ЧУДЕСА И МИСТЕРИИ

Корр.: – Саша, 5 ноября вы привозите к нам в Бостон новый спектакль – на русском языке. Знаю, что он поэтический, что музыку к нему написал ваш сын. Хотелось бы услышать подробности.

Александр Марин: – Да, мы только что выпустили спектакль «Двенадцать (мистерия Серебряного века)». В его основе – известная поэма Блока и произведения других 11 поэтов Серебряного века. Всего получается 12 поэтов.

Корр.: – Символика чисел?

Александр Марин: – Ну да. Поэтов, и очень хороших, тогда было гораздо больше, но мы взяли этот формат, потому что он соответсР’В­твует библейскому эквиваленту двенадцати пророковапостолов.

Корр.: – А до них были 12 богов Олимпийцев, а у тех были свои древние предшественники. Так что дюжина – число священное, и колодец этот дна не имеет. В каком смысле ваш спектакль «мистерия»? Есть у вас перекличка с «Мистерией–буфф» Маяковского?

Александр Марин: – Они перекликаются, но наша Мистерия не буфф, хотя в ней есть и смешные вещи. Мистерия – тот самый жанр, который появился в эпоху Средневековья. Первоначально это были представления о жизни святых. Потом этот жанр больше стал связываться с болезнями души, когда дьявол и Бог борются за душу человека. В мистериях стали появляться черти, дьяволы, нечистая сила. Сформировался странный фарс, происходящий на улицах – он был настоящим университетом для тогдашнего простого человека, зрителя. Это были тяжелые времена для театра. Прошла эпоха Возрождения, позади были расцвет греческого и римского театра, и вот возникла эта, так сказать...

Корр.: – Дыра.

Александр Марин: – Да, дыра. Средневековье, когда по сути ничего не было, а была вот эта самая мистерия. И мы сохранили эту форму, в которой сказанное слово рождает новую энергию, производит некую эволюцию в твоём мышлении. Тем более, двенадцать выбранных нами поэтов как раз тем и занимались.

Корр.: Время было на таком стыке...

Александр Марин: – Да, время катастроф. Оно во многом созвучно нашему. Ведь главное происходит не тогда, когда, скажем, обрушиваются здания в Нью-Йорке. Есть предчувР’В­ствие катастрофы, ощущение того, что что-то меняется, что должно произойти нечто колоссальное, необратимое, может быть, временно необратимое.

Корр.: – Действительно, в нашем времени всё это есть. Ваш спектакль повторяет сюжет поэмы «Двенадцать»?

Александр Марин: – Мы рассказываем свою историю Христа. Она отличается от школьной трактовки, которую нам пытались преподавать на уроках. Не знаю, было ли это преподаванием...

Корр.: – Должна вР’В­ступиться за учителей – все-таки в прошлом я школьный учитель. Как и многие мои коллеги, пыталась что-то делать и, наверное, делала, хотя было это в то время и в тех условиях неимоверно трудно.

Александр Марин: – Я просто констатирую факт, что из школы никогда бы не вынес того понимания поэмы, которое дали мне параллельные уроки литературы с женщиной по имени Эсфирь Яковлевна. Она открыла мне глаза на Блока.

Корр.: – Москвичка? Может, я ее знаю...

Александр Марин: – Возможно, она и жила в Москве, но я вР’В­стретился с нею в Воронеже. Была она уже немолодой, влюбленной в шестидесятников, которые тоже, наверное, прошли бы мимо меня, если бы ни она. Именно от нее я услышал тогда стихи Евтушенко:

«Вам, кто руки не подал Блоку,
Затеяв пакостную склоку,
Вокруг «Двенадцати», вокруг
Певца...»

Могу прочитать вам эти стихи от начала и до конца.

Корр.: – Ага, вот откуда всё идёт. Сколько же вам было лет? 16? 17?

Александр Марин: – Мне было тогда 15 лет.

Корр.: – Так вот оно, начало вашего нынешнего спектакля. От Эсфири Яковлевны!

Александр Марин: – Да, от неё. Была эта женщина, думаю, с очень непростой судьбой.

Корр.: – Наверное, сослали в Воронеж, как Осипа Мандельштама. Воронеж – ваш родной город?

Александр Марин: – Я там заканчивал школу.

Корр.: – А потом?

Александр Марин: – Потом в Москве закончил Театральный институт, ГИТИС. Мастерскую Табакова.

Корр.: – Давайте продолжим об учителях. Любопытно – Табаков был учителем?

Александр Марин: – Он и есть на самом деле учитель. И не только для меня.

Корр.: – Да, сейчас если школа существует, то только Табакова. Оттуда идут и идут...

Александр Марин: – Да, это прямая ветвь. Смешно, конечно, но он любил повторять: «Мой учитель Топорков перенял уроки Станиславского. Я перенял их из рук Топоркова и теперь передаю вам». Однако то, чем он с нами занимался, что я получил от него, – всё это трудно назвать...

Корр.: – МастерР’В­ством?

Александр Марин: – МастерР’В­ством актера. Это было передачей определённого отношения к жизни, к событиям. Определённой философией. Он мог быть очень непонятным. Первый год обучения я просто не понимал, что он хочет нам объяснить этими своими притчами, рассказами...

Корр.: – Он говорил притчами?

Александр Марин: – Да, всегда иносказательно. Или свою жизнь приводил в пример. Тогда казалось – зачем? Но самое главное в нём – он давал место своим ученикам. В нём не было зависти. Он сделал одну простую вещь, согласную со временем: привёл во МХАТ молодых актёров и построил тот ТЕАТР, который сейчас существует. Можно спорить – нравится, не нравится. Но это театр своего времени.

Корр.: – Так у вас не было переосмысления его роли? Скажем, как часто бывает: в юности – почтение, а сейчас – критика?

Александр Марин: – Нет, у меня было переосмысление скорее в другую – положительную – сторону. Когда мы учились, не могу сказать, что он был самым моим любимым. Были Валерий Фокин, Катя Райкина, Авангард Леонтьев. Все они, казалось...

Корр.: – Затмевали?

Александр Марин: – Не то, чтобы... Они разговаривали на другом языке, более понятном. А он был этаким небожителем, достаточно известным уже тогда. Была дистанция; хотя он её не держал, я её ощущал. Но чем дальше я рос и развивался, тем больше понимал, что именно он является моим Учителем.

Корр.: – Давайте теперь о другом. Два года назад ваша жена, актриса Мария Монахова, играла у нас в Бостоне в спектакле «Язык поцелуев», поставленном Лилей Левитиной. Американская пьеса, английский язык. В рецензии на спектакль я писала, что слышу у героини спектакля «русские интонации» и надеюсь увидеть актрису в русской пьесе. В вашем театре в Монреале вы играете на французском языке. И вот – спектакль по стихам русских поэтов. Не поворот ли это к русскому театру?

Александр Марин: – Мы создали театр на чужом языке и стали интересны местному канадскому зрителю. Это было очень трудно – приехать в чужую страну и добиться, чтобы зритель тебя признал, обычно чуда не происходит...

Корр.: – А тут чудо произошло?

Александр Марин: – Конечно. Мы начали получать театральные премии и государР’В­ственную поддержку. Но дело даже не в том. Главное для жизни театра, чтобы его...

Корр.: – Заметили.

Александр Марин: – Да, чтобы его обсуждали. В этом и состоит театральный процесс. Если театр живёт в вакууме, нет зрительских откликов, то он как бы исчезает. Роль критика, как ни странно, настоящего хорошего критика, очень важна. Я имею в виду не того критика, который хочет устроить скандал или тебя обругать-похвалить, а того, кто включается в обсуждение поставленных нами проблем.

Корр.: – А иногда и тех, которые вам не видны.

Александр Марин: – Совершенно верно. А что касается русской публики... Для нас было большой неожиданностью то, как она приняла этот спектакль. Мы делали его с очень большим риском. Неожиданно пришло много людей.

Корр.: – Сколько?

Александр Марин: – Зал на 450 мест был забит, и реакция людей была настолько неадекватной...

Корр.: – Неадекватной чему?

Александр Марин: – Нашим ожиданиям. Мы не ожидали такого приема, такого успеха. Не верилось, что публике это может быть интересным, что она откликнется не на какую-нибудь комедию, а на стихи русских поэтов.

Корр.: – Да, сюда порой привозят очень низкопробные спектакли.

Александр Марин: – В том-то и дело. И если на это люди ходят, если это их удовлетворяет, значит вот он – их уровень. Куда же тогда соваться с поэзией Серебряного века?

Корр.: – Как я поняла, эти ваши логические рассуждения были опровергнуты жизнью.

Александр Марин: – Оказалось, что на самом деле публике нужно больше, чем просто приятно провести вечер или вР’В­стретить любимого актера – ей нужно и что-то другое: пища для ума, для души. Мы работаем на глубокого, умного зрителя.