В КОЛЫБЕЛИ НАРКОЗА

Потомственный врач, научный работник, автор публицистических статей и беллетристики. Участник Великой Отечественной войны. Выпускник Первого Ленинградского медицинского института, кандидат медицинских наук.

Создатель первого в СВ­СВ­СР отделения анестезиологии и неотложной хирургии в Ленинградском институте скорой помощи. Один из организаторов первой в мире специализированной «штурмовой» машины скорой помощи, первого в СВ­СВ­СР «инфарктного» отделения с одной из первых в мире службой интенсивной терапии и реанимации больных острым инфарктом миокарда. Автор более 100 научных статей, соавтор двух монографий, пяти изобретений и 25-ти рационализаторских предложений. Часть публицистических статей, юморесок, фельетонов вошла в его книгу на русском языке «Смехотерапия», изданную в США.

Вот уже много лет, как автор этого опуса продолжает с пристрастием сравнивать приютивший его знаменитый Бостон с покинутым на произвол судьбы родным Питером: ведь между этими раскрытыми нараспашку «окнами» в мир очень много сходства.

Так было и в тот раз. Прогуливаясь по центральному парку Коммон, я вдруг наткнулся на дотоле незнакомый мне памятник. Расположен он по соседству со статуей Вашингтона.

Чёрт побери! Да ведь это же монумент самому его превосходительству Эфиру! Значит, в какой-то степени он посвящён и лично моей персоне. Ну, скажем, не совсем мне, а эпохальному событию в истории человечества – рождению предмета моего многолетнего увлечения в медицине – анестезиологии. В част-ности, самому первому наркозу, осуществлённому путём вдыхания больным паров диэтилового эфира. Дерзнул на этот гуманнейший подвиг в 1846 году бостонский дантист Уильям Мортон. Так началось покорение дьявольской боли.

У автора за его полувековую жизнь хирурга, анестезиолога и кардиореаниматолога – тысячи наркозов. Из памяти стёрлись типовые и благополучные. А вот экстравагантные – прочно врезались в сознание. Они-то и вспомнились у памятника первому наркозу.

Один из них – «трагический». На заре современной анестезиологии пришлось провести наркоз в ленинградском Институте скорой помощи. Трубка в дыхательное горло была введена известному в стране физику. Срочная операция осуществлялась по жизненным показаниям в связи с флегмоной и перфорацией жёлчного пузыря. Как наркоз, так и операция прошли благополучно. Ничто не предвещало трагедии. Но на следующее утро у больного молниеносно развилось тяжелейшее воспаление верхних дыхательных путей. Стало ясно, что я занёс в трахею инфекцию. Тогда трубки стандартно стерилизовали операционные сВ­ёстры.

Я сутки не отходил от больного. Всё было тщетно: имеющиеся в то время противовоспалительные средства не помогали. К ужасу, больной умер.

Я не находил себе места. Его смерть совпала с последним днём работы перед моим очередным отпуском. Представляете, с каким грузом в душе пришлось уходить на отдых?! Берег Чёрного моря оказался не в радость. Правда, в дальнейшем стало известно, что умерший физик несколько раз в жизни подвергался облучению и, вероятно, иммунитет у него был резко понижен. Но факт остаётся фактом: больного «убил» наркоз. На много тысяч успешных – первый и последний раз – трагический. Такова медицина!

Другой запомнившийся наркоз я бы назвал «кладоискательским». Больной оперировался в Великих Луках по поводу прободной язвы желудка. Ему дали наркоз закисью азота. Этот газ, из-за выраженной фазы возбуждения, назвали «веселящим газом»: при вхождении в наркоз больные часто смеются, даже хохочут – как будто их щекочут под мышками. На этот раз больной, над кем-то смеясь, принялся рассказывать, где расположен тот злосчастный колодец, в который он во время войны спрятал свои драгоценности.

По выходу больного из наркоза, я пересказал ему от него же полученные сведения. «Ура!», – завопил он и, ударив себя по лбу, в знак благодарности начал так трясти мою руку, что я испугался, как бы он её не оторвал. В награду за «наводку» я получил бутылку отличного французского коньяка.

Благодаря третьему запомнившемуся мне – «разоблачительному» – наркозу, был обнаружен убийца многих советских людей. В областной великолукской больнице экстренно оперировался больной в связи с заворотом кишечника. В стадии возбуждения он стал выкрикивать жуткие команды: «Коммуняки и жиды! Пять шагов вперёд!». Затем на всю операционную последовала отрывистая и чёткая команда: «По гадам – пли!». Всё это слышала подавленная операционная бригада. По окончании послеоперационного периода, несмотря на клятву Гиппократа, обязывающую соблюдать врачебную тайну, я сообщил обо всём услышанном представителям «соответствующих органов». Потом мы узнали, что через некоторое время оперируемый был осуждён за участие в массовых расстрелах в оккупированных немцами Великих Луках. До сих пор считаю, что сообщил я не медицинские данные, что клятву Гиппократа не нарушил.

Припомнился и «любовный» наркоз. Оперировался весьма пожилой человек. На операционном столе при вхождении в наркоз он стал пылко объясняться в пламенной любви, очевидно, юной особе. Он предлагал ей и руку, и сердце. Клялся в вечной любви до гробовой доски. Заверял, что бросит свою «старую каргу». Вся операционная бригада хорошо потешилась и операция прошла необычно весело.

А вот ещё один наркоз, который по праву можно назвать «матовым». В областной великолукской поликлинике я вёл приём в качестве консультантахирурга. Врач-отоларинголог привёл ко мне молодого человека – тракториста. По своей собственной ошибке он опрокинул трактор в глубокий кювет. При этом сам он не пострадал, но очень испугался. После падения тракторист полностью потерял дар речи. Онемел! Не мог произнести ни слова. Пытаясь ответить на вопросы, мычал, улыбался и разводил руками. Прошло уже две недели, как он перестал говорить. Водили его по врачам разных специальностей, но никто из них органической патологии не находил. Голосовые связки в норме. «Здоров, как бык». Должен говорить. Но парень – «как партизан»: стойко молчал. Подумалось, что если молчание связано с запредельным торможением, охватившим в коре головного мозга центр речи, наркоз, перераспределив процессы возбуждения и торможения, может освободить центр речи от торможения.

После некоторых колебаний решился-таки внутривенным вливанием ввести больного в наркоз. И, к великому удовлетворению, не ошибся. Как только тракторист вошёл в наркозную фазу возбуждения, от него по всей поликлинике понёВ­сся многоэтажный, я бы даже сказал – художественный, мат. В коридоре в ужасе замерли больные. В кабинет на матерщину сбежались все сотрудники поликлиники. Примчалась взъерошенная и грозная главврачиха, уже готовая вынести мне за матерщину административное взыскание.

Наверное, за всю историю поликлиники впервые так громко, откровенно и выразительно гремел сочный мат. Я же, благостный, был горд, торжествовал даже больше, чем при успешной защите диссертации. К сожалению, должен признаться, что после пробуждения больной вновь замолчал. Но зато стали ясны причины онемения и план лечения. Подключился психотерапевт. После гипнотического внушения речь полностью восстановилась.

Был и «петушиный» наркоз. Однажды в Институте скорой помощи я оперировал под интубационным наркозом молодую женщину – эстрадную певицу – в связи с внематочной беременностью. Она обладала сильным голосом – сопрано. Но после операции при попытках петь стала часто срываться, что называется, «пускать петуха», а потом, ко всеобщему удивлению, запела… полноценным меццо-сопрано. Из-за этого ей даже пришлось менять репертуар. Операционную бригаду она обвиняла в том, что при наркозе ей «подменили голос». И требовала вернуть первоначальный.

Много крови у меня, тогда начинающего хирурга, выпила одна больная: низкорослая, очень полная, среднего возраста и некрасивая. К сожалению, с фамилией Кац. Она поступила в Военномедицинскую академию в связи с большой пупочной грыжей. По неопытности я до наркоза не предупредил больную, что пупок при операции, возможно, сохранить не удастся. Соответственно, не получил её официального согласия на удаление пупка. Не счёв его жизненно важным и украшающим органом человека, я его со спокойной совестью удалил. Короче: «обеспупил». Что тут началось! Как только не поносила меня эта больная, находясь в «моей» 16-коечной палате. Вплоть до выписки. Я стал в её словах «никудышним хирургом» за то, что так её «изуродовал».

Разглядывая памятник первому в мире наркозу, меня вдруг озарило: а что это я все наркозы рассматриваю только с позиции врача? А ведь совсем недавно я был главным участником почти что международного «наркозного» конфликта в связи с собственным тяжёлым заболеванием. Естественно, под наркозом я был успешно прооперирован. После операции начало возвращаться так называемое «сумеречное» сознание. С трудом открыв глаза, я сразу понял, что привязан и нахожусь в небольшом тёмном помещении. Рядом сидела совершенно чёрная женщина и, как цербер, не спускала с меня глаз. Любую попытку освободить конечности она решительно пресекала. До меня стало доходить, что я попал в криминальную историю. Пронеслась мысль: «Наверное, надо мной проделывают какие-то опыты». Я вырвался из завязок, вскочил и побежал по коридору до надписи Exit. За мной устремился целый отряд «надсмотрщиков», почему-то одетых в белые халаты. Началась маленькая заварушка. Я, как бывший «совок», героически сопротивлялся, считая, что попал в тюрьму Гуантанамо. Хотя являюсь обласканным гражданином Америки, требовал контакта с представителями российского посольства. «Международный наркозный конфликт» был легко урегулирован одним уколом в ягодицу.

В завершение воспоминаний о необычных наркозных перипетиях, хочется поделиться гордостью «за нашенских». Известно, как трудно не совсем юному врачу-эмигранту пройти через все рогатки и добиться в Америке права быть хотя бы обычным семейным врачом. Ещё труднее для прибывших стать узким специалистом. Но «русскоязычники» могут гордиться. Наш питерский, скромный, в прошлом даже заикающийся от детского испуга анестезиолог Симон Гельман, ныне в самой, что ни на есть, колыбели анестезиологии, признан корифеем!

А случилось так. Втихую, как «кустарь-одиночка», сделав сначала в больничке кандидатскую, а потом в институте написав докторскую диссертацию по анестезиологии, он решил податься в свободный мир. Как раз в войну Судного дня его угораздило приземлиться в Израиле. Только самолёт коснулся почвы, как по радио пронеслось: «Есть ли среди прибывших врачи?..»

Докторскую диссертацию по анестезиологии тайно от таможенников, пограничников и самого диссертанта провезла через границу в пианино героическая еврейская жена. А дальше – 35 лет с семи утра до вечера сначала в Израиле, а потом в Америке – наркозы, наркозы и наркозы. Иногда при небывалых операциях. А ещё – наука, лекции, доклады, медицинская опека над ближними и дальними. Ныне в его честь при Гарварде создан миллионный грант и стипендиальный фонд. Портрет красуется в галерее учёных Гарварда.

Всё это промелькнуло в голове около единственного в мире памятника первейшему наркозу, установленному в самом центре Бостона рядом с памятником Вашингтону.