УКРОТИТЕЛЬНИЦА

Надо признаться, что цирк я всегда недолюбливал и особенно неприятны были мне укротители хищников. А коронный их номер с засовыванием головы в пасть льву или тигру вызывал во мне недоумение, граничившее с брезгливостью. Я вполне спокойно отнесся бы, если бы подобное проделал зоолог, изучающий устройство львиной пасти, или ветеринар, который проверяет, не воспалены ли у льва гланды. Но укротитель не собирается ничего проверять или изучать. Ему просто неймется доказать зрителю, что можно положить голову в пасть хищнику и остаться при этом безнаказанным. Откровенно говоря, жаль. Человек, который не нашел своей голове лучшего применения, не слишком, видимо, в ней нуждается. А лев, который позволяет, чтобы ему клали в рот всякую пакость, уже не хищник, а больное животное с расстроенной психикой. Впрочем, может быть, я чего-нибудь не знаю. Вполне вероятно, что этот обычай уходит корнями в глубину веков, когда наши первобытные предки обитали в лесах, буквально кишевших хищниками, и если на них набрасывался какой-нибудь саблезубый тигр, они, изловчившись, засовывали голову в его оскаленную пасть и подобной наглостью изумляли до столбняка.

В свое время мне довелось увидеть перед собою изумленную морду хищника, правда, это был не тигр и не лев, а леопард, точнее, леопардиха с нежным именем Зося. Случилось это на рубеже восьмидесятых и девяностых, во время конгресса иллюзионистов, на который меня затащили мои легкомысленные друзья-фокусники.

- Повеселишься, - заявили они.

- Повеселиться я могу и в другом месте, - ответил я. - Лучше объясните, в качестве кого я буду там присутствовать?

- А просто в качестве нашего друга тебя не устраивает?

- Не устраивает. Я, конечно, ценю вашу дружбу, но в моей биографии и без того достаточно компрометирующих фактов. 

На это мне ответили, что тому, кто набивает себе цену, в конце концов набивают морду. Последнее прозвучало убедительно и я согласился.

Фойе Октябрьского дворца, где проходил конгресс, было необычайно многолюдно, напоминая несколько муравейников с курсирующими между ними живыми тропками. В центре этих муравьиных кучек главенствовали трое: крохотного роста пожилой мужчина, долговязый, разбитного вида юнец и необычайно эффектная женщина лет тридцати пяти с медно-рыжей гривой волос. Пожилой мужчина развлекался тем, что бросал поочередно в окруживших его почитателей металлический рубль. Рубль не отскакивал, а намертво прилипал к мишеням, после чего старичок, чрезвычайно довольный собою, срывал монету с груди жертв его магического искусства и повторял трюк по-новой.

- Кто этот обмылок престидижитации? - поинтересовался я.

- Авангард Скворечников, - пояснили мне. - Старейший питерский фокусник. Удивительно нудный тип. Не связывайся с ним.

- Поздно, - ответил я. - Между нами уже установилась тонкая внутренняя связь.

Я приблизился к господину Скворечникову. Тот обрадовался пополнению в рядах поклонников и бросил в меня рублем. Рубль шлепнулся на мой свитер и прирос к нему. Я учтиво поклонился старичку, развернулся и зашагал прочь.

- Вы-ы куда-а? - изумленно проблеял мэтр.

- В буфет, - ответил я. - Пропивать ваш рубль.

- Вы-ы с ума-а са-ашли! - возопил Авангард Скворечников. - А-астаниавитесь не-емедленно! Ве-ерните мой ре-еквизит!

Я остановился.

- Какой еще реквизит? - спросил я.

- Ру-убль! А-атдайте мой ру-убль!

- Он что, у вас последний?

- Е-единственный!

- Что ж вы швыряетесь деньгами, если у вас последний рубль остался? - попенял я старичку, отцепляя монету от свитера. С тыльной стороны к рублю были приделаны маленькие хищные крючки. - Нате, заберите ваш рубль. Только в людей им больше не кидайтесь. Странные у вас манеры для петербуржца.

Моя выходка привлекла внимание соседней группы и ее долговязого лидера.

- Эй, братан! - окликнул он меня. - Иди сюда. Фокус покажу.

- Спасибо, мне уже показали.

- У меня прикольней фокус!

- Змеей, что ли, в меня кинешь?

- Да ничем я не кину. Не бойся, иди сюда.

Я подошел.

- Неслабо ты Авангарда сделал, - улыбаясь, сообщил мне долговязый. - Старый скворечник уже всех задрал. Смотри сюда. - Он вытащил из кармана колоду карт, ловко ее стасовал и раскрыл веером. - Бери одну карту.

- Какую?

- Какую хош.

- А если я никакую не хочу?

- Братан, не порть иллюзию. Тащи из середины.

Я вытащил

- Запомни ее.

Я глянул на карту. Это была десятка пик.

- Запомнил?

- Может, мне лучше записать? - спросил я.

- Зачем это?

- На всякий случай. У меня память плохая.

- Братан, не гони пургу. Клади карту обратно.

Я положил карту в середину раскрытой веером колоды, долговязый сложил ее ровным кирпичиком и пару раз стасовал по-новой.

- Браво, - сказал я и развернулся, чтобы уйти.

- Да погоди ты, псих! - остановил меня долговязый. - Дальше смотри. Думаешь это колода? Нет, братан, это карточный лифт. Нажимаем на кнопочку, чик - и наша карта приехала на верхний этаж.

Он перевернул верхнюю карту. Это была десятка пик.

- Она? - ликующе спросил долговязый.

- Нет, - ответил я.

- Как это нет?

- Вот так - нет.

- Братан, ты гонишь - нахмурился долговязый. - Ты какую карту вытащил?

- Не помню, - ответил я. - Говорил же - давай запишу.

Некоторое время долговязый с недоумением рассматривал меня. Затем лицо его расплылось в улыбке.

- Братан, а ты мне офигенно нравишься. - Он протянул руку. - Антон Безруков. Микромаг.

- Майкл Джексон, - ответил я, пожимая протянутую руку. - Председатель магического братства Лукьяновского рынка.

- Братан, ты редкий кадр. Таких отстреливают и заносят в Красную Книгу. Признайся, ты ведь вытащил десятку пик?

- Нет.

- А кого?

- Не помню.

- Братан, не играй на моей нервной системе. Она у меня и так расстроена.

- А ты пей поменьше.

- Неслабая мысль! - оживился долгоязый. - Состыкуемся после конгресса в буфете? Тяпнем чего-нибудь за знакомство?

- Будем живы - тяпнем., - согласился я.

- А чё, есть шанс не дожить?

- Есть шанс, что меня отстреляют и занесут в Красную Книгу.

В это время в фойе появилась озабоченного вида хрупкая женщина в чудовищно огромных очках. В руках она держала какие-то ведомости, тоненькие каблучки ее туфель цокали, как лошадиные подковы, а голос своей мелодичностью мог потягаться с пожарной рындой.

- Шувалов, Мельниченко, Тамаева! - прогремела она. - Есть тут такие? Шувалов, Мельниченко, Тамаева!

Толпа, окружавшая даму с медно-рыжей гривой волос, раздалась в стороны. Женщина в очках тут же уловила это движение и направила свои каблучки в образовавшуюся брешь.

- Вы Тамаева? - набросилась она на медногривую.

- Перестаньте орать, - процедила та.

- Что значит перестаньте орать? - возмутилась обладательница цокающих каблучков. - Тамаева Людмила это вы?

- Изыдите.

- Что значит изыдите? Вы не отметились в ведомости. Вот: Тамаева Людмила - прочерк. Я за вас должна расписываться?

- Меня зовут Люсьена Тамм, - высокомерно заявила медногривая.

- Никакой Люсьены Тамм у меня тут не значится, - отрезала женщина в очках. - Вот, читайте: Людмила Тамаева. Читайте и расписывайтесь.

Медногривая смерила свою визави презрительным взглядом, с брезгливостью приняла из ее рук ведомость и шариковую ручку и небрежно, с видимым одолжением  расписалась.

- А теперь оставьте меня в покое, - изрекла она.

- Что значит оставьте меня в покое? Расписывайтесь вовремя, тогда вас все оставят в покое.

- Это какой-то кошмар, - сказала Люсьена Тамм. - Откуда только вас таких берут? Из хора анонимных девственниц? Вы мне испортили настроение. Совершенно не представляю, как я выйду на сцену. Я сообщу организаторам конгресса, что вы хотели сорвать мне номер.

- Что значит я хотела сорвать номер? Вы на меня ваших проблем не вешайте, у меня своих проблем повесить не на кого.

- Я это заметила, - криво усмехнулась Люсьена и, развернувшись, величественно направилась в  сторону зала.

- Видал, как Люсьена разошлась? - Ко мне подошли сзади потерявшие и вновь обретшие меня друзья.

- Интересная женщина, - задумчиво проговорил я, глядя вслед уходящей Люсьене.

- Стерва.

- Не исключаю. Она тоже иллюзионистка?

- А как же. С леопардихой фокусы показывает.

- Что? Леорапдиха показывает фокусы?

- Леопардиха ассистирует.

- Сумасшедший дом.

- Наоборот. Безотказный трюк. Публика любит детей и животных.

- Интересно бы на нее глянуть.

- Наглядишься еще. Только поосторожней с нею - она психованная.

- Еще бы. С такой нервной профессией...

- Дубина! Не Люсьена психованная, а леопардиха ее. Хотя... Люсьена тоже. Пошли в буфет.

В буфете мы заказали по чашке кофе, а я, поскольку мне не предстояло выступать, взял к нему рюмку коньяка. До начала оставалось окола часа. Друзья мои, допив кофе, ушли готовиться. Я пропустил еще пару рюмок, выкурил сигарету и направился в зрительный зал. В зале уже сидело несколько человек - видимо, как и я, из числа приглашенных, а на сцене, в эффектном черном платье с подколотой к нему багровой шалью, стояла Люсьена Тамм, нежно возложив сжимающую поводок ладонь на загривок пятнистой, внушительных размеров леопардихи. На безопасном расстоянии от них расположился фотограф, нацеливший на укротительницу и ее питомицу объектив своей камеры.

- Спокойно, Зосенька, спокойно, - ласково, но твердо приговаривала Люсьена Тамм. - Пора бы уже привыкнуть к подобным знакам внимания.

Не знаю, коньяк мне ударил в голову или что-то другое, но дальнейшие мои действия значительно опередили мои мысли. Я взобрался на сцену и направился к Люсьене и ее Зосеньке.

- Позвольте сфотографироваться с вами на память, - галантно произнес я, кладя свою руку на загривок леопардихи рядом с рукою Люсьены.

Сонная на вид леопардиха оказалась вполне адекватным животным. Она повернула ко мне пятнистую морду, на которой было написано полнейшее изумление происходящим, и посмотрела мне в глаза. В следующую секунду я увидел перед собою два вспыхнувших рубина. Какой-то внутренний инстинкт отшвырнул меня назад, и я полетел вниз с полутарометровой сцены. В нескольких сантиметрах от моего носа просвистела, рассекая воздух, звериная лапа с выпущенными когтями. Приземлился я довольно удачно, на ноги, но, не удержав равновесия, покачнулся и шлепнулся на пол. На мгновение все оцепенели. Затем раздался голос Люсьены:

- Спокойно, Зося. Зося, спокойно!

Леопардиха, повинуясь, пришла в себя и вновь погрузилась в полусонное состояние. Не выпуская поводка, Люсьена приблизилась к краю сцены.

- Ты идиот? - спросила она.

- Попробуйте угадать, - ответил я, вытирая со лба внезапно выступивший пот.

- Не вижу повода угадывать. Тебе сколько лет?

- Двадцать четыре.

- И никакого желания дожить до двадцати пяти?

- С чего вы взяли?

- С того, что хватать за шею взрослого леопарда, это не лучший способ прожить долгую и счастливую жизнь. Советую пойти в буфет и выпить полный стакан коньяку.

- Я уже выпил.

- Забудь, милый. Тот коньяк, что ты выпил, уже полминуты, как не в счет.

- А можно я две порции закажу?

Лицо Люсьены изобразило недоумение.

- Хоть десять, - сказала она. - Почему ты меня об этом спрашиваешь?

- Одну я для вас хотел заказать.

- Мальчик, - сказала Люсьена, - не морочь мне голову. У меня, если ты забыл, через полчаса выступление.

- А после выступления?

Люсьена покачала головой и усмехнулась.

- Удивительный, всё же, тип. Ты доживи сперва до окончания концерта, в чем я, скажу тебе честно, немного сомневаюсь.

- А если доживу?

- Вот тогда и поговорим. И имей в виду, если ты еще хоть раз подойдешь к моей Зосе, я не буду ей особенно мешать.

Люсьена Тамм выступала во втором отделении. Во время антракта я сбегал в подземный переход, где торговали цветами, вернулся с букетом багровых, под цвет ее шали, роз и, положив их на колени, уселся на единственное свободное место в первом ряду. Спустя минуту ко мне подошел мужчина лет сорока с растрепанной бородой и встревоженными глазами.

- Прошу прощения, - сказал он, - но это мое место. Я тут сидел в первом отделении.

- Я вам верю, - кивнул я. - Вы тут сидели в первом отделении, а я посижу во втором. Так будет справедливо.

Видимо, у этого человека были другие представления о справедливости, потому что мой ответ совершенно его не удовлетворил.

- Молодой человек, - нервно проговорил он, - прекратите это хамство и освободите мое место.

- Неужели я веду себя по-хамски? - растерялся я. - Извините. Мне это, честное слово, не свойственно. Но обстоятельства сложились так, что мне, хоть тресни, нужно сидеть в первом ряду. Мне, конечно, очень стыдно, я, может, всю оставшуюся жизнь буду стыдиться, но никуда отсюда не уйду.

- Вы сумасшедший? - спросил мужчина.

- Да, если это вас успокоит. Давайте вы меня еще как-нибудь назовете и мы на этом примиримся.

- А если я милицию позову?

Я вздохнул и поманил бородатого пальцем, приглашая наклониться. Он с некоторой нерешительностью склонился ко мне, точно опасался, что я в припадке невменяемости плюну ему на бороду.

- Понимаете, - зашептал я, - дело в том, что я подсадка. Я должен сидеть здесь. Мы же не хотим сорвать номер известной иллюзионистке. Вы теперь тоже в курсе, так что мы, можно сказать, одна команда.

- А почему меня никто не предупре...

- Тише! - прошипел я. - Зачем же вы на весь зал афишируете магические секреты? Или вам в самом деле неймется сорвать номер?

- Ладно, черт с вами, - пробубнил бородатый. - Безобразие какое...

Он направился прочь.

- Эй! - негромко окликнул я его.

Бородатый обернулся. Я заговорщецки подмигнул ему и сделал рукою "рот фронт". Бородатый механически подмигнул мне в ответ, потом выругался в бороду и побрел искать место в других рядах.

За тем, что происходило на сцене, я следил невнимательно и рассеянно. Даже когда выступали мои друзья, я мысленно желал им поскорее закончить номер и убраться к черту. Мне не терпелось увидеть Люсьену Тамм. Наконец, конферансье, сделав эффектную паузу и набрав в легкие побольше воздуха, объявил:

- Вы-ыступа-аают... несравненная Люсьена Та-аамм... и ее обворожительная помо-оощница... Зо-оося!

Под аплодисмент на сцену из полусумрака вышла Люсьена всё в том же невероятном черном платье с багровой шалью. Бросив в публику взгляд избалованного демона, она плавно взмахнула подолом платья, раскрыв его полувеером, словно танцующая испанка, затем резко, рассекая воздух, опустила, и рядом с нею возникла леопардиха Зося, украшенная розовым бантом поверх ошейника.

- Браво! - закричали в зале.

Я обернулся, чтобы посмотреть, кто это так неистово реагирует, никого подходящего не обнаружил и понял вдруг, что это выкрикнул я. На меня косо глянули соседи по правую и по левую руку, и я мысленно приказал себе выражать свои эмоции чуть менее бурно.

Честно говоря, номер Люсьены был скучноват, что не могло укрыться даже от меня, человека, в общем-то, далекого от фокусов. Оживляла его разве что Зося, из пасти которой Люсьена вытаскивала какие-то немыслимые платки, ленты, бумажные цветы и вееры. Под конец Люсьена, встав на одно колено, приподняла леопардиху и положила себе на плечи, словно роскошное пятнистое боа, изящно перекинув на спину болтающийся хвост. Зал вежливо захлопал, я вскочил, бешенно рукоплеская, схватил букет роз, бросился к сцене и возложил цветы у ног Люсьены.

- Опять ты? - вполголоса удивилась она.

- Я.

- И где ж ты успел раздобыть букет?

- Ограбил проезжавшую мимо свадьбу.

- Другому бы не поверила, а тебе поверю. Сядь на место, ненормальный. Зося уже нервничает.

Леопардиха, кажется, и в самом деле узнала меня, но особой радости при этом не испытала. Надо полагать, что если бы не присутствие хозяйки, она с удовольствием довела бы выяснение наших отношений до логического конца. Я ретировался и, повернувшись, встретился взглядом с сидевшим в пятом ряду бородатым мужчиной, которого я так нагло лишил законного места. В лице бородатого проглядовало недоумение, смешанное с изрядной долей подозрения, что его здорово надули. Я снова подмигнул ему, он чисто автоматически подмигнул мне в ответ, затем рассердился на себя, скорчил гнусную рожу и показал мне кулак Я прыснул и уселся на нечестно завоеванное место. До конца представления оствавлось минут тридцать. Я не досидел эти полчаса, и когда свет между двумя номерами погас, ринулся, воспользовавшись темнотою, в буфет. В буфете было пусто, за прилавком из светлого дерева скучала, разглядывая потолок, молоденькая пухлая буфетчица в голубом чепце.

- Мне, пожалуйста, бутылку шампанского и бутылку коньяка, - попросил я.

Буфетчица искоса глянула на меня, затем снова уставилась в потолок.

- На вынос не продаем, - лениво проговорила она.

- А я и не собирался выносить.

- Продаем только в разлив.

- Даю слово разлить всё, что окажется в этих бутылках.

- Молодой человек, вы что, не понимаете? - Буфетчица повысила голос. - Продаем только в разлив. Вынос строго воспрещается.

- Это вы не понимаете, - сказал я. - Здесь, в этом дворце, находится самая удивительная, не считая, конечно, вас, женщина на свете. Одного ее взгляда достаточно, чтобы укротить бешенного леопарда. И вы предлагаете мне поставить перед нею шампанское или коньяк, разлитые по граненным стаканам? Да я со стыда сгорю. Хорошо, если вы при всей своей внешней прелести такая бесчувственная, налейте мне коньяк и шампанское в две хрустальные вазы и продайте вместе с ними.

- У нас нет хрустальных ваз, - сказала буфетчица, с любопытством поглядев на меня и улыбнувшись краешком рта.

- Вот видите. У вас нет хрустальных ваз, а у меня нет денег, чтоб их купить. Но я пытаюсь сделать невозможное. Так попытайтесь же и вы и продайте мне коньяк и шампанское в бутылках. А я помолюсь, чтоб этот ваш маленький грех перед буфетом был зачислен в ряд благодеяний перед человеством.

- Ты тоже из этих... из артистов? - спросила буфетчица, улыбнувшись вторым уголком рта.

- Что вы, где уж мне. Я... я почтальон. Если вы дадите мне ваш адрес, я круглый год буду приносить вам поздравительные открытки. Вас как зовут?

- Надей.

- Надя... Наденька.... Какое замечательное имя. Оно вселяет в меня надежду. Не обманите ее, продайте мне бутылку коньяка и бутылку шампанского.

Надя покосилась на дверь.

- Ладно, - сказала она. - Тару потом вернешь. Только давай по-быстрому.

Она упаковала бутылки в пластиковый пакет, я расплатился и, не удержавшись, нагнулся через прилавок и поцеловал ее в щеку.

- Но-но, - сказала Надя, впрочем, не отстраняясь. - Побереги поцелуйчики для этой своей... укротительницы леопардов... Почтальон, - хихикнула она.

В это время двери распахнулись и в уютный интим буфета валом повалила публика, насытившаяся зрелищами и жаждущая хлеба. Меня мигом оттерли от прилавка. Расцветшая и понежневшая на мгновение Надя сразу же потускнела и огрубела, в ее жестах и осанке появилось что-то профессионально отчужденное и хамоватое, а в голосе зазвучали пронзительные, как скрип колодезного ворота, нотки:

- А ну, не напирайте там! Прилавок хотите сломать? Что вы мне свои деньги суете, не видите, я еще человека не обслужила. Как дикари, честное слово!

Я отошел от прилавка с заветным пакетом в руках и какою-то грустью внутри. Впрочем, долго погрустить мне не удалось, поскольку в буфет нагрянули мои приятели.

- Ну, - требовательно поинтересовались они, - как мы выступили?

- Бесподобно, - ответил я.

- Так-так. Мы, значит, бесподобно выступили, а цветы Люсьене подарил?

- Она, всё-таки, женщина. Когда вы станете женщинами, я вам каждый день по букету дарить буду.

- Говорят, ее леопардиха чуть тебя не загрызла?

- Врут, - ответил я. - Как она могла меня загрызть, если у нее зубов нет?

- Что значит нет зубов? - опешили мои друзья.

- Нет значит нет. Люсьена сама ей спилила зубы в целях безопасности. А когда выпускает ее на сцену, надевает ей бутафорские, чтоб впечатления не портить.

- Какая беспардонная брехня!

- Не верите - спросите у Люсьены. Да вы нарочно суньте ей руку в пасть и пощупайте. Шпон, картон и пенопласт. Только не проболтайтесь никому, а то Люсьена меня убьет. Где она, кстати?

- Леопардиха?

- Да к черту леопардиху. Люсьена где?

- Наш мальчик, кажется, влюбился, - залыбились мои друзья. - В гримерке она, где ж ей быть еще. Да наплюй ты на нее, она не приведи Господь что за стерва. И старше тебя лет на десять. Поехали, отметим наше выступление.

- Вы езжайте, - сказал я, - а я после подъеду.

- Когда?

- Денька через два. Или сколько там еще конгресс продлится?

Друзья мои только головой покачали.

- Смотри, не погибни на этой неравной войне. Люсьена пленных не берет. Что написать на твоем похоронном венке?

- "Павшему герою от скорбящих идиотов". Запомните меня молодым и идите к черту.

Мы нежно распрощались и я отправился искать Люсьенину гримерку. Оживление за кулисами улеглось к тому времени до полнейшего штиля, артисты либо разбрелись, либо разъехались по домам и гостиницам, и лишь в одном из закутков мне удалось обнаружить двух рабочих сцены. Они расположились у пожарного щита, дымя папиросами и потягивая портвейн из пластиковых стаканчиков, на свой лад отмечая завершение первого дня конгресса.

- Привет, упыри - сказал я.

- Здоров, циклоп, - ответил они.

- Чего это "циклоп"?

- А ща в гла за упырей получишь... Портвейну хош?

- Не, - ответил я, - спасибо. У меня снаряды помощнее. - Я звякнул пакетом. - Люсьену Тамм не видели?

- Где там? - где не поняли они.

- Ну, здесь где-то.

- Так там или здесь? Чё ты нам по ушам ездишь? Пьяный, что ли?

- Ага, - ответил я. - Я всегда пьяный.

- Уважаем, - одобрительно кивнули они. - Портвейну хош?

- Не хочу, - ответил я. - Вы что, Люсьену Тамм не знаете? Ну, фокусница с леопардихой.

- А! - сказали они. - Сучка с кошкой. Знаем. Ее кошак, говорят, сегодня какого-то психа лохматого сожрать хотел.

- Лохматый псих - это я, - представился я.

Рабочие с интересом глягули в мою сторону.

- Уважаем, - заявили они. - Портвейну хош? По такому делу...

- После, - сказал я. - Так где мне Люсьену найти?

- А зачем она тебе?

- Хочу кошаку ее морду набить.

- Сдурел?

- А чего он на людей кидается? У нас тут не Африка, чтоб на людей кидаться.

- Уважаем, - сказали рабочие. - Мож, выпьешь портвейну?

- Вот разберусь с кошаком и выпью. Так где Люсьена?

- А прямо по коридору и налево, вторая дверь за углом.

- Спасибо, - сказал я.

- Не за что, самоубивец. Если в живых останешься - приходи. С пакетом своим. - Они потянули носами воздух и мечтательно добавили: - Лошадьяк с шампусом. Сила...

Я прошел прямо по коридору, свернул налево и постучался во вторую дверь.

- Да? - осведомились за дверью.

- Это Люсьена или Зося? - на всякий случай спросил я.

- Очень смешно. Зося в клетке. Но ради такого остроумного визитера могу выпустить ее наружу.

- Не стоит, я к вам.

Я открыл дверь и вошел в гримерку. Люсьена, успевшая переодеться в темно-фиолетовый японский халат, разукрашенный желтыми драконами, сидела в кресле перед зеркалом и с видимым удовольствием любовалась собой.

- О, Господи, - проговорила она, увидев мое отражение. - Снова ты... Впрочем, этого следовало ожидать.

- Естественно, - подтвердил я. - Вы же меня сами пригласили.

- Я? - Люсьена изогнула бровь. - Когда это я тебя приглашала, наглец?

- А разве вы не сказали, что если я доживу до конца представления, мы с вами поговорим насчет коньяка... и прочего?

Люсьена отвернулась от зеркала и глянула на меня неотраженного. В ее взгляде и во всей осанке ощущалось нечто королевское.

- Не могу понять, - прорекла она, - чего в тебе больше - глупости или наглости?

- Они во мне смешаны в гармоничной пропорции, - скромно ответил я. - А нельзя ли переименовать их в безумие и дерзость?

- Пока не вижу повода для переименования.

Я бросился к Люсьене и поцеловал ее в губы, звякнув пакетом о ручку кресла. В ответ раздалось рычание.

- Вы чего? - изумился я, отпрянув.

- Это Зося, - усмехнулась Люсьена. - Она в клетке, в кладовке. Что это у тебя в пакете звенит?

Я достал бутылку шампанского и поставил ее на гримерный столик.

- Фу, - сказала Люсьена. - Напиток для барышень из ПТУ, желающих сойти за светских дам. Такого не пью.

Я извлек коньяк.

- Это уже несколько ближе к делу, - кивнула Люсьена. - Тебе что, выпить не с кем?

- Не с кем, - ответил я. - Я сегодня разогнал отказами всех потенциальных собутыльников - от закадычных друзей до заслуженных работников сцены.

- И ради чего такие жертвы?

- Ради вашего искусства, которое требует от меня жертв.

- Ты пришел поговорить об искусстве?

- Конечно, нет, - ответил я. - Я пришел поговорить о безобразном состоянии железных дорог. Шпалы прогнили, рельсы проржавели, электрички опаздывют, машинисты спиваются...

- Иди сюда, дурачок.

Я по-новой приблизился к Люсьене. Она наклонила мою голову и поцеловала в лоб.

- А теперь езжай домой, - сказала она. - И не огорчай родителей.

- Не могу, - ответил я. - Метро уже закрыто.

- Поймай такси. Ты ведь, судя по цветам, шампанскому и коньяку, из богатеньких? Мальчик-мажор?

- Я мальчик-минор, - понурился я. - И я беден, как цирковая мышь. Мое такси везет другого.

- Всё потратил на цветы и выпивку?

- Не ваше дело.

- Не груби старшим. На такси я дам тебе денег. 

- Что? - возмутился я. - За кого вы меня принимаете?

- За самоуверенного авантюриста.

- Уже получше, чем наглый дурак.

- Ну, и что прикажешь мне с тобою делать?

- Накормить, напоить, истопить баньку...

- Ты грязный и голодный?

- И жаждущий тоже.

- Ладно, откупоривай пока свой коньяк, - вздохнула Люсьена. - Что-нибудь придумаем.

Она открыла тумбочку гримерного стола и достала оттуда два стакана. Помимо этого стола в небольшой гримерке имелся также журнальный столик, два кресла, шкаф для одежды и складной диван, обтянутый зеленым плюшем. Дверь в кладовку, где стояла клетка с запертой в ней Зосей, была плотно закрыта на ключ, оставленный в скважине замка.

Я на треть наполнил стаканы коньяком.

- За что выпьем? - спросила Люсьена.

- За Зосю.

- Вот как?

- Конечно. Если разобраться, то это она нас познакомила. За что я и подарил ей цветы.

- Ах, значит ей, а не мне?

- А вам коньяк. Я бы сделал наоборот, но не был уверен, пьет Зося или нет. За Зосю!

Мы выпили.

- Накормить тебя, боюсь, не удастся, - сказала Люсьена. - У меня даже закусить нечем.

- А я не закусываю коньяк, - ответил я. - Я его занюхиваю окружающими ароматами. Вы позволите?

Я уткнулся носом в медно-рыжую гриву Люсьениных волос. Те пахли тонкой смесью парфюмерии, грима и звериного присутствия.

- Божественно, - сказал я.

Люсьена усмехнулась.

- Мальчику захотелось экзотики? - спросила она.

- Не называйте меня мальчиком. Это не актуально.

- Тогда не говори мне "вы".

- Больше не буду. Давайте... давай закрепим это и выпьем на брудершафт.

- Думаешь меня споить? - снова усмехнулась Люсьена. - Не надейся.

- Я и не надеюсь... на это.

- А на что ты надеешься?

- На чудо.

- На какое чудо?

- На самое чудесное чудо. Вдруг мои слова дойдут до ва... до твоих ушей, а мое молчание до твоего сердца.

- Сначала хотелось бы услышать, как ты молчишь.

Я замолчал.

- Знаешь, твое молчание мне нравится больше, - сказала Люсьена. - Солнышко, а ты меня не боишься?

- А почему я должен тебя бояться?

- Всё-таки, я укротительница. Мало ли что придет мне в голову... Вдруг я заставлю тебя прыгать через обруч?

- Горящий?

- Не исключено.

- А голову мне в пасть не положишь?

- Это ты суешь свою нелепую юную голову мне в пасть. Не боишься, что откушу?

- Нет, не боюсь. Откусывай. По-моему, боишься ты.

- Я? - Люсьена как-то чересчур уж по-актерски приподняла брови. - Маленький, а ты не сошел с ума? Чего мне бояться? Под статью о совращении малолеток ты уже не подходишь.

- Ты полюбить боишься, - ответил я. - Показаться слабой и глупой боишься. Так и путешествуешь из города в город со своей Зосей, ночуешь по гримеркам, а когда не можешь уснуть, слушаешь, как в соседней комнате, в клетке, ходит из угла в угол и тоскливо рычит твоя леопардиха.

- Пошел вон отсюда, - сказала Люсьена Тамм.

- Не пойду.

- Хочешь, чтобы я выпустила Зосю?

- Выпускай.

Люсьена взяла с гримерного столика бутылку коньяка, налила себе полстакана и выпила залпом.

- Откуда ты взялся на мою голову? - проговорила она. - Тебе перепихнуться не с кем? Сверстниц не осталось? Или захотелось поопытней и поискушенней? Эдипов комплекс заговорил?

- Дура, - сказал я.

- И это всё? Куда подевалось твое остроумие? Скукожилось и спряталось? Я люблю остроумных мужчин. Помню, был у меня один остроумец, постарше тебя, естественно, так тот, натягивая презерватив, говорил своему "дружку": "Защищайтесь, сударь!" А ты своему что говоришь?

- А ты действительно стерва.

- Ты называешь своего "дружка" стервой? Какое тонкое извращение. Почему ты не пьешь коньяк? Хочешь, чтоб я одна напилась?

Я налил себе.

- Больше, больше наливай! Все мои мужчины пили много, а после прощания со мною вовсе спивались.

- Громче, - сказал я.

- Что?

- Громче об этом ори. Тогда, может, сама поверишь.

- Какой же ты милый, когда сердишься. Говоришь зло, по-взрослому, а краснеешь, как ребенок. Тебе точно двадцать четыре?

- Ты сама как ребенок, - ответил я. - Хвастаешься, врешь, корчишь из себя бывалую стерву. Придумала себе идиотскую роль и шагаешь с нею по жизни, воя от одиночества. Продолжай играть.

Я направился к двери.

- Ты куда, дурачок? - Голос Люсьены внезапно понежнел.

- Домой, - буркнул я. - Или в гости. Мне, слава Богу, есть куда пойти.

- Так ведь метро закрыто.

- Такси возьму.

- А деньги?

- Обойдусь. Пока буду ехать, расскажу таксисту свою историю. Он меня поймет, посочувствует, стукнет разок монтировкой и отпустит без уплаты. "Ползи, - скажет, - братишка. Тихо ползи по склону Фудзи".

- Не нужно никуда идти. - Люсьена подошла ко мне и обвила мою шею руками. Взгляд ее стал обволакивающе мягким, а губы чувственными и по-детски беззащитными.

- Затеяла новую игру? - попытался усмехнуться я, чувствуя, как кровь приливает к каждой клеточке моего тела.

- Наоборот. Игры закончились. Я побыла укротительницей, а теперь я просто женщина. Мы оба были и укротители, и звери. Маленькие глупые зверушки. Давай станем  людьми. Поцелуй меня.

Я поцеловал - сперва робко, потом нежно, а затем нежность моя куда-то ушла и появилась совершенно непонятная свирепость - маленькая глупая зверушка внутри меня не хотела становиться человеком. А потом она вдруг утихомирилась и сделалась совсем ручной, уже глубокой ночью, когда луна, нагло пялившаяся в окно гримерки, проплыла мимо, а пружины плюшевого дивана умолкли, и стало слышно, как за стеной, в кладовке, тоскливо рычит леопардиха, царапая когтями пол и грызя клыками прутья клетки.

На следующее утро Люсьена почти силком прогнала меня домой, заявив, что за несколько часов моего отсутствия ничего с нею не случится, а мне никак не повредит, если я немного посплю, поем и прихвачу из дому зубную щетку. Эта зубная щетка меня почему-то успокоила.

- Ты права, - сказал я. - Чистые зубы - чистые отношения. У каждого человека должна быть своя зубная щетка и губная гармошка.

Дома я почувствовал себя неуютно. Ни спать, ни есть мне не хотелось. Я попробовал почитать книгу, но обнаружил, что читаю мимо строк. Тогда я принял душ, сварил себе кофе и вышел на балкон с чашкой и сигаретой. Выпив кофе и докурив, я ощутил себя еше неприкаянней. Трудно было находиться отдельно от своих мыслей, а мысли мои были явно не дома. Я сложил в сумку кое-что из вещей, не забыв про зубную щетку, взял побольше денег и поехал в центр. До начала представления второго  дня конгресса оставалось часов пять. Я погулял по центру, пытаясь отвязаться от мыслей, которые норовили увести меня в сторону Октябрьского дворца. Мне не очень-то хотелось, чтобы Люсьена, видя мою настырность, сочла меня окончательно и бесповоротно укрощенным. Я бессмысленно бродил по вязи улочек, убеждая себя, что наслаждаюсь теплым майским деньком, цветением каштанов и облупившимися фасадами зданий. Потом мне захотелось кофе, и я, обрадованный этим внезапным отвлекающим желанием, зашел в ближайшую кафешку и сел за столик. Пока я размышлял, не заказать ли мне к кофе рюмку коньяку, в кафешку зашли двое - коротко стриженый парень и девушка. Лицо парня было мне незнакомо, а вот лицо девушки знакомо настолько, что я пожалел, что не могу превратиться в невидимку. Я нагнулся, делая вид, что завязываю шнурки, но было поздно.

- Привет, - раздался надо мною язвительный голосок. - Какая встреча.

- Неожиданная, - пробурчал я, глянув вверх.

- Настолько неожиданная, что ты от растерянности пытаешься завязать шнурки на туфлях без шнурков?

- Мои туфли, что хочу, то на них и завязываю, - огрызнулся я.

- Аня, - пробасил парень, - это кто?

- Это, Димочка, мой бывший... как бы поинтеллегентней выразиться... кровосос. Вообще, редкостная сволочь. Если тебе когда-нибудь захочется оказаться в сумасшедшем доме, пообщайся с ним часика три.

- Чего это я должен с ним общаться, - буркнул Димочка.

- Правильно, - кивнул я. - Не надо со мною общаться. Общайтесь друг с другом. Я вот сейчас уйду и общайтесь до посинения. А уж кто из вас потом окажется в сумасшедшем доме - меня, в общем-то, мало беспокоит.

- Не хами, - сказала Аня. - Димочка, скажи ему, чтоб он вел себя повежливей.

- Ты это... - парень с укором посмотрел на меня, - повежливей давай.

- Дима, - ответил я, - скажи Ане, что в нашем городе живет без малого три миллиона человек.

- В нашем городе, - начал было Дима, повернувшись к Ане, - живет без малого... Эй! - он снова глянул на меня. - А чего это я должен ей говорить, скоко людей живет в нашем городе?

- А того, - сказал я, - что в городе живет почти три миллиона человек, а столкнуться мне надо было именно с нею. Переведи.

- Дима, - Аня сдвинула брови, - он сейчас не только снова мне хамит, но еще и над тобой издевается.

- Ты чего, издеваешься? - сурово спросил меня Дима.

- Я? Как я могу над тобой издеваться, если я тебя в первый раз вижу? Это Аня над нами обоими издевается. Она это умеет.

- Дима, - сказала Аня, - дай ему по морде.

- За что? - удивился Дима.

- Как за что! Он же мой бывший, он со мной целовался, он...

- Так меня ж тогда у тебя еще не было. 

- Ты что, его боишься?

- Чего это я боюсь? Ничего я не боюсь. Просто я...

- А ты? - Аня вонзила в меня глаза-буравчики. - Ты не хочешь дать ему по морде?

- А я-то ему за что?

- Как за что? Он встречается с твоей бывшей девушкой, он целуется с ней, он с ней...

- И я ему за это дико благодарен, - заключил я.

- Ну и мужики пошли! - покачала головой Аня. - Тряпки, а не мужики. Вы еще друг с другом поцелуйтесь, и всё с вами будет ясно.

- Чего это я с ним должен целоваться, - буркнул Дима.

- Дима, если ты немедленно не дашь ему по морде, между нами всё кончено!

Дима вздохнул.

- Друг... ты того... извини... - пробормотал он и коротко, без замаха, засветил мне в глаз.

Я потерял равновесие и свалился вместе со стулом.

Буфетчица и две курсирующие по залу официантки взвизгнули.

- Дима, ты что, идиот?! - набросилась на Диму Аня.

- Ты ж сама просила...

- А если б я попросила его зарезать? Ты б зарезал?

- Не знаю... Так ты ж не просила... Друг, ты не обижайся, - он протянул мне руку, - я ж не со зла...

- Я и не обижаюсь, - ответил я, ухватив его за руку и поднимаясь.

- Точно?

- Точно.

- И ты меня извиняешь, друг?

- Конечно. Надеюсь, брат, что и ты меня простишь.

С этими словами я заехал Димочке в скулу. Димочка удивленно глянул на меня пошатнулся, зацепился за ножку стола и рухнул на пол.

- Милиция! - завопила буфетчица.

- Господа, рвем когти, - вполголоса предложил я. - Милиция в мои сегодняшние планы не входит.

Мы быстро помогли Димочке встать на ноги и ринулись к выходу. На пороге я обернулся.

- Хорошее у вас кафе, - сказал я остолбенело глядещей нам вслед буфетчице, - уютное.

- Бежим осюда, - зашипела на меня Аня.

Мы промчались квартала три, ныряя во всевозможные переулки.

- Ну, - сказал я, когда мы, наконец, остановились, - на этом, господа, наши приключения заканчиваются, а пути расходятся. Благодарю вас за чудесно проведенный день и незабываемую встречу.

- Вы просто два идиота, - заявила Аня.

- Совершенно с тобой согласен, - кивнул я. - Раз уж нас обоих угораздило каждого в свое время с тобою связаться... Дим, - обратился я к новому знакомцу.

- Чего?

- Посмотри на человека, который несколько месяцев был идиотом, а потом очень удачно перестал им быть. И подумай об этом, если сумеешь.

Я развернулся и зашагал прочь. До начала концерта оставалась часа два, а мне еще нужно было купить цветы и коньяк. Я двинулся в сторону Бессарабского рынка, ощущая на ходу, как глаз мой начинает медленно, но неотвратимо оплывать. Оказавшись на рынке, я, минуя назойливые просьбы попробовать яблочки, соленья, домашнее сало и прочее изобилие, направился к цветочным рядам. Здесь, за пышными зарослями роз, тюльпанов и гвоздик, поблескивая черными глазами и ощетинившись небритыми подбородками, притаилось кавказское царство. Взгляд мой упал на высокие, с огромными алыми бутонами розы, которые, казалось, источали все ароматы востока.

- Почем розы? - спросил я у высокого усатого кавказца за прилавком.

- Восэм рублей цвэток, - ответил тот.

- Пять штук дайте.

- Нэ таргуясь? - удивился кавказец.

- А надо поторговаться? Хорошо, давайте за девять.

- Х-ха, - оскалился кавказец, сверкнув белыми зубами. - Шютник? Я тоже лублю пашютить. - Тут он глянул на меня повнимательней и, указав пальцем на мой глаз, заметил: - Ты, я вижю, сегодня уже шютил. Падрался, да?

- Подрался.

- Из-за женщины?

- Получается, из-за женщины.

- Пачти маладэц, - похвалил меня кавказец.

- А почему почти? - поинтересовался я.

- Патаму что после драки у тебя не глаз должен быть красный, а кулак.

Я показал ему покрасневшие костяшки пальцев.

- Вах, - сказал кавказец, - пачти савсэм маладэц.

- А почему почти совсем?

- Патаму что глаз всё равно красный. Цвэты для нее пакупаешь?

- Нет, - ответил я.

- А для каво?

- Для другой.

Кавказец покрутил головой и поцокал языком.

- Вот теперь ты савсэм маладец. Хочешь, я букэт тебе бэсплатно прадам?

- Нет, - сказал я.

- Пачиму?  - искренне удивился кавказец.

- Потому что своей женщине я сам хочу дарить букеты, а не чтоб ей другие дарили.

Кавказец показал мне большой палец.

- Тагда с тэбя сорок пять рублей, дарагой.

- Почему сорок пять, если по восемь?

- Было по восэм. А ты до дэвяти датаргавался.

Я пожал плечами и заплатил. Кавказец выбрал пять самых красивых роз, подумал, почесал небритый подбородок и прибавил к ним еще две.

- Это зачем? - спросил я.

- Адну нельзя, шесть палучится, прымэта плахая, - объяснил кавказец. - А так - ты даришь, и я чуть-чуть дарю.

- Спасибо, - сказал я.

- Нэ за что, дарагой. Падэрешься снова - приходи апять. Пашютим вмэсте.

После рынка настроение у меня заметно улучшилось. К тому же, в гастрономе мне почти без очереди  удалось прикупить относительно неплохой коньяк, и я с легким сердцем направился к Октябрьскому дворцу, имея в своем распоряжении бутылку коньяка, роскошный розовый букет и подбитый глаз.

Во дворце, где уже было довольно людно, я сразу же направился в буфет, надеясь, что не встречу там никого из знакомых - мне не слишком хотелось объясняться насчет перемен в моей внешности. Надежды эти тут же рухнули, поскольку за прилавком стояла буфетчица Надя.

- Привет, - сказал я, стараясь держаться к ней правой, неподбитой стороной. - Мне чашку кофе и какой-нибудь бутерброд.

- Здоров, почтальон, - откликнулась Надя. - Ух ты, какой букет! Это мне?

- Эээ... - замялся я. Мне сделалось досадно за свою недогадливость, потому что цветы от меня Надя совершенно заслужила.

- Понятно, не мне, - вздохнула Надя. - Укротительнице своей. А бутылки пустые принес?

- Эээ, - столь же внятно ответил я.

- И бутылки не принес. Свинья ты, а не почтальон. Дать бы тебе разочек за такое...

- Не надо, - опередил я Надю, - я сам.

Я сжал руку в кулак и, маскируясь собственным профилем, с размаху, но не сильно, зарядил себе в подбитый глаз.

- Возмездие свершилось, - объявил я, поворачиваясь к Наде анфас.

Надя ахнула.

- Ты что... ты совсем сдурел?

- Я накосячил, я себя и покарал, - смиренно проговорил я.

- Это ж надо так с головой своей не дружить... Погоди, я сейчас лед принесу.

- Не надо льда, - улыбнулся я. - Дай мне лучше кофе с бутербродом, а то я сегодня не ел ничего.

- Что-то глаз у тебя быстро заплыл, - покачала головой Надя, сострадательно вглядывясь в мое лицо. - И красный уже весь, как буряк.

- Это потому, что ему стыдно перед тобой, - ответил я. - Вот он и прячется, и краснеет. Да ты не переживай, скоро эта нелепая краснота пройдет, и он станет фиолетовым, как губы у покойника.

- Ну тебя к черту! - Надю передернуло. - Дурак какой... Бери свой кофе с бутербродом и сядь где-нибудь у стенки, чтоб тебя видно не было... Псих ненормальный... У меня ж теперь весь день руки трястись будут.

Я и в самом деле присел у стеночки, где можно было не слишком себя афишировать, с удовольствием жуя и попивая. Спустя некоторое время в буфет наведались мои друзья-фокусники. Мне во второй раз за день захотелось сделаться невидимым и во второй раз не удалось.

- Ага! - с присущей им деликатностью заорали мои друзья на весь буфет. - Привет укротителю укротительниц!

- Рты закройте, - прошипел я.

- Да ладно, не скромничай, распутная тварь... Мамочка родная, что это у тебя с глазом?

- Поцелуй бешенного зверя, - буркнул я.

- Это Люсьена так тебе приложила?

- Зося, леопардиха. Я их вчера ночью перепутал.

- А мы тебя предупреждали, что она стерва.

- Полегче насчет стервы. А то я вам такие же фрески под глазами сделаю.

- Ладно, не кипятись, рыцарь. Так что, сегодня к нам после концерта?

- Не-а.

- Опять, что ль, к Люсьене? Тебе одного подбитого глаза мало?

- Мало. У меня их, всё-таки, два.

- Смотри, как бы ни одного не осталось... Ох ты, какие розы! Она тебе, значит, в морду, а ты ей цветы?

- Каждый дает другому то, что может.

Эта светская беседа, признаться, меня утомила, и когда друзья мои отлучились к буфетной стойке, я, прихватив сумку и цветы, удрал из буфета в зрительный зал. Зал был наполовину пуст, и я бесконфликтно занял место в первом ряду. Вскоре начали стекаться остальные зрители, заполняя ряды параллельными ручейками, и среди тех, что, подобно мне, предпочли места поближе к сцене, я узнал вчерашнего бородача. Бородач тоже узнал меня и в нерешительности остановился. Я жестом пригласил его присесть рядом со мною. Бородач покачал головой, а затем, присмотревшись ко мне и обнаружив подбитый глаз, расплылся в улыбке, показал большой палец и, что всего возмутительней, подмигнул мне. Подмигивать в ответ, имея в распоряжении единственный здоровый глаз, было глупо, поэтому я ограничился ответным жестом, заменив, разве что, большой палец на средний.

- Молодой человек, - зашикали на меня, - ведите себя прилично!

- Вы это лучше вон тому бородатому скажите, - огрызнулся я. - А то он мне второй день покоя не дает. Улыбается, корчит рожи, подмигивает, как черт знает что. Мне даже подумать страшно, что за мысли прячутся под его бородой.

От готового вспыхнуть конфликта нас уберег конферансье, который вышел на сцену и объявил начало концерта. Люсьена выступала на этот раз в первом отделении и номер свой, нужно сказать, отработала блестяще. Она, вроде бы, не делала ничего особенного с магической точки зрения, трюки ее были не новы и заурядны, но в каждом ее движении было столько искрящейся энергии, столько раскрепощенной силы и пленяющей неги, что зал устроил ей овацию. Под грохот аплодисментов я подскочил к сцене и возложил на нее цветы.

- Ты была великолепна, - тихонько проговорил я.

- А ты снова украл цветы, - так же тихо отозвалась она. - Ограбил еще одну проезжавшую свадьбу?

- Нет, - улыбнулся я, - обчистил могилки на кладбище.

- Молодец какой... А что это у тебя с глазом?

- С упырем кладбищенским подрался. Эти вурдалаки совсем распоясались.

- Ладно, я с тобой еще вечером поговорю...

- Обязательно поговори.

Я с трудом дождался, пока, вытянувшись бесконечной цепочкой, завершится первое отделение, затем антракт, затем вторая часть, затем, наконец, разъедутся по домам и гостиницам публика и артисты. Отмучавшись в ожидании, я направился за кулисы, в Люсьенину гримерку. По дороге я встретил всё ту же парочку рабочих сцены, дымящих под пожарным щитом папиросами и потягивающих портвейн. Казалось, с момента нашей первой встречи они не поменяли ни места, ни поз, и мне даже подумалось, что они так и родились под этим пожарным щитом, держа в руках папиросы и пластмассовые стаканчики с портвейном.

- Эге, здоров! - приветствовали они меня. Потом заметили мой оплывший глаз и обрадованно добавили: - Циклоп!

- Вечер добрый, упыри, - заученно отозвался я.

- Чё, набил вчера морду кошаку?

- Набил.

- А у самого фингал под глазом?

- Подумаешь, фингал. На кошаке вообще живого места не осталось, просто под пятнами не видно.

- Уважаем, - сказали рабочие. - Выпить хош?

- Нет, - ответил я, - не хочу.

- Не компанейский ты какой-то.

- Я очень компанейский. Только компания мне сейчас нужна другая.

- Опять, что ль, к дрессировщице своей?

- К укротительнице.

- А какая, бляха, разница?

- Большая. И потише об этом орите.

Рабочие покачали головами.

- Ты не прав, циклоп. Тебе мужики выпить предлагают, а ты с бабой пить идешь. С бабой не пить надо, с бабой надо...

- Вас забыл спросить, чего мне надо. Расступитесь, теоретики.

Я двинулся дальше по коридору, свернул и постучался в дверь гримерки.

- Заходи, солнышко, - певуче ответил Люсьенин голосок.

Солнышко вошло. Люсьена стояла, положив руку на спинку кресла. На ней снова был японский халат, на сей раз нежно-абрикосового цвета, расшитый белыми птицами. На гримерном столике стояли две вазы с моими букетами - вчерашним, из пяти багровых роз, и сегодняшним, из семи алых.

- До чего же ты красива, - сказал я.

- А ты и в самом деле похож на солнышко, - улыбнулась она. - Лучи во все стороны и пятно под глазом.

- Тогда держи элексир из протуберанцев. - Я достал из сумки бутылку коньяка и поставил на столик рядом с вазами.

Люсьена снова улыбнулась, затем нахмурилась.

- Мне не нравится, что ты на меня тратишься, - сказала она. - Каждый день розы, коньяк...

- Тебе бы понравилось, если б я пришел с пустыми руками?

- Мне бы понравилось, если бы ты не ввязывался в нелепые ситуации. Откуда у тебя синяк под глазом?

- Ударился о стрелу подъемного крана.

- Что?

- Шел к тебе с цветами, подпрыгнул от радости до небес, а тут этот кран на полпути...

- Руки покажи.

- Они чистые.

- Покажи, кому говорю.

Я протянул ей руки. Она поглядела на покрасневшие костяшки моей правой руки и хмыкнула:

- Молодец. Ты еще и подраться с этим краном успел. Что за ребячливость, честное слово. Взрослые мужчины так себя не ведут.

- Какие странные люди эти взрослые мужчины, - сказал я. - Они не дерутся, не дарят женщинам цветы, не приносят им коньяки и вина... Чего они еще не делают?

- Ты сумасшедший, - заявила Люсьена. - И меня сумасшедшей сделал. Знаешь, я еще никогда в жизни не выступала так, как сегодня.

- Это упрек?

- Конечно, дурачок. Иди сюда.

Честно говоря, я не помню, как наш поцелуй разразился фейерверком всего остального - цветными пятнами, которыми поплыла гримерка, наглой мордой луны в окне, ноющими пружинами дивана, глухим рычанием ревнивой леопардихи за стеной и нашей собственной полублаженной невнятицей. За окном начало сереть.

- Слушай, - проговорила Люсьена, - какая же я дура. Ты ведь, наверное, голодный?

- Я всегда голодный, - ответил я.

- Перестань дурачиться. Я тут целое блюдо с бутербродами приготовила. Давай поедим. Ты любишь бутерброды?

- Больше всего на свете. Я даже когда в милицию попадаю, первым делом требую блюдо с бутербродами, а только потом адвоката.

Люсьена встала и направилась к журнальному столику. Свет из окна, скользнув по ее коже, приклеился к ней серебристой каймой. Люсьена взяла со столика небольшой поднос, на котором лежали тоненько нарезанные бутерброды с колбасой и сыром, и вернулась в постель.

- Держи, - сказала она.

Мы взяли по бутерброду и принялись жадно есть.

- Знаешь, - сказала Люсьена, - мне почему-то нравится есть голой. А тебе?

- Очень, - кивнул я с набитым ртом. - Обожаю есть голым. Меня за это восемь раз из ресторанов выгоняли.

- А давай выпьем коньяку.

- Давай.

- Не вставай, я сама.

Она принесла бутылку и два стакана и плеснула немного коньяку в каждый.

- За что выпьем?

- Давай за нас.

Мы чокнулись стаканами и выпили.

- А ты правду говорила, - сказал я, - что все мужчины после прощания с тобой спивались?

- Конечно, - ответила Люсьена. - Но ты же мне не поверил.

- А теперь верю. Слушай, давай не прощаться?

- Это как?

- Оставайся здесь. Ты же не хочешь, чтоб я спился.

- Солнышко, а как ты себе это представляешь? У меня после конгресса гастроли в Ростове, потом  выступление в Питере, потом, если не ошибаюсь, в Саратове. Мы с Зосей востребованы.

- А я не востребован?

- Солнышко, давай не будем об этом. Впереди совсем немного ночи, днем окончание конгресса, потом все разъедутся и всё забудется. Зачем думать о том, что будет после, когда мы обладаем тем, что есть сейчас? Давай допьем коньяк и хоть немного поспим.

- Скажи еще, что утро вечера мудреней.

- Не скажу, потому что уже утро. А теперь пожелай мне доброго утра, поцелуй меня и поспи.

Я и в самом деле уснул, а когда проснулся, Люсьенина гримерка была пуста, а настенные часы показывали половину третьго. Я вскочил, оделся, наспех умылся, вышел из гримерки и направился к кулисам. Сквозь бархат кулис были слышны голоса на сцене - третья, завершающая часть конгресса, уже шла вовсю. Я вернулся в гримерку, открыл окно и, перемахнув через подокониик, спрыгнул вниз, благо было не очень высоко. Обогнув Октябрьский дворец, я спустился на Крещатик, нырнул в подземный переход и направился к цветочному ларьку.

- Розы у вас есть? - спросил я у продавщицы, полной женщины с раздраженным и каким-то помятым лицом.

- Есть, - почему-то обиженно ответила та.

- А белые есть?

- Есть и белые, - обидевшись еще больше, ответила продавщица.

- Дайте девять штук, только покрасивей.

- Где я вам возьму покрасивей? - Продавщица окончательно вышла из себя. - Все только и ищут, чтоб покрасивей, а где на всех этой красоты напасешься?!

Она нервно вытащила из ведерка девять белых роз, сложила их в букет, обмотала целофаном и сунула мне.

- Пятьдесят четыре рубля, - бросила она.

Я порылся в карманах и протянул ей две купюры по двадцать пять и одну пятирублевую.

- Спасибо, - сказал я. - Сдачи не надо.

- И мне от вас ничего не надо! - визигливо заявила продавщица. - Забирайте свой рубль и... Идите, идите, нечего тут...

В самом поганом настроении я вернулся к Октябрьскому дворцу и обогнул его по-новой, чтобы забраться обратно тем же способом, что и выбрался. Окно в гримерку было закрыто.

- Люсьена! - позвал я.

Никто не ответил. Я подобрал с земли камешек и кинул его в окно. Камешек негромко звякнул о стекло.

- Люсьена! - снова позвал я.

На этот раз окно открылось, и в проеме показалась Люсьенина голова с медной гривой волос.

- Ты? - Она усмехнулась. - А я уж думала, ты испугался и решил сбежать от меня через окошко. Знаешь, даже обрадовалась, что обойдется без прощальных сцен.

- Я цветы тебе принес. - Я протянул вверх букет белых роз.

- Солнышко мое, - сказала Люсьена, - почему ты не сбежал? Зачем ты вернулся? Зачем ты снова потратился на цветы? С чего ты вообще взял, что я люблю розы?

- А что ты любишь? - удивился я.

- Что-нибудь простенькое. Ромашки, ландыши. Или сирень. А розы не люблю. Особенно белые. Глупый свадебный символ. Нам с тобой это ни к чему.

- А что нам к чему?

- Вспоминать друг о друге с теплом и веселой улыбкой. Можешь даже рассказать друзьям о забавном приключении с экстравагантной фокусницей и по совместительству укротительницей леопардов. Бог ты мой, сколько я их уже укротила...

- Ты это нарочно говоришь, чтобы меня позлить!

- Нет, мой глупый мальчик. Ну, сам подумай, что у нас может быть дальше? Тебе двадцать четыре, мне тридцать семь. Когда тебе будет тридцать семь, мне исполнится пятьдесят. Ты это понимаешь?

- Зачем думать о том, что будет после, когда мы обладаем тем, что есть сейчас? - с горечью произнес я.

- Очень рада, что ты меня цитируешь напамять, - усмехнулась Люсьена. - И очень хорошо, что чувство юмора тебе не изменяет. Значит, и со всем остальным совладаешь. Погоди минутку.

 Она прикрыла окно, но через несколько секунд снова открыла его и поставила на подоконник мою сумку.

- Я на всякий случай собрала твои вещи, - сказала она. - Думала оставить их у администрации, если ты вдруг хватишься. Так что, может быть, не так уж плохо, что ты вернулся. Лови!

Она бросила сумку вниз. Я не шелохнулся. Сумка шлепнулась на землю.

- Какой ты, всё-таки, нерасторопный, - сказала Люсьена. - Ну, бери свои вещи и прощай.

- Зубную щетку тоже положила? - спросил я.

- Конечно.

- Это очень хорошо. У каждого должна быть своя зубная щетка...

- И губная гармошка, - закончила Люсьена. - Вот видишь, солнышко, - я тебя тоже цитирую наизусть. А теперь у меня к тебе последняя просьба: не карауль меня у выхода. Не нужно. Ни к чему. И еще: ты сейчас, наверно, захочешь выкинуть в сердцах свой букет из белых роз или сунуть его в первую попавшуюся урну. Не делай этого. Ты, всё-таки, не мальчик, хоть мне и нравилось называть тебя так, а мужчина. Лучше подумай - может, есть на свете человек, который заслужил этот букет.

- Ты права, - сказал я. - Такой человек на свете есть. У меня тоже к тебе последняя просьба.

- Да, солнышко, какая?

- Выбрось мне в окошко бутылку из-под коньяка, который я принес в первую ночь. Даю слово, что ее я поймаю.

- Странная просьба. Но у меня нет ни времени, ни желания удивляться. Сейчас.

Она направилась вглубь гримерки, не прикрыв на сей раз окно. Я с трудом удержался от того, чтобы полезть наверх. Вместо этого я сложил руки на груди и постарался придать своему лицу как можно более небрежное и насмешливое выражение.

- Лови, солнышко!  - Люсьена снова появмлась в окне, сжимая в вытянутой руке горлышко пустой бутылки. Затем она медленно разжала пальцы, и бутылка полетела вниз. Я бросился вперед и в последний момент поймал ее.

- Молодец, мой маленький, - сказала Люсьена. - Ты не так нерасторопен, как кажешься. Расстанемся на этой светлой ноте.

Она улыбнулась мне и закрыла окно. На сей раз окончательно. Я поднял с земли бутылку и положил ее в сумку. Затем еще некоторое время постоял, словно ожидая, что сейчас за окном послышатся рыдания Люсьены, которая нарочно устроила этот спектакль, чтобы мне было не так горько расставаться с подобной стервой. Никто не заплакал. Я постоял еще немного, а затем побрел с букетом и сумкой ко входу в Октябрьский дворец. Я зашел в фойе и направился прямиком в буфет. Людей в буфете было совсем немного, а за прилавком стояла незнакомая мне женщина лет сорока с гладко зачесанными под чепец волосами.

- А где Надя? - спросил я.

Женщина не слишком любезно глянула на меня.

- Здороваться, вообще-то надо, - проворчала она.

- Извините. Здравствуйте. А Надя где?

- Выходная сегодня твоя Надя. Передать ей чего?

- Да... вот это. - Я протянул букет.

- Ох ты... - подивилась буфетчица. - Какие Надьке цветы приносят... Ты ухажер ее, что ли?

- Нет.

- А кто?

- Да никто.

- А чего ж такие букеты ей таскаешь?

- А это не ей, - сказал я.

- А кому же?

- Вам.

- Мне?

- Ну да. Чтобы красоты на всех хватило.

- Надо же, - покачала головой буфетчица. - Сроду мне таких не дарили. Белые розы, прям как на свадьбу... Милый, ты чего? - Она тревожно глянула на меня. - Да ты плачешь, никак?

- Нет, что вы, - ответил я, чувствуя в голове какую-то пустоту. - Это у меня глаз подбитый слезится.

- Ну да, подбитый один, а слезятся оба. Вот что, милый, давай-ка я тебе коньячку налью.

- Спасибо, - сказал я. - С коньячком это вы хорошо придумали.

Женщина налила мне полный стакан и велела выпить его залпом. Я послушно выпил и попросил еще.

- А не хватит тебе, милый? - с сомнением спросила женщина. - Еще напьешься, разбуянишься.

- Не разбуянюсь, - сказал я, - честное слово. Я за столик сяду и буду его потихоньку пить.

- Ну, смотри.

Она налила мне второй стакан. Я расплатился. Она отсчитала мне сдачи как за один стакан. Я удивленно глянул на нее.

- Первый - это как лекарство было, - пояснила она. - А за лекарство денег не берут. У нас буфет, а не аптека.

- Спасибо, - сказал я. - Ах да, извините, совсем забыл...

Я полез в сумку и достал оттуда пустую бутылку из-под коньяка.

- Вот, - сказал я, - я тут брал у вас, так надо вернуть.

- Что это ты у нас брал? - поинтересовалась буфетчица. - Бутылку коньяка?

- Нет,  - ответил я, - просто бутылку. Пустую. Тут у вас мой друг выступал, ему для фокуса пустая бутылка нужна была, а он дома реквизит забыл.

Буфетчица с сомнением посмотрела на меня.

- Врешь, небось? - спросила она.

- Честное слово, не вру... То есть, вру, конечно.

- Другое дело. Да не бойся ты, не выдам я твою Надю.

Я взял коньяк и присел за столик у окна, неторопливо попивая. В буфет вошел долговязый юнец, с которым я познакомился в первый день конгресса.

- О! - сказал он. - Кого я вижу! Ну, наконец-то, братан. А то я тут тебя два дня поджидал, чтоб выпить.

- Чего это вдруг?

- Так мы ж договаривались.

- Да? Извини. Забыл в мирской суете.

- Я вижу, братан, в этой мирской суете кто-то подсуетился и оформил тебе фингал под глазом.

- Мир не без добрых людей.

- И кто эта светлая личность?

- Десятка пик.

- Чего? Какая десятка пик?

- Фокус ты показывал, помнишь? Карта, которую я тогда вытащил, десятка пик была.

Долговязый покачал головой.

- И давно к тебе память вернулась? - полюбопытствовал он.

- Как в глаз получил, с тех пор и вернулась.

Долговязый вздохнул.

- Да, - проговорил он, - жаль, что не я тебе в глаз засветил.

- А уж мне-то как жаль, - подхватил я. - Если бы ты мне тогда в глаз засветил, может, ничего такого и не произошло бы.

- Чего такого не произошло бы?

- Да ничего такого. Вообще. Подрались бы тихо-мирно, забрали бы обоих в милицию, отсидели бы по пятнадцать суток, и на душе сейчас был бы просто рай.

- А так у тебя на ней что, братан?

- Ад. Кромешный ад, сквозь который текут слабенькие коньячные струйки.

Долговязый хлопнул меня по плечу.

- Не гони минор, братан, сейчас мы твои струйки до речек расширим.

Он сбегал к буфетной стойке и вернулся с двумя полными стаканами коньяка.

- Вот, держи, - сказал он. - Антон Безркуов - натура широкая.

- Ага. - Я хохотнул. - Прикольная у тебя фамилия для фокусника. А я...

- А ты - Майкл Джексон с Лукьяновского рынка. Помню, помню.

Мы с Антоном допили коньяк, попрощались с буфетчицей и отправились шляться по городу. Где-то пили еще, потом снова где-то и снова еще, потом Антон сказал, что ему пора, и мы расстались, пьяно расцеловавшись на прощание. Потом я купил в магазине две бутылки коньяку, вернулся в Октябрьский, проник за кулисы и нашел своих работников сцены - под пожарным щитом, с папиросами и портвейном в пластмассовых стаканчиках.

- Здоров, циклоп, - ухмыльнулись они мне.

- Рад приветствовать вас, господа, - ответил я.

- Нифигасе, - удивились те. - Пить хош?

- Для того и пришел.

- Уважаем, - сказали они. - Токо вот третьего стаканчика нет.

- Выбросьте ваши стаканчики, - сказал я. - Будем пить по очереди из горла, как культурные люди.

- Уважаем, - сказали они.

Мы выпили их портвейн, потом я достал из сумки бутылку коньяка, и мы пустили ее по кругу.

- Неслабый лошадьяк, - заявили они.

- А чего вы коньяк лошадьяком называете?

- А конь, что ль, не лошадь?

- Уважаю, - кивнул я.

Мы закурили.

- Признайтесь, - сказал я, - вы ведь тут, под этим пожарным щитом родились?

- И умрем тоже тут, - ответили они.

- Уважаю, - сказал я.

Мы допили коньяк, и они помогли мне добраться до выхода из дворца.

- Мож, свидимся еще, - сказали они.

- Сто пудов, - ответил я. - Она ж предупреждала, что все мужчины, с которыми она распрощалась, спиваются. Ждите пополнения в полку.

На улице голова моя чуть проветрилась и очистилась, и я сумел пересчитать оставшиеся деньги и поймать такси.

- Куда едем? - поинтересовался водитель.

Я задумался. Домой мне не хотелось. Дома я бы просто умер.

- На Караваевы Дачи, - сказал я.

- Десятка.

- Пойдет.

Я сел в машину. Минут пятнадцать мы ехали молча, потом я спросил:

- Скажите, а если б у меня денег не оказалось, но я бы вам рассказал одну очень печальную историю, вы бы меня стукнули монтировкой? Вы бы сказали мне: "Ползи, братишка. Ползи по склону Фудзи"?

- А у тебя что, денег нет? - нахмурился водила.

- Деньги есть, - успокоил его я. - Деньги пока... немножко есть...

- А чего спрашиваешь?

- Так интересно же...

- Тупые у тебя интересы, - заявил водила. - Вот сядешь ко мне как-нибудь без денег, тогда узнаешь. - Он глянул на меня повнимательней. - Ты, я смотрю, такие фокусы уже проделывал. От таксиста фингал заработал?

- Не-а, - я покачал головой, - фингал мне в наследство достался... от бабушки.

- Чего?

- Да так, ничего... Не обращай внимания... Сам же видишь - человек пьяный, несет всякую хрень подзаборную... А забора нет, прислониться не к чему, опереться не на что... И все, кто с ней прощался, спивались...

 

Стр.1, 2>