Антисемитизм В РФ и в ФРГ (всё тот же российский)

Мне, видимо, просто везло: с самого раннего детства и вплоть лет до двадцати двух ни в нашей коммуналке, ни во дворе, ни на улице, ни 10 лет в школе, ни потом еще 5 лет в институте я не помню какого-то к себе особого отношения как к еврею.

В коммуналке

В 40-60-е годы в довольно тесной коммунальной квартире номер 12 на втором этаже пятиэтажного кирпичного дома номер 24 по московской улице Дурова мы - родители и нас двое с младшим братом Борей - были единственной еврейской семьей. Обретались мы четверо в 16-метровой комнате с окном на улицу, по которой то и дело громыхал трамвай 50-го маршрута, все те самые упомянутые 22 года. До того как родители, взяв с собой младшего брата (который вскоре ушел в армию), вступили в кооператив и переехали в двухкомнатную квартиру в тогдашний новый район Медведково. А я еще несколько лет после этого оставался жить в этой коммуналке. И рядом с нами все эти годы жили, стало быть, еще четыре семьи, совершенно русские.

Жили мы все, каждая семья, своей весьма скромной и примерно одинаково небогатой жизнью, тесно не сближаясь, но и особо не конфликтуя на общей кухне. Хотя, конечно, не всегда было все в наших взаимоотношениях гладко, случались время от времени споры и даже небольшие бои местного значения, но в основном на чисто бытовой почве: кто-то их жильцов забыл выключить свет в уборной, кто-то слишком надолго ее занимал, в то время как туда уже выстроилась очередь, кто-то пролил свой суп на соседский столик (стояли эти столики весьма плотно один к другому ввиду крайней тесноты на маленькой кухне), кто-то устроил сквозняк в коридоре, кто-то выходил курить на эту кухню, забывая при этом открыть форточку, кто-то пропустил свою очередь в уборке помещений "общего пользования"… и т. д. Все эти локальные и не очень частые вспышки и скандалы, иногда, впрочем, довольно нервные и громкие, не переходили, однако, определенную грань, обходились без битья посуды, плевков в чужие кастрюли и мордобития в кровь. Носили ограниченный по тематике кухонно-коридорный характер.

А, что примечательно, участниками этих разборок были исключительно женщины. Правда, и мужчин-то взрослых в нашей квартире в те времена было лишь двое - мой папа и муж Моисеевой, соседки из угловой, через стенку с кухней, комнаты, вредной и всегда готовой к склоке бабы, усатой и горбатой. Она, кстати, и была самой частой зачинщицей конфликтов. Мужчины не вмешивались в кухонные баталии, были, как говорится, над схваткой. Мой же папа, если был в это время дома, весь процесс кухонного скандала с участием мамы воспринимал на слух, плотно прислонившись в комнате к двери ухом, чутко, боясь пропустить хоть слово, отслушивал ход боевых действий, анализируя и ворчливо комментируя про себя услышанные аргументы обеих сторон. А по возвращении из кухни в комнату с очередного раунда мамы, раскрасневшейся от нервной перепалки, подробно инструктировал ее и разъяснял ей, как надо было хлестко и убедительно ответить на то или иное оскорбление противника, чаще всего той самой усатой Моисеевой. На что мама реагировала всегда одинаково: "Вот пошел бы сам-то и ответил. Чего ж ты под дверью торчишь? Бояка! Смелый только здесь советовать и учить?".

С остальными соседями - одинокой Матрёной Михайловной, Карташовыми Александрой Ивановной, ее полуслепой старухой матерью Клавдией Александровной, периодически забывавшей выключать свет, газ и вообще всё, их двумя дочерьми-внучками - безбашенной красавицей Светкой и её более благоразумной старшей сестрой Лилей, а также тётей Нюрой Леоновой, вдовой погибшего на войне солдата, жившей в маленькой комнате с двумя сыновьями, старшим Лёвой и его шебутным братом Шуриком, было у нашей семьи, как я вспоминаю, весьма и весьма мирное сосуществование. А с последней, очень доброжелательной и тихой тётей Нюрой и вообще все годы мама поддерживала вполне дружеские и даже эпизодически деловые отношения: мама заказывала ей, прекрасной портнихе, работавшей, естественно, втихаря, просто для подработки, мужские сорочки, которые она делала очень добросовестно, качественно и в сжатые сроки, при этом, что немаловажно, брала за это весьма недорого. Это было для нас очень удобно, не говоря уж о том, что в те годы в магазинах, даже московских, такой товар был в большом дефиците.

Так что, несмотря на периодически возникавшие женские кухонные междоусобицы, в них не было, кажется, никакого переходящего на личности национального оттенка. Хотя, как я сейчас понимаю, было заметно, что мрачная чета Моисеевых (а вечно "разогретый" коротышка глава семьи все же иногда высовывался из дверей своей комнаты, как бы выказывая молчаливую моральную поддержку лающей усатой супруги), так вот, чета эта, пышущая злобой на маму, а заодно и на все наше семейство, похоже, сильно наступала на горло собственной песни, чтоб из этого горла не вырвался в качестве уже последнего и, стало быть, решающего довода в кухонном диспуте с моей мамой самый убедительный и традиционный аргумент на тему нашего противного этнического происхождения…

А не делали они этого последнего шага в жаркой дискуссии, как я теперь знаю, по одной простой причине: из подспудного страха, который навевал на них непонятный им образ моего молчаливого, никогда не появлявшегося на кухне и внешне сурового и закрытого для соседей папы, которого они, соседи, на всякий случай сторонились, считая его неким большим начальником, а, значит, влиятельным человеком и даже, как однажды проговорилась полуслепая старуха Карташова, скорее всего комиссаром… Такое впечатление от моего отца вызывал у соседей прежде всего его внешний вид. Одевался отец всегда строго, как чиновник: в полувоенный френч защитного цвета, застегнутый на все пуговицы, или в черный двубортный костюм обязательно с галстуком, невзирая на погоду (даже, помню, на пляже в Сухуми, куда он как-то приехал за нами с мамой в августе, он появился именно в таком костюме, в 30-градусную жару).

Но важнее всего, видимо, было то, о чем всегда помнили все наши соседи. Дело в том, что отцу по должности (а работал он в системе Министерства путей сообщения, начальником отдела материально-технического снабжения, во время войны, например, отвечал за снабжение фронта боевой техникой и продовольствием) полагался домашний телефон для возможности оперативной связи с ним вышестоящего начальства, что было, конечно, большой редкостью в те скудные времена. Так вот, когда в конце 1946-го нам провели в комнату телефон, отец тут же вынес его в коридор, чтоб им могли пользоваться все жильцы. Это был, конечно, с его стороны весьма широкий жест и убедительный фактор в подтверждение мнения соседей о значимости папы для страны в глазах соседей, вызывавший пиетет и вместе с тем явную оторопь скрытных недоброжелателей нашей семьи, таких, в частности, как все та же сумрачная чета Моисеевых.

А во дворе,

где я нечасто, но все же появлялся (мама, ясное дело, возражала, зная вполне хулиганские нравы того времени и нашего двора в частности), так как там после уроков играли мои друзья-одноклассники Вовка Орлов и Лешка Рогов. Среди дворовой братии я был, пожалуй, единственным евреем (остальных, живущих в нашем доме, родители не пускали во двор ни под каким предлогом). Однако меня, чужака, как это ни странно, практически не донимали по национальному вопросу. Нет, были, конечно, какие-то изначально слабые попытки вывести меня из себя и уколоть мое самолюбие такими, например, репликами, произносившимися, естественно, сильно картаво и с особенной распевной интонацией:

- Абгам, а ты ку-го-чку хо-чешь?

На что я отвечал:

- Хочу, конечно, а ты?

…И тому подобное. Но пару раз, наталкиваясь на мою спокойную реакцию, тем более я никак не картавил и не говорил нараспев, постепенно отставали. А проявлять какую-либо агрессию по отношению ко мне, в том числе и физическую, побаивались. Но боялись, конечно, не меня: я был довольно хилым пацаном и слыл явным "маменькиным сынком". А опасались они моего защитника - соседа Шурика, сына той самой портнихи тёти Нюры, который по старшинству (я года на три был моложе его) взял меня под свое покровительство, сказав свои дворовым корешам (мама считала их всех хулиганами, что было вообще-то недалеко от истины), что, мол, "этого малого не трожьте, нормальный мой сосед". Мама наставляла меня держаться от дворовой компании подальше, я и держался, но "крыша" со стороны Шурика давала мне во дворе некоторую дополнительную степень свободы и всерьез гарантировала от нежелательных цепляний извне.

В школе

Что касается школы № 254 Дзержинского района, то моральная обстановка в те годы в ней была, на мой взгляд, довольно здоровая, ни о каких разборках на межнациональной почве и даже намеках на них, а тем более попыток антисемитских проявлений лично я тогда знать не знал и даже вовсе не задумывался над этой проблемой. В нашем классе "А" во все годы учебы, как я теперь понимаю задним числом, была чуть ли не треть учеников-евреев. Причем я, например, даже не знал тогда, что они евреи, несмотря, казалось бы, на такие типичные их фамилии, как Рабинович, Спектор, Розенфельд, Берман, Шнейдер… И никому в голову не приходило акцентировать на этом обстоятельстве свое внимание, никаких нездоровых ассоциаций ни у кого, похоже, это не вызывало. Как и то, что были, помню, евреи и среди наших учителей. Например, суровая и громкая математичка Мария Абрамовна, полная черноволосая дама, с трудом носившая свое грузное тело с объемистой, вот-вот грозившей вывалиться из выреза на пуловере грудью, обладавшую очень строгим, доходившим в отдельные минуты до визга голосом, становящимся чуть ли не нахальным, даже базарным, и легко награждавшая проштрафившихся учеников остроумными, как ей казалось, прозвищами, и вправду порой такими хлесткими, что они потом приклеивались к ребятам надолго. Обращалась, к примеру, к своему любимцу и способному к математике, но очень рассеянному Лёвке Сигалу так: "Ну ты, Лёва из Могилёва, соберись наконец и ступай к доске!"

Был еще учитель-еврей - плотный мужчина средних лет, с круглой курчавой головой, но странный такой, вечно красневший от смущения, не знавший как себя с нами вести, преподаватель психологии по имени Юзеф Аронович. С первого же его появления наш остряк Марик Спектор, знаток истории русской охранки, окрестил психолога обидным прозвищем "Азеф Аронович"… Учитель оказался совсем незлобивым и ангельски терпеливым человеком, производившим, однако, такое впечатление, будто он попал против своей воли в какое-то абсолютно чуждое ему пространство, то есть явно не в свою тарелку, которой являлась в его глазах эта кошмарная школа с ее неуправляемыми, вполне сумасшедшими учащимися. Чем мы, жестокие подростки, прекрасно научились пользоваться, устраивая на уроках несчастного психолога настоящие бои с гонками по всему классу на партах-танках и, естественно, сопровождавшимися воинственными возгласами типа "Вперед!", "В атаку!", "За Родину!!!", решительно наступая не только друг на друга, но и на бедного, прижатого к доске Юзефа Ароновича, молча взиравшего на всю эту вакханалию в полнейшей растерянности и никак не решавшегося её прекратить и приступить наконец к изложению материала собственно психологии, непонятного нам и, на наш взгляд, бесполезного предмета.

Литературу и русский язык у нас преподавали несколько учителей, в том числе загадочный Борис Наумович, всегда очень элегантный не по тогдашним советским представлениям о школьном педагоге, какой-то чуть-чуть западный, бледнолицый с вечно печальными глазами мага и ярко очерченным ртом с несколько брезгливым выражением. По слухам, он и сам был человек пишущий, поэтому, вероятно, именно ему педсовет поручил вести редколлегию школьной стенгазеты.

А испанский и, по совместительству, немецкий языки преподавал молодой, изысканно франтоватый, чуть ли не "стиляжного" вида, в светло-сером модном пиджаке с двумя шлицами, шейным цветастым кашне и непременным платочком в боковом кармашке Семён Михайлович (только через много лет, когда мы с ним случайно сблизились и подружились, я узнал от него, что Семён Михайлович оказался по паспорту не столько Семёном Михайловичем, сколько Соломоном Мовшевичем, перевел и опубликовал на русском несколько испанских романов и в конце семидесятых, женившись на знаменитой советской скрипачке, уехал с ней жить в Германию).

Словом, в мои школьные годы обстановка в среднем учебном заведении № 254 была вполне толерантной. И даже в мрачные дни начала 1953-го, когда в СССР набирало силу инспирированное властями "дело врачей-отравителей", в числе которых большинство "убийц в белых халатах" было с еврейскими фамилиями, в школе нашей это эпохальное событие как-то обошлось без реагирования. То есть тогдашняя ситуация в школе, как помнится мне, семикласснику-еврею, ничем особенным не запомнилась: никого из педагогов-евреев под это "дело" вроде не уволили, никак публично не клеймили ни на каких известных мне собраниях, все они благополучно продолжали работать с нами в школе в прежнем качестве и в дальнейшем. И уж среди учеников класса тоже не могу вспомнить как в связи с "делом врачей", так и после разоблачения подонков, спровоцировавших эту кампанию, никаких антисемитских проявлений с чьей бы то ни было стороны. Вот уж действительно пронесло.

Конечно, в то страшное время "дела врачей" внутри моей семьи я стал замечать некоторое необычное напряжение: родители чаще обычного при моём и брата появлении в комнате стали переходить на еврейский язык (они и раньше, но значительно реже, так поступали, когда хотели что-то скрыть от детских ушей), а слово "еврей" вообще, как и всегда, произносили почему-то сдавленным шёпотом, как что-то не совсем приличное или запретное… Но всё это необычное поведение родителей не выходило за пределы нашей комнаты и не имело, к счастью, для нашей семьи никаких "оргпоследствий": работающего в министерстве на весьма ответственной должности отца не уволили, слава богу, не арестовали, не обличали и вообще никак не отметили… Обошлось, к счастью.

А до нас, детей, вообще эта проблема родителями не доводилась.

Только много позже мне стала известна одна, как оказалось, весьма характерная история того периода "дела врачей", коснувшаяся нашей семьи. Вернее, наших ближайших родственников - младшего брата моего отца, то есть моего родного дяди, и его жены. Дядя Абрам вернулся с войны тяжелым инвалидом, получив ранение в голову в первые же недели войны, в сражении под Москвой. Долго лечился в госпиталях, потом в больнице в Свердловске (ныне Екатеринбург), перенес несколько операций, в том числе трепанацию черепа. После окончания войны отец с большим трудом помог ему с Урала вернуться в Москву, устроиться на работу переплетчиком на фабрику. Году в 50-м он женился на хорошей русской женщине (родом, как она всегда не забывала подчеркивать, "из бывших") - Елизавете Ивановне Михайловой. Она очень полюбила моего дядю и, не задумываясь, взяла после регистрации брака его еврейскую фамилию. Они жили, что называется, душа в душу, не учиняя друг другу скандалов. По крайней мере, никто из нас, ближайших родственников, никогда не был свидетелем их размолвок. Хотя, надо сказать, у обоих были те еще характеры, каждый со своими принципами, но, кажется, настоящим главой семьи (детей у них не было) была все же Елизавета Ивановна, к мнению которой дядя Абрам всегда прислушивался. Елизавета Ивановна чувствовала себя более уверенно в их доме, видимо, еще и потому, что работала тогда на весьма ответственном месте: в Прокуратуре РСФР, где ее очень ценили (я это знал не с ее слов, а по отзывам нескольких сослуживиц, с которыми мне довелось пообщаться, придя однажды к ней на службу в здание на Кузнецком мосту). Она считалась высококвалифицированной машинисткой-стенографисткой, была горда своим положением, что, наверное, откладывало невольный отпечаток каким-то образом и на ее ощущении себя и, естественно, поведении в семье. Во всяком случае, на работе у нее был полный порядок, похвалы начальства, грамоты и небольшие премии по праздникам. Поэтому она восприняла как совершенно естественное, когда однажды, где-то в начале января 1953-го, ее непосредственное начальство передало ей просьбу еще более вышестоящего руководства явиться назавтра в здание Центрального Комитета КПСС, Старая площадь, дом 4, с паспортом, в кабинет номер такой-то. В общем-то, в самом этом распоряжении не было ничего сверхъестественного: Елизавету Ивановну и раньше приглашали в разные высокие кабинеты, когда речь шла о поручении ей какой-либо особо ответственной работы по перепечатке важного документа или стенографировании секретной беседы. Но тут был, как позже выяснилось, совсем другой случай. Назавтра, пройдя через несколько проходных с предъявлением каждый раз  паспорта офицерам-охранникам, она была направлена в кабинет самого… секретаря ЦК КПСС Суслова. Как она потом рассказывала моим родителям, Михаил Андреевич принял ее хотя и весьма сухо и мрачно, но вежливо. Тихим голосом предложил ей сесть. В качестве предисловия сказал ей несколько лестных слов про качество ее работы и о том, как начальство Прокуратуры высоко ценит ее многолетнюю профессиональную деятельность. Затем также сухо и мрачно перешел к делу: "Елизавета Ивановна, учитывая все это, мы хотели бы предложить вам служебное повышение: перейти на работу в ЦК нашей партии, секретарем-машинисткой. Вы, надеюсь, согласны?". Елизавета Ивановна, по ее словам, растерялась от такого поворота разговора, ничего не могла вымолвить. Суслов посмотрел на нее и, поняв ее состояние по-своему, решил, что она, конечно же, согласна, но тут же сказал, что есть тут у "нашей партии" к ней, дескать, одно небольшое условие, мелочь, чистая формальность: она должна поменять нынешнюю - мужнюю, еврейскую - фамилию на свою девичью и, кроме того, развестись с мужем… Как она вспоминала, она чуть не задохнулась от такого "заманчивого предложения" руководителя партии, сказала, что, мол, извините, но никак не сможет этого сделать, не сможет уйти от мужа, которого любит, от мужа, больного человека, участника и инвалида Великой Отечественной войны. С тем и покинула ЦК КПСС. Было это, повторюсь, в начале 1953-го, в разгар антисемитской кампании в связи с делом врачей-отравителей. Елизавета Ивановна, возвратясь после этого визита на свое рабочее место в Прокуратуру РСФСР, со страхом ждала последствий разговора с Сусловым, но… как ни странно, сразу ничего такого не последовало, а вскоре умер "вождь и учитель", разоблачили и наказали организаторов дела врачей, и постепенно тучи над Елизаветой Ивановной, казалось, рассеялись… Но так только казалось: через полтора года ее под каким-то благовидным предлогом все-таки вынудили уйти из Прокуратуры. Но вот что помню уже лично я: потом, в течение всей своей дальнейшей жизни русская женщина Елизавета Ивановна не могла без отвращения вспоминать о Суслове и всей его компании в "ЦК нашей партии".   

В институте и дальше

Школу я окончил с серебряной медалью (до золотой не хватило одной пятёрки по геометрии; а золотую получили мои хорошие друзья, в числе которых был и стабильный круглый отличник Рабинович). Но в геологоразведочный институт я не поступил. Даже не дошел до экзаменов, несмотря на медаль: институтская медкомиссии для абитуриентов не допустила меня к экзаменам по причине обнаружения у меня проблем со… щитовидкой. А с такой хворобой, дескать, как объяснили мне, трудно мне будет в будущих геологических экспедициях… Правда, потом оказалось, что никакой щитовидки у меня нет (вернее, проблем с ней), а в институт меня не приняли - врач медкомиссии проговорилась - потому что им не понравилась моя анкета. Моя мудрая мама сказала проще: "Потому что ты, сыночек, еврей"… И мама посоветовала не терять времени и поступать в строительный ("Потом, как строитель, квартиру быстрее получишь", это был мамин довод).

Я послушался и отнёс документы в строительный. Правда, с льготой, существующей для медалистов, я во всей этой суматохе со щитовидкой опоздал, пришлось сдавать все экзамены, что я и сделал, благополучно набрав проходной балл. Был принят в МИСИ, о чем за пять лет потом ни разу не пожалел: атмосфера в этом институте была такая же здоровая, как и до этого в школе № 254. Окончив институт по специальности "гидротехническое строительство", 15 лет проработал по распределению в проектных институтах, одновременно, в свободное время, занимаясь журналистикой (писал и публиковал рассказы и фельетоны), которая всё больше меня увлекала. И в конце концов тяга к журналистике и литературе перетянула, и я стал подумывать, чтоб окончательно сменить профессию, а для этого поступить в штат какой-нибудь редакции газеты или журнала, где уже вовсю печатался как внештатный автор.

В журналистике

…Как-то, гуляя вдоль Чистых прудов, заглянул в редакцию газеты "Вечерняя Москва", частым и довольно привечаемым автором-фельетонистом которой уже был в то время. Зашел в знакомый отдел фельетонов, куда дня три назад передал для публикации очередной свой опус. Отделом руководил благоволивший мне Анатолий Леонидович. Сам он, правда, фельетонов не писал, это был не его конёк, но отделом заведовал весьма умело, то и дело заказывая мне, как одному из постоянных авторов газеты, выступления на те или иные злободневные темы, чаще всего в престижную, популярную у читателей и хорошо оплачиваемую рубрику "Субботний фельетон". Ободренный тем, что очередное мое сочинение благополучно одобрено редколлегией к сдаче в номер, я обнаглел до того, что спросил его напрямую:

- А слабо вам, Анатолий Леонидович, взять меня в штат?

- Шутишь, Гриша? Ты что, ребенок? Сам, что ли, не знаешь, что я тебе отвечу? У нас здесь и без тебя настоящая синагога. Сам-то не знаю, как еще держусь… И чего тебе не хватает-то: печатают тебя вовсю, гонорар платят. Пиши не хочу!

- Не хочу. Так не хочу. Хочу в штат, на постоянный оклад.

- Этого многие хотят. Скажу тебе как еврей еврею: прекрати свои фантазии. Ты ж всё понимаешь. И так в горкоме партии ("Вечёрка" ведь их газета) ворчат, что многовато евреев в редакции… Главный редактор - еврей, завотделами евреи, сотрудников-евреев полно… Да, кстати, тут Семён Давидович (главный) меня позвал, говорит: газета, мол, у нас всё-таки русская, а ваш автор Григорий подписывается под фельетонами своей еврейской фамилией. Непорядок. Намекните ему, пусть возьмет себе русский псевдоним… Усёк, старик? В общем, придумай себе хороший псевдоним и будем публиковать тебя дальше. Понял?

Понял. Я ж не ребёнок, всё понимаю… Что делать - придумал себе "хороший" псевдоним, продолжал еще более широко печататься. И этому времени мною было опубликовано несколько десятков юмористических рассказов, фельетонов, корреспонденций, сценариев и проч., большинство в жанре сатиры и юмора, в разных советских газетах, журналах, на радио и телевидении. В том числе и в такой газете, как "Литературная Россия". В редколлегии этой газеты юмор, как говорили тогда, курировал очень известный писатель-юморист, можно сказать, настоящий советский классик Леонид Ленч. И тут я узнаю, что к тому моменту в редакции "ЛитРоссии" освободилось место заведующего отделом юмора (ну, заведующий отделом - это так названо для солидности: на самом деле весь отдел состоял из одного этого сотрудника, заведующего), и им требовался человек, желательно молодой и имеющий опыт публикаций в этом жанре. А как раз в эти же дни редколлегия - и сам Леонид Ленч - утвердила в очередной номер мой сатирический рассказ. Меня, автора, вызывает к себе Леонид Сергеевич:

- Гриша, я давно слежу за вашими публикациями. По-моему, вы - перспективный автор. Чем вы сейчас занимаетесь в жизни?

- Я инженер-гидротехник. Работаю по специальности в проектном институте. Но увлекаюсь журналистикой, сатирой, юмором. Внештатно, конечно, в свободное от гидротехники время.

- Вот и славно, - улыбнулся классик. - Это нам подходит. А не хотели бы вы попробовать заведовать юмором в нашей газете? То есть перейти к нам в штат? Я бы мог рекомендовать вас редколлегии.

- Конечно, - говорю, - с удовольствием. Спасибо.

- Значит, договорились. Вот вам бланк анкеты - "Листок по учету кадров", чистая формальность. Заполните его не спеша вон за тем столом, отдадите мне, а я передам в отдел кадров и редколлегии со своей рекомендацией. А завтра приходите в редакцию, и всё решим.

Я, воодушевлённый, прихожу назавтра, и - прямо в кабинет Ленча: вот я пришёл, как договаривались, как, мол, мои дела?

- Знаете, Гриша… - Как-то замялся классик, начал жевать губами, не смотрит мне в глаза. - Представляете, мы с вами чуть опоздали. Место-то, оказывается, уже занято, а я и сам не знал. В общем, не отчаивайтесь, продолжайте писать для нас и - будьте здоровы…

Потом я случайно узнал, что место никем еще не занято, продолжают искать заведующего, а просто… в отделе кадров не понравилась моя анкета, особенно её пятый пункт…

Тем временем я продолжал служить инженером и одновременно писать рассказы и фельетоны, много печатался где попало. И больше всего - и так уже лет десять - в главном и единственном советском сатирическом издании - журнале "Крокодил". Постоянно выполнял задания "Крокодила", ездил от него в командировки, когда это не мешало работе в институте, да часто брал отпуска за свой счет, чтоб съездить в командировку от "Крокодила", и редакция была мной, судя по всему, довольна: несколько раз она отмечала меня премиями за лучший фельетон или рассказ, давала все новые и новые задания. Конечно, я уже в "Крокодиле" был своим человеком, знал начальство и всех сотрудников, с некоторыми даже приятельствовал, присутствовал на разных празднованиях в редакции и пьянках по всяким поводам и т. д. Однажды мне донесли, что на одной из редколлегий, где обсуждался в числе прочих и мой фельетон в номер, кто-то из редакторов высказался в том смысле, что я у них первый на очереди для приглашения в штат… Попасть в штат главного - и единственного - сатирического издания страны было весьма престижно, а для меня, много лет занимавшегося этим жанром, конечно, пределом мечтаний.

Известие о фразе, сказанной на редколлегии, побудило меня зайти к тогдашнему парторгу "Крокодила", заведующему отделом, члену редколлегии и, по совместительству, моему приятелю Эдику П. с вопросом, могу ли я рассчитывать быть принятым на штатную работу в "Крокодил" в качестве специального корреспондента.

 Парторг-приятель Эдик, с которым мы, одногодки, давно были на "ты", вдруг надел на себя партийную маску, нахмурился, оглянулся по сторонам, отвел меня в уголок и почему-то понизил голос:

- Старик, не обижайся, ты же должен понимать: у нас же, как и везде, процент! Кто ж нам позволит?

- Процент? Какой процент? - не врубился я.

Он опять пугливо огляделся и сказал еще тише:

- На евреев процент. Ты что, маленький? У нас и так перебор. Ты ж должен понимать.

- Но, Эдик, я же вроде как автор подхожу для "Крокодила", столько лет печатаюсь, вон премий сколько за фельетоны…

- Да при чем тут твои фельетоны и премии! Да, ты действительно у нас первый на очереди среди внештатников. Потерпи. Кто-нибудь с таким же пятым пунктом уйдёт или помрёт, освободится место, тогда приходи. ПРОЦЕНТ! Святое дело. Ну, ты же должен понимать ситуацию.

Абсурд в том, что я должен был этот абсурд еще и понимать. В самом деле, что это я? С ума сошел?! Действительно, как же можно такого брать в штат главного журнала страны? Тем более, что в "Крокодиле"-то, оказывается, и без меня перебор с этим моим неприличным пятым пунктом и с процентом. Вон ведь и сам парторг Эдик П. - из этих же неприличных, из перебора…

Так я и оказался по уши втянутым в ситуацию с не существовавшим в стране социализма антисемитизмом, но живучим и притом на весьма высоком уровне: "Крокодил"-то был - по официальному статусу - журналом издательства ЦК КПСС "Правда". Куда уж официальней…

…И тут, после всех этих процентов, переборов, псевдонимов и полного отчаяния попасть с моей прокаженной анкетой в какую-либо советскую редакцию мне вроде бы сквозь плотную завесу туч чуть-чуть проглянуло солнышко: позвонил друг и сообщил новость:

- Из редакции научно-технического журнала "Энергетическое строительство" (это же как раз по твоей специальности, а одновременно и какая-никакая журналистика), ушел один из редакторов, Эдельштейн, уехал в Израиль или в США, точно не знаю. Но знаю точно, что место его освободилось, звони скорей туда. Вот тебе телефон главного редактора, Зиновия Львовича, тоже, кстати, еврея. Думаю, поймёте друг друга. Удачи тебе!

Конечно, научно-технический журнал это не журнал ЦК КПСС "Крокодил", не "ЛитРоссия" и даже не абсолютно русская газета Московского горкома партии "Вечёрка", но в качестве мостика от инженерии к журналистике, пожалуй, подходит. И я, попытка - не пытка, набрал номер главного редактора.

Зиновий Львович как человек деловой, не стал долго рассусоливать, назначил мне встречу в редакции на следующий же день. Назавтра я вошел в его кабинет. Редактор, лет под пятьдесят, оказался плотным, ниже среднего роста, но явно накаченным человеком, с шишковатой лысой головой, огромным красным носом, нависавшим над вытянутой вперед нижней губой и красными же глазами навыкате. Мельком взглянув на мою анкету, криво улыбнулся, явно не ожидая увидеть в ней ничего для себя сверх-неожиданного, и пропел как бы сам себе:

- Ну ясно, исшо один на мою бедную жопу, ха-ха-ха! Да исшо и беспартийный, твою мать…

Я понял, что и тут облом, поднялся, чтобы уйти. Но он остановил меня жестом и, матюкнувшись, сказал:

- Ну, таки шо…Инженер-гидротехник и исшо журналист - это неплохо. Хотя и еврэй…У меня ж тут синагога, ха-ха-ха, полредакции, бл…, такие же уроды, как вы и я… Ладно, ни х… не поделаешь. Буду пробивать. Звоните через недельку.

Спустя недельку звоню ему, и он мне:

- Пробил! Будем работать, давайте приходите.

Я пришел, стал научным редактором гидротехнического раздела журнала. А Зиновий Львович был крутого нрава. Очень любил по любому поводу собирать всех сотрудников у себя в кабинете, публично распекать подчиненных длинными монологами. Мне в первые дни было непривычно слушать раздающиеся то и дело из-за закрытых дверей кабинета его истошные крики, мат, какие-то трески и шумы, напоминавшие бросание стульев или рукоприкладство… До поры до времени я слушал эти звуки со своего рабочего места. Видимо, поначалу моя работа его устраивала, а может, он просто присматривался к новому сотруднику… Но, кажется, настал и мой черёд после двухнедельного пребывания в редакции: неожиданно (по крайней мере для меня) в середине дня главный позвал всех на общее собрание. Я чуть замешкался в туалете и открыл дверь его кабинета, когда все уже стояли вокруг стола начальника, опустив головы. А он распалял сам себя:

- Вы шо, бляди, тепло устроились, да?! Кто будет за вас работать? Я, да? Один за вас всех? А вот это видели? (он показал известный жест, согнув руку в локте и сжав кулак) И я тоже, старый мудак, развел тут жидовню! Всех повыгоняю к е… матери!!!

Я как-то не сразу понял, о чем, собственно, весь сыр-бор. Оказалось: из отраслевого министерства, чьим официальным органом считался журнал, пришла какая-то "телега", указывающая на ошибки в свежем номере. Ошибки-то, по правде говоря, были пустяковые, скорее опечатки корректорские, но беда в том, что наткнулся на них… замминистра! И "воткнул" нашему главному. А тот, естественно, нам:

- Бездельники, бл…! Всех выгоню с голой жопой на улицу! На х… вы мне такие тут нужны!

Женская часть редакции, в основном молодые корректорши, смотрю, никак на этот безобразный мат не реагируют, молчат, в пол уставились. Мужики, все красные, тоже, конечно, ни звука. Значит, здесь это обычная форма разговора… Вернее, монолога. Оторавшись еще минут десять, казалось, стал выдыхаться главный. Но нет, подняв глаза на мужиков, взвился с новой силой:

- А вы, жиды, расслабились, да? Так я вам покажу! Всех выпру отсюда к е… матери! Куда ж вы денетесь? Ценить надо, что я вас пригрел тут, на анкету не посмотрел, еще и деньги плачу… Кто ж вас таких возьмет-то, усекаете? С голоду помрёте, е… вашу мать! Вон отсюда, работайте!

Я, надо признать, впервые столкнулся с такими методами руководства, тем более в редакции журнала. А угроз по поводу еврейства слышал с тех пор в свой адрес от начальника-еврея чуть ли не каждый день. И каждый раз его разносный монолог завершался одним и тем же убедительным тезисом:

- Да куда ж ты от меня денешься? Какой же отдел кадров тебя, беспартийного еврэя, пропустит?!

На этом беспроигрышном аргументе держал в редакции самых нужных ему - на самом деле самых квалифицированных, работящих и бессловесных - сотрудников. В том числе - до некоторых пор - и меня…

Но настал момент, когда мне все это уже порядком надоело. Этот момент назывался горбачевской перестройкой, когда атмосфера в стране, казалось, стала меняться. В самом ее начале мне предложили перейти в "Крокодил": подошла, видать, моя очередь. А может, к тому времени "процент" и "перебор" постепенно становились уже не столь определяющими, и работника при приеме на работу стали оценивать больше по его способностям, чем по анкете. И я, не раздумывая, покинул научно-техническую редакцию с ее сумасшедшим главным редактором - матерщинником и перешел в самый главный и все ещё единственный сатирический журнал страны, еще Советского Союза, формально остававшийся ещё изданием ЦК КПСС.

И на какое-то время я совершенно забыл и о своей ущербности, и о "проценте", и о связанных с ними проблемах. Весьма успешно трудился несколько лет в "Крокодиле" (от спецкорреспондента дошел до должности завотделом экономики, а потом даже - причем, ясное дело, после соответствующего утверждения в ЦК КПСС - стал первым в истории сатирического журнала его парламентским корреспондентом, т. е. работал аккредитован ным журналистом на всех съездах народных депутатов и т. д.), а затем, после августовского (1991 года) путча перешел в только что основанный, резко оппозиционный еженедельник "Столица", тоже на должность парламентского обозревателя. Печатал в этом и других изданиях свои критические статьи и довольно хлёсткие фельетоны и репортажи из Верховного Совета СССР и России, потом из российской Госдумы и московской мэрии - о кознях коммунистов, жириновцев и прочих "мандатоносцах".

Тут-то и кончились мои радужные ощущения по поводу перестройки и вообще наступления новой жизни, свободной от шовинизма, национализма и, прежде всего, антисемитизма в современной России. Достаточно вспомнить о громогласно выражавшихся "точках зрения" таких деятелей, как Васильев с его обществом "Память", как генерал Макашов, как все громче о себе заявлявшие неофашисты и прочее отребье (все они, в том числе и депутаты - народные избранники публично и не скрывали своего отношения к евреям; так, например, Василий Шандыбин - был такой депутат-коммунист - предварил моё с ним интервью таким вступлением: "А вы, кстати, не еврей? А то я к евреям не очень…"). Вспоминаю характерный эпизод: генерал Филатов, в то время пресс-секретарь Жириновского (напомню, это тот самый генерал Филатов, который до распада СССР был главным редактором скандально знаменитого "Военно-исторического журнала" Министерства обороны, в коем опубликовал отрывки из гитлеровской "Майн камф"), на пресс-конференциях Владимира Вольфовича то и дело подсказывал вождю еврейские фамилии, имена и отчества - часто им самим придуманные - членов российского правительства, подстрекая В.В.Ж. на монологи о засилье агентов Израиля в верхушке русского государства... После очередного моего фельетона о нем в журнале "Столица" генерал Филатов, бросил мне в зал:

- А с вами, Крошин, все ясно…

Смех в зале.

- Можете, конечно, смеяться пока что... Но посмотрим, господин Крошин, как вы будете смеяться, когда мы придем к власти…

А лидеру коммунистов Зюганову тоже не давали покоя эти инородцы. Он делился с журналистами:

"Мне грустно смотреть телевизор: всё только комик Хазанов или пародист Иванов. Где русские?!.. 

…Все эти персонажи моих публикаций стали очень активничать по отношению ко мне и моей семье: дурными голосами звонили в мою квартиру по домашнему телефону, угрожали всякими расправами, сообщая при этом, что прекрасно знают, где я живу и где работают мои дети… Все чаще в трубке слышалось: "Ну, что, жиды, вы еще не в Израиле? Всем сионистам нет места на русской земле. Убирайтесь подобру - поздорову". Звонками дело не ограничивалось: то и дело наши домашние двери оказывались размалеванными антисемитскими надписями вперемешку с матом. Поскольку основной удар этих действий принимала на себя жена (я в это время, как правило, был на службе), ситуация становилась угрожающей. И продолжалась она в течение нескольких лет, становясь со временем все хуже и опасней. Мы с женой поняли, что ждать улучшения от "новой жизни" нам не приходится, и, спасаясь от нараставшего российского бытового антисемитизма, решились на переезд в демократическую страну Германию.

На свободном Западе…

Ан… Через две недели после прибытия в ФРГ, я позвонил - на предмет возможного сотрудничества - в самую крупную и тиражную на то время русскоязычную газету в Германии под названием "Контракт". Трубку снял сам владелец газеты Самуил Шахнович, связаться с которым мне рекомендовали еще московские коллеги. Его радушный голос меня обрадовал:

- А-а, привет, Григорий, мне о вас звонили из Москвы. Очень приятно, что вы теперь тоже здесь. Будем сотрудничать, если не возражаете. Пишите нам пока как внештатный автор, а потом видно будет.

- Спасибо. Тематикой меня не ограничиваете?

- Нет, конечно. Нас интересует абсолютно всё, что интересует русскоговорящих в этой свободной стране.

- Хорошо, давайте попробуем. Дня через два-три что-нибудь вам пришлю.

- Отлично! Только, знаете… - Пауза в трубке. Шахнович, слышу, закашлялся и сказал каким-то, мне показалось, чуть измененным голосом: - Давайте сразу же договоримся: никаких еврейских сюжетов. Вообще - ничего о евреях! Надеюсь, понимаете меня?

- Не очень, - я растерялся услышать такое от… Самуила Шахновича (!?).

- Ну, это оттого, что вы только что приехали в Германию и еще не в курсе ситуации. Газета это мой бизнес прежде всего. То есть - тираж! Ну, смотрите: здесь живут на сегодня более трех с половиной миллионов русскоговорящих, так? Из них еврейских иммигрантов всего тысяч сто двадцать, остальные почти три миллиона - российские немцы, а также русскоязычные из других бывших советских республик. Наша газета, естественно, рассчитывает на самую массовую аудиторию русскоязычных читателей, то есть на те самые три миллиона, а не на какие-то сто тысяч евреев, понимаете? Нам же нужен тираж! Доход! А какой доход, согласитесь, от нищих евреев?!.. Договорились?

Не вполне договорились. Хотя я время от времени и публиковался в "Контракте" у Самуила (деньги-то были нужны), меня порядком смутил этот газетный бизнес с явным привкусом антисемитизма, при этом исходящим от… владельца-еврея (!?). Я стал искать другие места приложения своих журналистских усилий, свободных от национальных тематических ограничений. Правда, в чем-то бизнесмен-владелец Самуил был по-своему, видимо, прав: большинство выходивших в тот период в Германии русских газет, не чуравшихся общечеловеческой, в том числе и еврейской тематики, с которыми и я пытался сотрудничать, финансово влачили жалкое существование, а спустя какое-то время многие и вовсе исчезли с рынка русскоязычной прессы.

Мне захотелось попытаться как-то опровергнуть это унизительное положение, и я принял предложение одной дюссельдорфской туристской фирмы стать главным редактором русской газеты, которую захотела - для солидности, видимо - иметь в своем распоряжении эта турфирма. Владельцы новой газеты, надо сказать, не сильно представляли себе, что вообще такое издавать прессу, в частности, не имели ни малейшего понятия о том, что в современном мире газету кормят в основном доходы от рекламы. Владельцы, надо отдать им должное, передав в мое ведение всю творческую часть - определение концепции газеты, тематики нового русскоязычного издания в условиях Германии, подбор авторского коллектива и работу с ним, пропаганду газеты и встречи с читателями и проч., не вмешиваясь в газетную политику, организацию привлечения объявлений от рекламодателей и все отношения с ними полностью взяли на себя.

В течение дальнейших нескольких месяцев дело с выпуском новой газеты, похоже, шло удовлетворительно. И мне, и крохотному штату газеты, и владельцам нравилось, что интерес читателей газеты, рассчитанной на весь широкий спектр русскоговорящего населения страны, быстро стал нарастать, а значит, рос и тираж, и некоторые доходы от подписки на издание и от его продажи в киосках, и постепенно увеличивались, хотя и пока еще слабовато, поступления от рекламы.

Но… неожиданно для нас заявки от рекламодателей (а среди них уже появились довольно крупные, большей частью русскоязычные фирмы, работавшие на немецком рынке) стали поступать все реже, заключенные ранее договоры с газетой рекламодатели стали вдруг расторгать и, следовательно, доходы от рекламы снижались и, в конце концов, несмотря ни на какие усилия по ее привлечению на страницы, иссякли почти совсем. А это означало, что для продолжения выпуска газеты (расходов на типографию, распространение, материалы и технику, гонорары авторам и зарплату сотрудникам) владельцы должны были тратить собственные деньги. Но к такому подвигу они, как выяснилось, готовы не были… И, как закономерное следствие, газета вскоре прекратила свое существование.

Что же произошло с рекламодателями, почти одновременно, как по команде, переставшими вдруг сотрудничать с новой газетой? Ведь, казалось бы, положительная динамика роста ее тиражности должна была, наоборот, заинтересовать бизнесменов-фирмачей в продолжении и даже стимулировать активизацию нашей совместной деятельности? Секрет раскрылся вскоре. Руководитель одной из русских фирм-рекламодателей бросил в телефонном разговоре с нашим владельцем убийственный довод:

- Не собираемся давать нашу рекламу в жидовскую газету.

Вот так. Просто и ясно. Открытым текстом.

Конечно, я был в курсе ситуации с кое-где поднимающим голову в настоящее время в Германии неонацизмом, замешенном на эскалации ненависти ко всем чужакам, иностранцам и, уж конечно, евреям, но знал, что правоэкстремистские группы эти крайне малочисленны, ни на что не влияют и всячески категорично преследуются законодательно властями на всех уровнях. И на бытовом уровне в сегодняшней ФРГ, слава богу, никак на себе самом как на еврее этого со стороны коренного населения не почувствовал.

Но вот фокус так фокус: спасаясь от российского антисемитизма, прибыв на СВОБОДНЫЙ Запад, так и, как оказалось, не спасся от него - все того же российского - в… демократической стране Германии.

______________________________

На фото (из архива автора) :

Мои родители - Софья Файвеловна и Макс Григорьевич;

На рисунках автора:

А. Макашов, В. Шандыбин, В. Жириновский, Г. Зюганов.