполнивший кандидатскую диссертация в возглавляемом Г. Морозовым институте Сербского и знакомого с тамошней научной кухней, любил повторять: "Хочу быть как Георгий Васильевич. Он ни одной статьи сам не написал и стал академиком". В. Морозов, известный среди психиатром своим острым языком, похваливал своего однофамильца-академика: "Гоша умный. Знает своё место. Другой не разбирается в психиатрии, но лезет спорить. А Гоша не разбирается и не лезет". Или другая острота В. Морозова: "У Георгия хозяйство большое, и управляется он хорошо. Eму бы директором совхоза работать, а он за научный институт ухватился".

Многие же люди, способные мыслить трезво, одним из которых был профессор Детенгоф, не желали занимать никакую сторону баррикад и держались, по возможности, в стороне от идеологических баталий. Не все люди - борцы; многим хочется просто жить, тихо и мирно. Часть из них втайне сочувствовала протестующему меньшинству, но все они всячески извегали подставлять себя под идеологические ярлыки, этого излюбленного оружия "всесильного" большинства. Ведь такой ярлык, навешанный публично или тайно, соответствующими органами, мог стать волчьим билетом для служебной карьеры, как минимум.

Но жизнь есть жизнь, и она время от времени ставила этих людей перед выбором: совесть или благополучие, врачебный долг или "долг" советского гражданина. Именно в такую ситуацию попал Ф.Ф. Детенгоф при проведении экспертизы П. Григоренко. Мне бы очень хотелось знать, что чувствовал и переживал профессор в процессе экспертизы, и какие мотивы повлияли на его заключение, ставшим символом врачебной совести. Но увы… Остаётся только предполагать.

Возможно, одним, если не главным, но, во всяком случае, важным и общим мотивом отрицания предыдущего диагноза, выставленного Снежневским и Лунцем, могло быть то, что Детенгоф органически не воспринимал психиатрию, которая создавалась Снежневским и его окружением. Это было очевидно хотя бы по тому, что он позволял себе иногда прохаживаться по концепции форм шизофрении, детищу Снежневского, и до конца придерживался старой крепелиновской классификации. Его молодые коллеги, и я не был исключением, относили это к консерватизму престарелого профессора. Но, как показало время, он был прав.

И дело было не только в классификации шизофрении, внедряемой школой Снежневского. Сравнивая научные публикации 20-30-х годов (когда, кстати, Детенгоф и сформировался как учёный) и более поздние работы советских психиатров в 60-80-е годы, я и сам почувствовал, что отечественная клиническая психиатрия стала какой-то выхолощенной и шаблонной. В ней доминировала идейная схема, а непосредственность наблюдения и живая мысль, то есть то, что придаёт психиатрии притягательную романтичность, исчезли. Осталась мёртвая конструкция, но самого больного там уже не было. Впрочем, такой стала не только психиатрия; обезличенной и обесчеловеченной была сама идеология.

Конечно, неприятие Детенгофом современной ему советской психиатрии было скорее фоном, чем решающим мотивом его решения на той знаменитой экспертизе. В таких ситуациях основным фактором была и остаётся совесть. Совесть врача и человека. И гражданское мужество. Они у Ф.Ф. Детенгофа оказались на высоте. Отнюдь не умаляя значения заочных экспертиз С. Глузмана и американских психиатров А. Стоуна и У. Райча, проведенных впоследствии и признавших П. Григоренко психически здоровым, всё-таки должен сказать, что заключение ташкентской комиссии во главе с профессором Ф. Ф. Детенгофом прозводит гораздо более сильное впечатление и имеет, не боюсь так выразиться, историческое значение.

Оснований утверждать так у меня два. Во-первых, в Ташкенте был создан прецедент: впервые в истории судебной психиатрии был брошен вызов власти, использующей психиатрию в своих политических целях. Это отмечено и в послесловии Ю.С. Савенко. Во-вторых, есть разница, когда заключение выносится заочно участником правозащитного движения или, тем более, зарубежными специалистами, имеющими заранее определённые установки и задачи, и врачами, над которым не довлеют никакакие другие соображения, кроме стремления к истине, то есть, вынесения вердикта, соответсвующего действительности. И я считаю недоработкой авторов статьи в интернетовской Википедии о П. Григоренко, которые пофамильно назвав С. Глузмана и американских врачей, почему-то не привели имена врачей ташкентской комиссии, совершивших врачебный и гражданской подвиг.

Кстати, о гражданском мужестве. Не знаю, отдавали ли себе полностью отчёта врачи А.М. Славгородская и И.Л. Смирнова, которых я лично знал на протяжении многих лет, о возможных неприятных последствиях для них заключения, вынесенного их комиссией, но то, что Фёдор Фёдорович ясно осознавал, на что идёт, меняя диагноз столичных корифеев, у меня сомнений не вызывает. Какую роль в принятии заключения сыграл приглашённый из военного госпиталя врач Е.Б. Коган, тоже не знаю. Я с доктором Коганом знаком не был, но сам факт участия в этой экпертизе говорит об его глубокой порядочности.

В своих мемуарах П. Григоренко отводит Е.Б. Когану ведущую роль в этой экспертизе. Однако, зная независимый и даже упрямый характер Фёдора Фёдоровича, когда дело касалось отстаивания своего профессионального мнения, - я был свидетелем таких эпизодов на профессорских консультациях, - позволю себе усомниться в этом. Тем более, в ситуации, где ответственность за характер заключения полностью ложится на председателя комиссии, а не на рядовых и, тем паче, приглашённых членов, мне кажется маловероятным, что профессор Детенгоф мог внушиться чьим-то мнением и отдать инициативу в другие руки.

Более вероятным кажется то, что Петру Григоренко позже не совсем объективно преподнесли процесс принятия решения комиссией, который, как и все подобные процедуры, проходил при закрытых дверях. Подтверждением моего предположения может служить и упоминаемый Ю. С. Савенко факт последующего давления власти именно на Фёдора Фёдоровича, а не на рядовых членов той комиссии.

Между прочим, о независимом характере Фёдора Фёдоровича по больнице ходили байки. Врачи, не секрет, обожают сплетничать. А у психиатров это, вообще, профессиональная черта копаться в личной жизни других. Никто из нас не мог избежать участи быть предметом обсуждения коллег. Тем более, такая яркая личность, как профессор Детенгоф. Я мог бы пересказать несколько дюжин весёлых, безобидных и не очень доброжелательных рассказов о нём, вошедших в более, чем вековую историю Ташкентской психбольницы.

Но ограничусь одним эпизодом, где профессор проявил себя личностью, не признающей авторитетов. Шло заседание в Минздраве Узбекистана, в котором участвовал и профессор Детенгоф. Во время речи министра здравоохранения Фёдор Фёдорович, сидевший напротив министра, вдруг достаёт из портфеля пластмассовый футляр с едой, открывает его и начинает трапезу. Кто жил в Средней Азии, знает, какое большое внимание там уделяется так называемой субординации, в частности, выражающейся в том, что нижестоящие должны смотреть в рот вышестоящему начальнику. А тут получалось наоборот. Опешивший министр спросил: "Фёдор Фёдорович, чем вы занимаетесь?". "Извините", невозмутимо ответил Детенгоф, "совещание слишком затянулось, а по моему распорядку у меня сейчас время обеда".

Не скрою, что информация, приведенная Ю. С. Савенко, была для меня новой и самим фактом экспертизы,- в 60-70-х о таких вещах не распространялись,- и личным мужеством Фёдора Фёдоровича, этого несколько неожиданного для меня его качества, о котором я раньше не подозревал. Но при всём уважении к Юрию Сергеевичу, о котором впервые услышал в начале 90-х перед моим отъездом в Австралию, я вынужден отметить пару неточностей. Хотя они не имеют принципиального значения, но всё же…

Во-первых, в период описываемых событий Детенгоф был не 80-летним старцем, а почти на десять лет моложе. До восьмидесяти же Федор Федорович не дожил, скончавшись в октябре 1973 года через месяц с небольшим после своего 75-летнего юбилея.

Во-вторых, Ю. С. Савенко пишет, что стресс, вызванный давлением, оказанным на него в Москве, ускорил смерть Фёдор Фёдоровича. Да, действительно, это было время испытаний для него. Как мне написал мой коллега-земляк И. Слободской, работавший в то время в Ташкенской психбольнице, Ф. Ф. Детенгоф слетал на один день в Москву и вернулся оттуда в расстроенных чувствах.

Но между этими событиями и кончиной профессора был довольно длительный промежуток в 3-4 года, когда, - я уже был непосредственным свидетелем, - Фёдор Фёдорович вёл активную преподавательскую и научную деятельность. Врачи-психиатры знают, что между психогенными фактороми и их психосоматическими последствиями существуют очень опосредованные связи, и механически увязывать стресс и смерть не всегда бывает обоснованным. Тем более, что смерти Фёдор Фёдоровича непосредственно предшествовал другой, и, возможно, более чувствительный для него удар: его, ещё вполне трудоспособного и сохранявшего ясность ума специалиста, вынужденно отправили на пенсию. В пожилом возрасте стресс в привычной обстановке переносится значительно легче, чем стресс, вызванный нарушением привычного стереотипа.

Вряд ли это административное решение уволить профессора было обусловлено заключением комиссии 1969 года. Просто в 1973 году к власти в Ташкентском Медицинском Институте пришёл человек из рашидовского клана (если мне не изменяет память, его звали Уктамом Ариповым), который начал свою ректорскую деятельность с того, что провёл кадровую чистку. Этот "реформатор" институтского масштаба отправил на покой (вслед за которым вскоре последовал и упокой) профессуру, приехавшую когда-то из центра поднимать медицину в республике, и заменил её поспевшими к тому времени местными кадрами.

Не берусь судить, насколько целесообразной была эта реформа, -  смена поколений, увы, неизбежный и подчас болезненный процесс, -  но могу отметить, что потом лучше не стало. Будучи студентом ТашМИ в 60-е годы, я успел застать исчезнувшую впоследствии атмосферу не только высокой интеллектуальности, и, что, пожалуй, поважнее, интеллигентности, создаваемую профессорами Кампанцевым, Волынским, Тереховым, Гордоном, А. Аковбяном, Руми, Павловой, Коганом и другими. К этой когорте принадлежал и Ф.Ф. Детенгоф, с которой он разделил печальную участь опалы, именуемой "заслуженным отдыхом".

В заключение мне хочется поблагодарить моих коллег Ш. Магзумову, Ю. С. Савенко и И. А. Слободского, благодаря которым я получил возможность совершить экскурсию в уже далёкое прошлое.