АФИНСКАЯ ШКОЛА

ОТ АВТОРА

Повесть "Афинская школа" задумана мною как обобщение некоего опыта жизни в Италии и в Америке, а отчасти и вообще - опыта жизни. В дарованный нам  временной отрезок мы проходим  школу - в ней нет уроков как таковых, но есть жизненные уроки, и учат нас здесь все и все. В моей жизни особую роль играли учителя и ученики. Среди учителей, узнанных в Америке, были Наум Коржавин,  Валентина Синкевич -  их обобщенные портреты есть в моей повести под зашифрованными названиями "Старый поэт", "Поэтесса из Филадельфии". Те, кто знаком с чудесной Юлией Добровольской, живущей в Милане профессором и переводчицей с итальянского, автором мемуаров "Посткриптум", в рассказанной мною  в первой главе истории  найдут много общего с судьбой этой замечательной женщины.

     В самом начале жизни довелось мне встретить

Учителя,  мы с сестрой посещали его лекции в Московском Университете, будучи еще школьницами.

Говорю об ученом-текстологе, великолепном пушкинисте Сергее Михайловиче Бонди. Но училась  я не только у людей - учителей и учеников,- неизмеримо много я получила от литературы - русской, зарубежной, древней и современной,  - всякой. И об этой своей школе я тоже пишу в повести.

А вообще все мы - плоды определенной культуры и вполне определенного менталитета, обусловленного тем местом, где  родились и жили. А я прожила в России большую половину жизни, и бесценный отпечаток ее великой культуры надеюсь передать тем, кто идет за мной.

Друзья, перечитывая сейчас эту повесть, вижу в ней много недостатков, лакун, недоговоренностей.

Но что получилось, то получилось.  Буду рада, если что-то в ней покажется вам близким и важным.

Ваша,
Ирина Чайковская.
1 мая 2014, Бостон.

 "Школа - всякое положенье человека, где он волей-неволей приобретает находчивость, опытность и знание"

(Словарь Даля)

Все это было, это было

У Чистых с лебедем прудов...

(из песни)

 -Любочка, я устал.

 - Сейчас, сейчас, Наум, сядем.

 Бульвар ракрылся перед нами. Впереди блестел на солнце пруд, там плавали лодки, а, возможно, и лебеди, отсюда трудно было разглядеть. Народу в этот жаркий день на B-n Common , аналоге московских Чистых прудов - было даже слишком много. Под сенью свежей листвы шли веселые молодые пары, гибкие шоколадные девицы легко катили коляски со спящими младенцами, стройные юноши в шортах и кроссовках прогуливали породистых собак. Вот и скамейка - милая девушка с книгой в руках поднимается, делает жест рукой, словно приглашая сесть, и удаляется по направлению к пруду. Усаживаем Старого Поэта. Видно, что он устал, хотя мы прошли от машины совсем недалеко. Он не рад прогулке. Красота природы ему не видна - он слеп. Полдневную жару, хоть и на свежем воздухе, он бы спокойно променял на домашний покой, прогулку - на лежание в постели, сон, вялые мысли, монотонный голос читающей Любочки, жужжание кондиционера... Это все она, Любаня. Она захотела "на природу", что значило для нее - "на свободу", захотела вырваться из домашней тюрьмы на солнышко, может, в последний раз.

 - Ты понюхай, Наум, как пахнет.

Действительно пахло - как всегда в начале весны - чем-то чудесным, клейким, эфирным.

 - Люба, давайте я вас сфотографирую вон под тем деревом - видите?

 В нескольких шагах от скамейки, ближе к пруду, стояло дерево-шатер, с опустившимися почти до самого асфальта ветвями. Сережа позвал к нему Любочку - фотографироваться. Я осталась со Старым Поэтом: "Наум Семеныч, чего бы вы сейчас больше всего хотели? Минеральной воды? Мороженого?"

 - Чего бы я хотел? - он сидит с закрытыми глазами, но внезапно их раскрывает. - Ты спросила, Кирочка, чего бы я хотел?

  Он снова закрывает глаза и говорит словно из сна:

  - Очутиться в Москве.

Глава первая

Грузинская песня

1. Американка Рая

Вечер вторника. 9 апреля 201... года. Отсюда и начну свое повествование. Сижу у компьютера, верчу в руках листочек со стихотворением, случайно найденным на самом дне ящика стола. Неужели это я написала? "Молитва Нины". Пробегаю глазами текст, но почти не понимаю смысла, не до него мне сейчас. Кладу бумажку в стол, на самое дно. Сейчас мне нужно подумать о завтрашнем уроке. Завтра среда, к 10 утра должна прийти Джеральдина Уайтхаус, или Рая, как я ее называю. Но она может и не прийти. Зависит от того, вернулась ли она из Техаса.  Шестьдесят восемь лет, два маленьких хвостика на завязочках сзади, морщинки у добрых глаз, задорная кепка на голове. Первое время я недоумевала: зачем ей, этой немолодой женщине, пять лет как похоронившей мужа, матери двоих детей и бабушке трех внуков, зачем ей русский язык? И добро бы где-нибудь его уже учила, в школе или в университете. Правда, в университете Рая вообще не училась, обошлась школой, скромно работала в "Кофе-баре" - готовила кофий для посетителей, продавала им банановые и черничные кексы. Можно представить себе русскую продавщицу или буфетчицу, берущую частные уроки, скажем, французского языка?

 Странность, небывалость.

 И сумасшедшее желание научиться, поскорее заговорить, выучить все глаголы разом... Прекрасная память - в ее-то возрасте, замечательные способности к языкам, но кроме английского, не знает никакого другого. Опять удивление.

 Зачем ей, американке с англо-саксонскими корнями, русский язык? - задавалась я вопросом. Откуда такое неуемное рвение, такая жажда во что бы то ни стало, в короткий срок овладеть чужим, мало похожим на родной языком?

 Компьютер щелкнул - пришло письмо.

 От Раи. Ну конечно, я ведь телепатирую. Если думаю о ком-нибудь, он тут же проявляется. Хотя и не всегда.

 Некоторые не проявляются уже много-много лет.

 Раино письмо как обычно короткое. Но пишет по-русски.

 Кира

 Я приду. Я плохо. Вернулся из Техсас. Миша говорит: не нада, я один. Я плачу.

 Спасиба,

 Рай

 Некоторые вещи Раечке трудно запомнить. Свое имя пишет Рай - и сколько бы я ни говорила, что надо Рая, продолжает писать по-старому. Я уже понимаю, что завтрашнее занятие будет похоже на сеанс психотерапии. Мне однако не привыкать.

Утром позвонила в Москву - обязательный звонок сестре, и в Италию. В Италии живет моя Старшая подруга, ей в августе будет 96 лет. С некоторых пор мне стало страшно ей звонить.

Чувствуется, что силы ее покидают. Она уже не может читать - а если не можешь читать, то что тогда делать? Но мне она неизменно рада:

  - Кирочка, ты? Как поживаешь?

  - Хочу узнать, как вы. Как ваша голова?

  - Я? Что обо мне говорить, ты же знаешь, все одно и то же. Погоди, я тебе что-то хотела сказать.

 - Ужасно плохо слышно, пожалуйста, говорите почетче!

  - Я хотела сказать тебе, Кирочка, будь счастлива!

 Потом начались гудки.

 Сердце у меня сжалось, не к добру это. Когда тетя Аня умирала в сумасшедшем доме - ее туда поместили после того, как она перерезала себе вены в "пансионате для престарелых", точнее сказать, в богадельне, - когда она умирала в этой ужасной палате, где, наверное, было сто кроватей и на каждой что-то творилось, кто-то кричал, кто-то выл, кто-то стучал башмаком по железной спинке, кто-то раздевался, стояли шум и смрад, и вот мы с сестрой пришли ее проведать и принесли бананы. Она ведь ничего не ела несколько дней. Сестра почистила банан, Аня открыла рот, и мы всунули в него банан, и она начала медленно, очень медленно его жевать. Он не лез в горло, но она хотела есть, и ела этот наш банан, а слезы она смаргивала с красных своих век. И вот она наша тетя Аня, которая когда-то спасла отца во время войны, лежащего в тифе, отыскала в прифронтовом госпитале и выходила, - тетя Аня, когда съела банан, просветлела лицом и напоследок шепнула нам, уже поднявшимся, чтобы уходить: "Будьте счастливы, девочки!".

Нет, не к добру эти слова, не к добру... Но времени перезванивать не было. Вот-вот должна была приехать Рая.

 Заглянула в свой план. Так, разминка - диалог с употреблением личных местоимений. Потом упражнения на использование родительного и предложного падежей. Рая плохо знает падежи, часто путает родительный с предложным, это стало для нее "пунктиком", она требует от меня беспрестанной проверки своих грамматических навыков. Вот у меня полстраницы специальных примеров для нее. Что дальше? Дальше чтение текста с ответом на вопросы, вот книжка уже открыта на нужной странице. Ну, и в самом конце песня. Песня, на самом деле, - главное. Она для Раечки просто на первом месте. Но нельзя же с нее начинать? Так получается, что к песне мы приходим в самом конце, когда уже час занятий почти исчерпан. И вот тут... а вот и ее машина.

***

Как я и думала, занятие началось с душевных излияний. Принесла ей чаю - она любит обычный крепкий чай, кофе ей надоел на работе. Раскладывает на столе свои тетрадки, смотрит в стол.  

 Стараюсь перехватить ее взгляд:

 - Раечка, вот тебе чай.

  - Спасиба! - поднимает на меня глаза - в них, к моему удивлению, лучезарная радость. Не сразу догадываюсь, что это реакция на свидание с Мишей.

  Спрашиваю: "Миша здоров?"

  - Да, он здоров, но он плохо. Его бывший жена заболел, они долго в развод.

 - Какая у нее болезнь?

 - Она рак, она может смерть. Миша сказал, он не может ее бросать из-за рак.

  - Ты собиралась спеть ему песню. Спела?

 - Я хотел лучше приготовить. Я его спросил: ты знаешь Булат Окуджава?

 Он говорил: "Канечна". Я спросил: ты его любишь? - Канечна. - А какую хотел слушать?

 Он молчал, потом говорил: "Грузинская песня" хочу слушать".

Раечка, взволновавшись, делает глоток из чашки - и давится, кашляет.

 Говорит уже по-английски: "Кира, я так удивилась, когда это услышала. Мне это даже показалось чудом. Ведь я Мише не сказала, что мы с тобой поем Окуджаву и я разучила "Грузинскую песню". Я спросила его, почему ему нравится именно "Грузинская песня". А он в ответ сказал, что есть причины, а какие - не ответил. Как ты думаешь, какие это могут быть причины? Женщина?

 - Почему женщина, Раечка? Почему обязательно женщина? Твой Миша совсем не Дон Жуан. Я вот тоже люблю "Грузинскую песню", и ты ее любишь. И для любви не нужны никакие причины.

 - Кира, - Раечка глядит на меня умоляюще, и ее лучезарность понемногу передается мне, - давай сегодня начнем с песни!

 И мы начинаем с песни.

***

Грузию я тоже люблю. Даже больше, в молодости я была в нее влюблена. Для кандидатской выбрала тему "грузинская поэзия в школе", и, не зная языка, начала читать в русских переводах Шота Руставели, Николоза Бараташвили, Давида Гурамишвили и многих-многих других, которые посовременнее. Читала - не могла начитаться, то ли русские переводы были такие завораживающие, то ли грузинские стихи сами по себе... Повезло мне и с оппонентом, я сама ее выбрала, тихую женщину, приезжавшую в наш головной московский институт по делам своей докторской диссертации, жену большого грузинского актера. Тамара Георгиевна много чего мне рассказала из того, что знают про свою культуру сами грузины. Мы подружились, и Тамара Георгиевна пригласила меня на конференцию в Тбилиси. Конференция была всесоюзная, приехали на нее педагоги и психологи из разных городов, но основные докладчики были из Москвы и Ленинграда. Почему-то я сразу сблизилась с ленинградцами - до того, что ездила в их автобусе. Московский автобус, возивший директора нашего института и наполненный его челядью, думаю, не очень сожалел о моем отсутствии. Ленинградцы кучковались вокруг немолодой, но магнетической женщины еврейского вида, с которой я сразу сдружилась. Ее опекали два молодых сотрудника, оба психологи, один сразу вызвал у меня интерес, как казалось, взаимный. Во всяком случае, я ловила на себе его взгляды. Был он небольшого роста, но крепкий и мускулистый, с некрасивыми и неправильными чертами лица, однако во всем его облике была какая-та стать, глаза из-под очков смотрели умно и слегка насмешливо, в принципе именно такие личности должны писать гениальные стихи и совершать мировые открытия. Мысленно я назвала его Ученый. В первый же день, когда нас представляли друг другу, он ко мне подошел и сказал со смущенной улыбкой: "Простите, что я на вас смотрю. Вы очень напоминаете мне одну девушку. Мы с ней дружили. Она только что умерла в Ленинграде, болела недолго, но тяжко. Вы такая же тоненькая, как ...". Он оборвал себя на полуслове и быстро отвернулся. Подошел его долговязый приятель и увел его знакомиться с еще какой-то группой.

 Вечером на званом обеде в доме Тамары Георгиевны меня посадили рядом с сотрудницами ее лаборатории за почетный стол, во главе которого восседал наш директор. Чего-чего не было на столе в самом начале мая - какой только зелени, каких только орехов, фасоли, мяса, сыров, фруктов и сластей! - грузинское гостеприимство известно, да и в представлении русских страна Картли издревле считалось раем. Потом уже мои соседки-грузинки шепотом мне рассказывали, что собирали деньги на прием гостей в течение всего года и вспоминали эпизод из фильма, когда грузинский юноша, обильно угостив друзей, на утро разговляется кефирчиком... Надо сказать, что за роскошным этим столом я не ела и не пила - еда не лезла в горло. Прямо перед моими глазами за параллельно поставленным столом, но спиной ко мне, сидела ленинградская группа, о чем-то активно переговаривающаяся между собой. Магнетическая женщина, с которой в автобусе мы уже успели подружиться, - несколько раз оглянулась на меня и призывно помахала рукой. Но мне было неудобно покидать грузинок. Наконец два знакомых мне ленинградских сотрудника - Долговязый и Ученый - поднялись и подошли к нашему столу, тут уж я не стала противиться и, густо заливаясь краской (всегда чувствую, когда краснею), заплетающимися ногами, под грозным взором директора, направилась к соседям. За ленинградским столом моим вниманием с ходу завладел Толя, веселый и остроумный коллега Ученого, успевающий, несмотря на почти беспрерывный монолог, отведать от всех яств и продегустировать все вина. Краем глаза я наблюдала за Ученым. Он молчал, изредка отвечая на вопросы магнетической женщины и, как и я, в пире не участвовал.

 На следующий день после утреннего пленарного заседания, на котором директор читал доклад о коммунистическом воспитании, магнетическая женщина рассказывала о своем факультативном курсе, Ученый говорил о психологии детского восприятия, а также после дневного заседания нашей секции, где в своем выступлении я доказывала, что стихи Булата Окуджавы опираются на грузинскую традицию, - после этого тяжелого дня заседаний можно было наконец прогуляться по городу. Солнце уходило с улиц, зажигались фонари, все вокруг сильно отличалось от московского - лица людей, запахи, яркие цвета. Я шла по оживленному цветущему проспекту Руставели и смотрела на вывески, на одной рядом с грузинской вязью прочла слово по-русски "Хачапури". Это-то и было мне нужно. Я решила сначала утолить голод, а потом уже любопытство. В хачапурной народу было немного, но, мне показалось, что все посетители - почему-то одни мужчины - разом на меня посмотрели. Заказала одно хачапури и бутылку минеральной воды. Продавец в грязноватом переднике и заломанном на ухо белом колпаке сказал с сильным грузинским акцентом: "Придется посидеть, дамучка, полчаса придется посидеть. Пока хачапури пекут, придется дамучке посидеть", и он весело что-то запел и зацокал языком.

 - А, вот вы где! Можно к вам присоединиться? - это Ученый вошел в хачапурную и меня заметил.

 Сев за столик, он продолжил, понизив голос: "Напрасно вы ходите вечером одна, все-таки Тифлис - это немного Восток". Я не отвечала, еще не пришла в себя от неожиданности.

  - Вы так резво убежали, что я не сразу вас догнал.

 - Вы меня догоняли?

 - А как же, бежал как охотник за газелью.

 Через час принесли наши хачапури. Все это время мы разговаривали. Оказывается, он был на нашей секции и слушал мой доклад. А я и не заметила, - так волновалась, что в зал не глядела. Запомнилась его критика (хотя доклад он хвалил), он сказал, что у меня получается, что в "Грузинской песне" возносится хвала мирозданью и Господу, но у Окуджавы, как ему кажется, воззрения не христианские, а языческие, своеобразный пантеизм, славословие тому порядку, что вытекает из природного цикла. Что-то вроде этого. Сказал, что ему понравилось про "миджнуров", и спросил, хотела бы я иметь такого безумного обожателя. Тут я на него взглянула: черная футболка, потертые джинсы (видавший виды джинсовый же пиджак он повесил на стул). В этом наряде он и выступал, и я могла вообразить, с каким негодованием взирал наш директор на "подрывающий педагогические устои" костюм докладчика. А на лицо его я не смотрела. Хачапури оказался такой вкуснятиной, что очень захотелось заказать еще, что мы и сделали, просидев в хачапурной до самого закрытия.

 А потом... потом началось что-то совершенно фантастическое. Мы побрели по ночному городу - и он не оттолкнул нас, наоборот, вел по своим улицам и площадям, не давал заплутаться в переулках и тупиках, оберегал и охранял, словно своих детенышей. Мы держались за руки, как дети, и были детьми, девочкой и мальчиком. Девочка слушала, как мальчик читает стихи Пастернака, а под конец, давясь слезами, никого и ничего не замечая, рассказывает о своей умершей возлюбленной. Рассвет застал нас на горе, и когда я обернулась, то увидела, что за нашей спиной стоят два ангела, два прекрасных отрока со светлыми и строгими лицами.

***

На одном из первых занятий я спросила Раю, хочет ли она петь. Она радостно кивнула. Когда она легко повторила мелодию "Лучины" хорошо поставленным низким голосом, я спросила: "Ты пела в хоре?". - Да. - И я тоже. Я не стала узнавать, в каком хоре она пела. Скорее всего, в церковном. Но какая разница? Я пела в пионерском. Что это меняет? Главное, что мы любим петь и имеем некоторый навык пения. Вот что с нею петь - это вопрос.

Не сразу, занятия через 3-4, она рассказала про Мишу. Он был близким другом, приходил к ним в дом, еще когда был жив ее муж. Познакомились случайно, просто жили неподалеку, и Миша сразу ей понравился.

 Чем он занимался? Точно она не знает. Он был профессором в университете, что-то преподавал. Кажется, социологию или историю, а может, психологию. Что-то такое не вполне понятное. Он любил музыку, это она знает точно. А потом он уехал в Техсас. Но она с ним переписывается и иногда к нему ездит. Миша такой... он редкий человек, очень умный и добрый, она не думает, что у русских все такие, хотя он именно русский, не похож на американца. Когда она в следующий раз поедет в Техсас, ей бы хотелось спеть ему хорошую песню. Не знаю, почему я тогда подумала об Окуджаве? Стала напевать его "Грузинскую песню". И Раечке она сразу понравилась.

 "Виноградную косточку в теплую землю зарою", - поем мы с Раей-Джеральдиной, у нее совсем небольшой акцент, и поет она, закрыв глаза, словно грезя о чем-то.

 Рая отозвалась о песне так: "В ней есть какой-то месмеризм". Удивительное слово "месмеризм", никогда его не слышала от американцев и вообще не слышала. Оно хорошо передает колдовство, исходящее от песен Булата. А о Раечке снова подумалось, что не подходит ей работа продавщицы Кофе-бара, у нее тонкая душа, по странному стечению планет, ощущающая свое родство со всем русским - языком, песнями, людьми...

 О чем она думает во время пения? О Мише? А я вспоминаю майский Тифлис, наш автобус, в котором мне было так хорошо. Магнетическая женщина нашептывала мне на ухо разные смешные истории, мы обе хохотали. Накануне вечером, во время пира, неутомимый говорун и дегустатор Толя кое-что рассказал мне о ней: она пережила блокаду, была юной разведчицей - поднималась на воздушном шаре над городом и наблюдала за расположением противника.Такие, как она, безоружные девчонки на воздушных шарах были прекрасной мишенью для фашистов, но ее по какой-то случайности не сбили. Сейчас из-за больного сердца врачи не пускали ее в Грузию, они с Митей ее опекают. Митей звали Ученого. В автобусе "опекуны" ехали впереди, по левую сторону от нас, они то и дело оглядывались на взрывы нашего хохота. А в окнах автобуса мелькали нежно-зеленые долины, темные башни на вершинах гор, немыслимо ранней постройки стройные монастыри.

  Удивляюсь сама себе: спустя столько лет, не отпускают ни эти картины, ни даже тогдашние замечания Ученого, все пытаюсь их оспорить. Косточка винограда - лоза - виноградная гроздь, конечно, здесь он прав, это природный цикл - от начального семечка до сбора урожая. Но для него это одицетворение язычества, как и три стихии Земли, Неба и Океана, воплотившиеся в образы белого буйвола, синего орла и золотой форели. И при всем при том, как же он не заметил, что Окуджава упоминает "царя небесного"? Всей этой природой, всем мирозданием управляет Господь, все подчинено его разуму и воле.

 Второй куплет Рая поет одна, это ее соло. "В темно-красном своем будет петь для меня моя Дали. В черно-белом своем преклоню перед нею главу". Про Дали она все знает от меня. Знает, что у грузин в языческие времена была богиня охоты, которую звали Дали. Только не имеет она отношения к песне Окуджавы. Здесь Дали - просто женщина с красивым и древним именем. Почему герой преклоняет перед нею главу? Да потому что он - рыцарь, "миджнур" по-грузински, и женщина для него - объект преклонения. Вот была у Булата Шалвовича любовь, по имени Наталия. И в своей песне он написал: "А молодой гусар, в Наталию влюбленный, Он все стоит пред ней, коленопреклоненный". Эту песню я в свое время тоже спела Рае для иллюстрации. Есть в "Грузинской песне" еще одно удивительное место, которое нуждается в пояснении. "И заслушаюсь я - и умру от любви и печали". Как раз сейчас Рая поет эти слова. Что они значат? Кто и когда умирал от любви и печали? О, в моем докладе о грузинских традициях в поэзии Окуджавы как раз было об этом. Я приводила в пример грузинского поэта XII века Шота Руставели, чья поэма известна каждому грузину. Ее главный герой - "несчастный Тариэл", иначе "витязь в тигровой шкуре", - умирает от любви и печали. У него похитили любимую, и он, обезумев от горя, пришел в пустыню, чтобы найти смерть. Все это я тоже рассказала моей американке.

 Последний куплет мы поем вместе, наши голоса стройно сливаются в унисоне.

 Рая взволнована, она пытается выразить это по-русски: "Прекрасный песня, здесь жизнь и смерть и любить. Рай поет ее для Миша".

 А дальше мы чинно занимаемся по моему плану. Урок получился длинный, на целых полчаса длиннее обычного, но что поделаешь? Зато мы отработали все примеры на родительный и предложный падежи, и Джеральдина-Рая сделала в них совсем немного ошибок.

На фото: Наум Коржавин. Фото Александра Марьина.

/Продолжение следует/