В ТЕБЕ СЛИЛИСЬ И ЧАЯНЬЯ, И СЛЁЗЫ

МОИСЕЙ

1

Все со мной говорит.
Будь то куст или облако, или
это  голос крови
не дает мне забыть Твое имя.
Я подвластен ему.
Этот голос бичом меня гонит.
Мне гадать ни к чему
ни по жертвам и ни по ладоням.
Сорок лет я брожу
по земле раскаленнее ада.
Я вопроса стыжусь:
"Может, мы - неразумное стадо?
Может, кучка людей,
что за мной, обреченная, бродит -
это гул площадей,
распинающий малый народец?"
Я не вижу морщин.
Выгорает одежда от зноя.
Я не знаю причин.
Я - потомок Адама и Ноя.
Нет желанной Земли.
Нет дороги. Терпенье на грани.
Даже душу излить
не могу. Подавляю стенанья.
Ноги стер до крови.
Руки стали чернее эбена.
Кто меня вдохновил
на дорогу длиной в поколенья?
Говорят, я жесток.
Говорят, что мой нрав необуздан.
Этих каменных строк
я хранитель. Хребтину до хруста
распрямляя, идти,
на корню выжигая крамолу.
Будет куст мне светить.
Будет истины Голос глаголить.

2

Тебя я вижу в дымке пред собой,
земля моя! Прекрасная невеста,
что, впрочем, не торопится женой,
подругой стать. Скорее мне ответствуй!
Так ты ждала? Зачем же отдалась
иному жениху, чужим объятьям?
Да будь ты неприступна, как скала, -
тебя возьму, вспашу тебя, занятья
тебе найду. Так вот ты какова!
Так вот зачем я сорок зим и весен
все брел к тебе, стирая жернова,
роняя хлеб из стариковских десен.
Ты зелена, искомая. Холмы
вздымаются, как девственные груди.
Я петь готов, как юноша, псалмы.
С тобой о тяготах пути забудешь.
Как будто бы ни Каина греха
не знала ты, ни Вавилонской свары.
Но не могу уже я услыхать
ни птиц твоих, ни голос жен лукавых.
И дух мой вылетает из груди,
к тебе стремясь, тебя одну желая.
А тело... Нет, черты не перейти...
Все кончено... Египет... Мгла сплошная...

ЖАЛОБА ЦАРЯ ДАВИДА

Ветер кружится и вьется,
Воет колдуном седым.
Я один в своем сиротстве.
Я один в своем сиротстве.
Господи, почто один?

Мальчик мой кудрявый, сыне...
Болью изошла душа.
Ты один теперь в пустыне,
Ты в неведомой пустыне.
Чуда бесполезно ждать.

Все: и славу, и бессмертье
Отдал б, чтоб тебя вернуть.
Миг с тобой во тьме не светит.
Навсегда уходят дети.
Одинок мой скорбный путь.

Знаю, знаю, был я грешен,
Сластолюбием грешил.
Перст возмездья неизбежен.
Неужели неизбежен?
Господи, я просто жил!

Сохнут гроздья винограда.
Солнце жжет. Ни есть - ни спать.
Ты ушел, моя отрада.
Замолчите все! Не надо
Божью волю поминать.

ПОСВЯЩЕНИЕ ИЕРУСАЛИМУ

Молитвами, надеждами храним
ты светишься, о мой Иерусалим!
От праотцов до Страшного Суда
сияешь ты, как чистая звезда.
Я почитаю блеск твоих седин.
Как Бог - един, на свете ты - один.
Тебе хасиды посвящали песнь,
и славен Бог, что ты на свете есть!
Тобой да будет верящий спасен.
Ты наш приют, ты наш молельный дом.

Предсмертный шепот побелевших уст,
изгнания позор и Холокост...
А ты был жив упрямо, вопреки.
И о тебе вздыхали старики,
и спорили кудрявые юнцы,
болтали дети за куском мацы.
Ты растворялся в дымке, словно миф,
но не исчез старанием ешив,
непостижимой верой чудаков,
что помнили тебя среди плевков
и шли на погребальные костры
по неизменным нравам той поры.
Ты возлегаешь пышно, словно царь.
Ерушалаим, слез моих алтарь!
Вздохну, пасхальный кубок пригубя:
мой дед слепой не увидал тебя.
Но, грешная (себе же на беду),
я мысленно всю жизнь к тебе иду...

* * *
"При реках Вавилона, там сидели мы и плакали, когда вспоминали о Сионе".
Библия. Псалтирь. Псалом 136.

Тот плач на реках вавилонских,
в себя вобравший все знание о будущем и прошлом
(погром Александрийский, гибель Храмов...),
тот плач, прошивший скорбной, горькой нотой
столетия, стенанья о земле, что враг - пройдут века -
засыплет солью, оставив лишь мечтой для поколений;
протяжный, заунывно-долгий плач,
в котором я б не поняла ни слова,
молитвою иль песней моросящий,
а то и погребающий волною,
гонимый ветром, словно семена
смоковницы, впоследствии принявшей
несправедливого проклятья тяжесть,
(так бесприютно, Боже, так навечно) -
тот плач живет во мне.

ВОПРОС

Как он выжил, этот предок,
избежав (никак не мало!)
ассирийскую жестокость,
ярость Тиглатпаласара?
Как гоненья Вавилона
вынес, римские галеры,
антиоховы расправы,
эпидемии холеры,
и неистовство зилотов,
крестоносные походы,
нищету, скитанья, голод,
реймского собора своды,
инквизицию, погромы,
черносотенцев, гестапо?
Мой живучий ловкий предок,
подаривший маму с папой...

МЕСТЕЧКО

Все мы вышли из местечка -
от молочников до марксов.
В нас живет оно навечно.
Ну и незачем ломаться!
Узнаю я в программисте
интонации дедовьи.
Даже сходен образ мыслей:
духа странствие иль крови?
Даже нобелевский гений
внешне мне напомнил дядю,
кто Вертинским увлекался,
а с Прокофьевым не ладил.
Это я к тому сказала
(может, мысль и примитивна) -
все мы вышли из местечка,
хоть кому-то и противно.
Да, мы вышли из местечек,
истребленных злобой лютой,
но во мне стучит их пепел
ежедневно, поминутно.
И в джинсовом облаченьи,
и в хасидском лапсердаке
дух скрывается библейский,
как хлеба в растущем злаке.
Это прошлое так близко.
Право, лишь доверься слуху -
и услышишь голос мглистый
про войну и про разлуку,
и про ненависть тиранов,
что истории не внове,
про бессилье вражьих станов
гордость сокрушить жидовью,
и наивное лукавство
торгашей и фантазеров,
шаг над крышами шагалов
и свеча над ветхой Торой.
А проклятия, а ссоры!
Позавидовал бы Гоголь:
"Ах ты, рыбья холера,
помесь мерина с оглоблей!"

Где же ты, мое местечко?
Нет, как не бывало в мире.
Но приносит дочь из школы
то, что мы не проходили.
Говорливое местечко!
Хоть ты кануло в столетьях,
но осталось в нашем сердце
да еще, надеюсь, в детях...

* * *

"Свяшенный вид земли моей родной"?
Не в моде нынче пафос, не в фаворе.
Но как иначе выразить нам боль
И радость от преодоленья боли?
Без пафоса напористых фанфар,
Вещающих о торжестве и чуде,
не полон будет ликованья жар
и ликованья самого не будет.
Страна - наперекор и вопреки,
Полоска узкая, в глазах врагов - заноза,
Притоками одной большой реки
В тебе слились и чаянья, и слезы.

Былинка я, ничто в твоей судьбе,
Но мысли о тебе, все о тебе...