ШАРУШКА

О но­вом ав­то­ре "Кру­гозо­ра". Лей­ла Алек­сандер-Гар­ретт - ав­тор кни­ги "Ан­дрей Тар­ков­ский: со­бира­тель снов"  и фо­то­аль­бо­ма "Ан­дрей Тар­ков­ский: фо­тох­ро­ника "Жер­твоп­ри­ноше­ния". Ав­тор пь­ес "Ноч­ной Гас­пар. По­вешен­ный" и "English Breakfast". Ра­бота­ла на съ­ем­ках пос­ледне­го филь­ма Ан­дрея Тар­ков­ско­го "Жер­твоп­ри­ноше­ние" в Шве­ции и с Юри­ем Лю­бимо­вым в Ко­ролев­ском Дра­мати­чес­ком Те­ат­ре в Сток­голь­ме, а так­же   в Ко­ролев­ском Опер­ном Те­ат­ре Ко­вент Гар­ден в Лон­до­не. Ор­га­низа­тор бла­гот­во­ритель­но­го кон­церта в по­мощь рес­тавра­ции рус­ско­го пра­вос­лавно­го со­бора в Лон­до­не, в ко­тором слу­жил мит­ро­полит Ан­то­ний. Ор­га­низа­тор фес­ти­валей Ан­дрея Тар­ков­ско­го, Сер­гея Па­рад­жа­нова в Лон­до­не. Ав­тор мно­гочис­ленных фо­товыс­та­вок.

Иног­да хо­зяй­ка зва­ла ме­ня мой дар­линг, но ча­ще, ду­рач­ком; да, ча­ще ду­рач­ком. От­сю­да, на­вер­ное, мое раз­дво­ение лич­ности. Я бес­сло­вес­но при­нимал и то и дру­гое: от пер­во­го хвост на­чинал ви­лять сам со­бой, от вто­рого не знал, ку­да ему деть­ся. Иног­да мне ка­залось, что я - это не я, а кто-то дру­гой, но я об этом мол­чал, чтоб не по­дума­ли, что я за­нос­чи­вый.

У ме­ня во­об­ще мно­го имен. Ког­да я ро­дил­ся, ме­ня зва­ли Джон Галь­яно, но ка­кой я Джон, а тем бо­лее Галь­яно? Нет, это не я. Я это­го  име­ни да­же  не пом­ню. Ког­да ме­ня взя­ла хо­зяй­ка, она наз­ва­ла ме­ня Ша­риком, по­тому что сре­ди всех мо­их соб­рать­ев я был са­мым "круг­лень­ким,  бод­рень­ким и тол­стень­ким", но это у ме­ня пле­чи та­кие ши­рокие. Ког­да они приш­ли на смот­ри­ны, я за­лез к ее доч­ке на ко­лени и зас­нул,  по­том прос­нулся, пе­релез к хо­зяй­ке, ну и не сдер­жался - об­рызгал­ся. Ду­маю, это все и ре­шило.

 Мои пер­вые вос­по­мина­ния о преж­ней жиз­ни - тес­но­та, в ко­роб­ке еще трое та­ких, как я. Хо­зяй­ке хо­тели спла­вить мо­его бра­тика Гер­шви­на, ска­зали: вдво­ем бу­дет ве­селей, но хо­зяй­кин быв­ший (тог­да еще нас­то­ящий) стро­го по­качал го­ловой, и я по­нял: с Гер­шви­ном бу­дет вдвое до­роже. Я слы­шал, что мы "до­рогу­щие"!

 Я не спо­рю: вдво­ем, ко­неч­но, ве­селей, но вдруг бы я за­рев­но­вал. Я рев­ни­вый, толь­ко об этом мол­чу. Ког­да хо­зяй­ка гла­дит дру­гих (она ми­мо не прой­дет, чтоб не пот­ре­пать на­шего бра­та),  ме­ня  бро­са­ет в жар.

 Хо­зяй­ка зо­вет ме­ня Ша­рик, Шар, Ша­рон, Ша­рович-ду­рович, Шар­ка, Ша­руш­ка. Ша­ру­ууш­ка мне нра­вил­ся боль­ше всех - са­мое длин­ное: тя­нет­ся, как мя­со в же­ле в ба­ноч­ках с мо­им пор­тре­том, а, мо­жет, это не  я. Не­важ­но. Важ­но, что мне нра­вит­ся мое имя. Ме­ня, кста­ти, ри­сова­ла од­на ху­дож­ни­ца. Зна­мени­тая. Я там смот­рю на хо­зяй­ку. Я все вре­мя на нее смот­рю. Я люб­лю ее без­мерно: го­раз­до силь­ней, чем обыч­но со­баки лю­бят сво­их хо­зя­ев. Ког­да она до­ма, ес­ли я не сплю, я глаз с нее не сво­жу. Я смот­рю толь­ко на нее. Нас­то­ящий ду­рачок!

 Ког­да ее нет, а она час­то кудa-то мо­та­ет­ся с че­мода­нами, тог­да мне грус­тно: не на ко­го смот­реть, да и не хо­чет­ся. Как толь­ко слы­шу гро­хот че­мода­нов по лес­тни­це, я уже знаю, что ме­ня спла­вят к быв­ше­му или к его ро­дите­лям, у ко­торых мне нра­вит­ся, хо­тя дед ме­ня не очень, а вот ба­буль­ка ду­ши во мне не ча­ет: га­зеты по ут­рам мне чи­та­ет и кор­мит пе­чень­ем, по­ка пь­ет ко­фе. Но я все рав­но ску­чаю по хо­зяй­ке. Я по­нимаю, по­чему она ме­ня сплав­ля­ет: она час­то бо­ле­ет и ей не­охо­та со мной гу­лять, а гу­лять на­до - да­же, ес­ли тем­пе­рату­ра.

Я у нее пер­вый. В детс­тве у нее во­дилась ка­кая-то че­репа­ха (го­ворят, они ку­са­ют­ся) и ежик, но че­репа­ха упол­зла. Они тог­да жи­ли в до­ме, ко­торый пос­ле вой­ны пос­тро­или плен­ные япон­цы. Про плен­ных и япон­цев я ни­чего не знаю, а про вой­ну слы­шал - это, ког­да страш­но и все вре­мя гре­мит гром, а гро­ма я бо­юсь бол­ше все­го на све­те.

В на­шем го­роде есть мо­нумент жи­вот­ным, по­гиб­шим на вой­не -  со­бакам  и ло­шадям (их я ви­дел) и сло­нам с вер­блю­дами (их я ни­ког­да не ви­дел). Мо­нумент я то­же не ви­дел, но все рав­но гор­жусь: они ге­рои - не бо­ялись гро­ма.

 А вот про ежи­ка Фран­ти­шека хо­зяй­ка час­то рас­ска­зыва­ла доч­ке. Она наш­ла его на ули­це - ма­лень­ко­го и дох­ло­го. При­тащи­ла до­мой. Ее стро­гая ба­буш­ка выд­во­ряла из до­ма всех без­домных ко­шек, сколь­ко бы ее ни умо­ляли (и пра­виль­но де­лала). Но ежи­ка стро­гая ба­буш­ка ос­та­вила и у хо­зяй­ки по­яви­лось до­маш­нее жи­вот­ное. Ежик при­водил всех в вос­торг. Пос­ту­кивая ко­гот­ка­ми, он но­сил­ся по кух­не за пру­сака­ми и звон­ко их щел­кал. Од­нажды ночью Фран­ти­шек сло­пал нес­коль­ко ле­тучих мы­шей и так ок­руглил­ся, что не мог бе­гать на сво­их ко­рот­ких нож­ках и бес­про­буд­но дрых нес­коль­ко дней под­ряд. Ежи­ков я ви­дел в пар­ке, да­же ню­хал - так, ни­чего осо­бен­но­го.

По­чему-то в кон­це не­дели, хо­тя для ме­ня ко­нец не­дели ни­чего не зна­чит, но в кон­це не­дели хо­зяй­ка от­да­вала ме­ня сво­ему быв­ше­му; к не­му на вы­ход­ные хо­дила и доч­ка. За­чем она это де­лала - я не знаю, ведь я ей не ме­шал: я ти­хий и пок­ла­дис­тый. У быв­ше­го я на ди­ете. А на что она мне? Я кас­три­рован­ный и ста­рый. В ту по­ру мне уже стук­ну­ло две­над­цать. В пе­рево­де на че­лове­чий мне пе­рева­лило за во­семь­де­сят, ес­ли пом­но­жить мой со­бачий воз­раст на семь. Я по­родис­тый. Мы дол­го не жи­вем. Я это слы­шал, ког­да мне де­лали при­вив­ку и пши­кали  в нос ка­кой-то га­достью. Пос­ле пши­канья я чи­хал це­лый день и да­же ду­мал, что за­болел. Ста­рость, ко­неч­но, не для сла­баков.

 Да­лась им  моя фи­гура! Ес­ли бы они зна­ли, как я люб­лю по­есть! -тря­сусь, ког­да от бан­ки от­ди­ра­ют крыш­ку и вы­вали­ва­ют в мою мис­ку па­хучую на­чин­ку; как я тог­да слад­ко чав­каю от счастья! Хо­тя час­то в бан­ках что-то ди­ети­чес­кое, но все рав­но вкус­но. Не срав­нить, ко­неч­но, с их  че­ловечь­ей едой…

 Я лю­бил, ког­да к хо­зяй­ке при­ез­жа­ла ее мать и доч­ки­на ба­буш­ка. Ба­буш­ка кор­ми­ла ме­ня до от­ва­ла. Я лю­бил ее при­ез­ды и грус­тил, ког­да она у­ез­жа­ла. По­чему-то она жи­ла с на­ми толь­ко пол­го­да. За­то за эти пол­го­да я отъ­едал­ся! Ба­буш­ка втай­не от хо­зяй­ки и доч­ки под­кар­мли­вала ме­ня. Доч­ка - единс­твен­ный член семьи с же­лез­ной во­лей: она зли­лась, ког­да мне пе­репа­дал лиш­ний ку­сочек, пов­то­ряя за ве­тери­наром, что мне опас­но тол­стеть, что это вред­но для мо­его сер­дца, что оно мо­жет по­лететь… Из-за лиш­не­го ку­соч­ка? И ку­да оно по­летит? И при чем тут во­об­ще мое сер­дце? Оно у ме­ня бо­лит, ког­да на ме­ня не об­ра­ща­ют вни­мания: смот­рят, как на пус­тое мес­то. А я, хоть и не­боль­шой, но  за­нимаю мес­то в прос­транс­тве.  Доч­ка ме­ня то­же, ка­жет­ся, лю­бит, но боль­ше все­го она лю­бит де­лать уро­ки. Хо­зяй­ка удив­ля­ет­ся: в ко­го она та­кая?

 У каж­дой по­роды свои проб­ле­мы, у нас - сер­дце. Еще бы, ве­ками  слу­жить ка­вале­рами у двор­цо­вых кап­ризных дам! Не­боль­шой эк­скурс в мою по­роду: я ан­гли­чанин - Ка­валер Кинг Чарльз спа­ни­ель (English Cavalier King Charles Spaniel). Ес­ли спа­ни­ель, зна­чит, и ис­па­нец. В книж­ке нас на­зыва­ют арис­токра­тами со­бачь­его ми­ра, а еще той-спа­ни­еля­ми (Toy Spaniel) - "иг­ру­шеч­ны­ми  спа­ни­еля­ми". Я хоть и иг­ру­шеч­ный, но ко­ролев­ский: я да­же в те­атр мо­гу хо­дить. Где-то в ко­ролев­ской биб­ли­оте­ке хра­нит­ся гра­мота, да­ющая мне пра­во по­сещать все сто­лич­ные те­ат­ры, но в те­ат­ре я не был (хо­зяй­ке лень схо­дить в биб­ли­оте­ку). Ес­ли чес­тно, я ки­но боль­ше люб­лю - на ди­ване. Еще хо­зяй­ка го­ворит, что я во всех му­зе­ях ми­ра на кар­ти­нах прид­ворных ху­дож­ни­ков; она все вре­мя с че­мода­нами по кар­тинным га­лере­ям разъ­ез­жа­ет, а по­том рас­ска­зыва­ет, где ме­ня ви­дела: у Ти­ци­ана, у Ве­роне­зе, у Ван Дей­ка и у Гей­нсбо­ро. Она рас­ска­зыва­ет, а я от удо­воль­ствия по-со­бачьи мур­лы­чу. Дол­жно быть, я са­молю­бивый. Ес­ли я чувс­твую ма­лей­шее к се­бе пре­неб­ре­жение, я па­даю ду­хом, оби­жа­юсь и да­же злюсь, но, в це­лом, я ус­тупчи­вый, но это не ту­пая по­кор­ность.

Хо­зяй­ка го­ворит, что да­же один тол­стый ти­ран, ру­бив­ший го­ловы сво­им ко­ролев­ским хо­зяй­кам, пи­тал к нам сла­бость. Он из­дал указ, зап­ре­ща­ющий дер­жать при дво­ре со­бак, а нас при­казал не тро­гать; мы раз­гу­лива­ли по двор­цу и ели из се­реб­ря­ной по­суды. Толь­ко  са­мые бо­гатые  мог­ли се­бе нас поз­во­лить. По­том ко­роле­вой ста­ла его доч­ка Ели­заве­та. Вот тог­да нас за­тас­ка­ли в те­атр! При ней дер­жать нас счи­талось хо­рошим то­ном. Ко­роль Charles I (Карл I), в честь ко­го мы  и наз­ва­ны, нас обо­жал. По­ка ко­роль ос­та­вал­ся в фа­воре, "хо­роший тон" ос­та­вал­ся не­зыб­ле­мым. Но ему от­ру­били го­лову: он за­чем-то по­шел вой­ной про­тив собс­твен­но­го на­рода.  На­род жал­ко и го­лову его жал­ко. Пос­ле от­рублен­ной го­ловы мы на­дол­го впа­ли в не­милость. Он был пер­вым мо­нар­хом, осуж­денным на пуб­личную казнь "пу­тем от­се­чения го­ловы от те­ла" за то, что он "ти­ран, из­менник и убий­ца,  и бес­по­щад­ный враг ан­глий­ской на­ции". От хо­зяй­ки я слы­шал, что шот­ланд­ской ко­роле­ве Ма­рии Стю­арт то­же от­ру­били го­лову; под юб­кой у нее наш­ли од­но­го из мо­их со­роди­чей; он пря­тал­ся и не хо­тел с ней рас­ста­вать­ся да­же без­го­ловой. Лю­била нас и ко­роле­ва Вик­то­рия, хо­тя ей за это го­лову не от­ру­били. Рань­ше го­ловы ле­тели за здо­рово жи­вешь. У лю­дей это на­зыва­ет­ся ис­то­рия.

 Мой ок­рас: яр­ко-каш­та­новые пят­на на жем­чужно-бе­лом фо­не - так кра­сиво обо мне на­писа­но в книж­ке с мо­ей фо­тог­ра­фи­ей на об­ложке, хо­тя это не я. Кра­сивое опи­сание на­зыва­ет­ся "блен­хейм", в честь зна­мени­того двор­ца Блен­хейм, от­ку­да вы­шел еще один зна­мени­тый "блен­хей­мский" пред­ста­витель - У­ин­стон Чер­чилль.  Я люб­лю лю­дей, а он - ве­личай­ший бри­танец в ис­то­рии - лю­бил сви­ней. Он ска­зал: "Со­баки смот­рят на нас сни­зу вверх. Кош­ки смот­рят на нас свер­ху вниз. Свиньи смот­рят на нас как на рав­ных". Что ж, каж­до­му свое.

 Ока­зыва­ет­ся, я ред­ча­ший пред­ста­витель сво­ей по­роды - у ме­ня  здо­ровое сер­дце. Од­нажды ве­чером в пар­ке мы с хо­зяй­кой встре­тили че­лове­ка, вы­гули­вав­ше­го сво­его ка­вале­ра. Я за вер­сту чую сво­их и ле­чу на це­ремо­нию уха­жива­ния хоть на дру­гой ко­нец пар­ка. По­ка мы об­ню­хива­ли друг дру­га, хо­зяй­ка и нез­на­комец - спе­ци­алист-ге­нетик  то­же об­ню­хались, пос­ле че­го об­на­ружи­лось, что его сов­сем мо­лодень­кий ка­валер стра­да­ет сер­дцем и си­дит на таб­летках (а я на ди­ете). Ус­лы­хав о мо­ем здо­ровом сер­дце, нез­на­комец пред­ло­жил свес­ти ме­ня с сер­дце­ус­той­чи­вой да­моч­кой. Спе­ци­алис­та-ге­нети­ка приш­лось ра­зоча­ровать. Как он ру­гал хо­зяй­ки­ного быв­ше­го, за­губив­ше­го та­кие ге­ны! Его гла­за  го­рели гне­вом! Хо­рошо, что быв­ше­го не бы­ло ря­дом.

 В од­ну из по­ез­док че­мода­нов в Мос­кву ме­ня - шес­ти­месяч­но­го, тог­да еще не быв­ший, от­пра­вил к ве­тери­нару, где ме­ня ли­шили мо­ей ма­лень­кой ра­дос­ти жиз­ни.  Доч­ка пер­вая за­мети­ла, что у ме­ня на кон­це пу­за по­яви­лась ро­зовая "по­мад­ка", как у ма­мы в су­моч­ке, ко­торую я с гор­достью всем по­казы­вал, - и ста­ла ме­ня драз­нить. Тог­да еще не быв­ший ли­шил ме­ня "по­мад­ки", не той, что в су­моч­ке, а мо­ей собс­твен­ной. Че­мода­ны вер­ну­лись, а "по­мад­ка" ис­чезла без­воз­врат­но.

 К хо­зяй­ке на вы­ход­ные, ког­да ме­ня обыч­но сплав­ля­ли к быв­ше­му (к счастью, его че­мода­ны то­же час­то ку­да-то у­ез­жа­ли, и тог­да я ос­та­вал­ся до­ма), при­ходил учи­тель фран­цуз­ско­го по име­ни Си­рил. Они с доч­кой проз­ва­ли его Си­рил­кой. Хо­зяй­ка счи­тала, что у ме­ня с Си­рил­кой осо­бые от­но­шения. Каж­дое вос­кре­сенье Си­рил­ка за­яв­лялся к нам на урок, рас­кла­дывал свои фран­цуз­ские бу­маги на сто­ле и пред­вку­шал пер­вый гло­ток ды­мяще­гося ко­фе из ко­февар­ки (дру­гого фран­цу­зы не пь­ют), а я тем вре­менем си­дел под крес­лом и вы­жидал под­хо­дяще­го мо­мен­та. Как толь­ко Си­рил­ка под­ни­мал свой ут­ренний элик­сир (так он на­зывал ко­фе) и под­но­сил к гу­бам, я бро­сал­ся к сво­ей мяг­кой "буд­ке", та­щил ее на се­реди­ну кух­ни и при­нимал­ся за­нимать­ся "черт зна­ет чем" (так на­зыва­ла мои при­род­ные ин­стинкты хо­зяй­ка) с кра­ем "буд­ки", не сво­дя глаз с фран­цуз­ско­го учи­теля. По­нача­лу Си­рил­ка крас­нел, от­во­рачи­вал­ся, как и по­доба­ет учи­телю млад­ших клас­сов (где он за­раба­тывал день­ги), впи­вал­ся в чаш­ку, об­жи­гал язык и на­чинал икать, а я тем вре­менем про­дол­жал свое без­мя­теж­ное са­мо­удов­летво­рение, хо­тя я "па­рень кас­три­рован­ный". Ика­юще­му фран­цу­зу мое "бе­зоб­разное по­веде­ние" хо­зяй­ка объ­яс­ня­ла тем, что я - до­каза­тель­ство то­го, что секс в го­лове, а не ни­же по­яса. Хо­зяй­ка пра­ва. Я и сам не знаю, что со мной про­ис­хо­дило, ког­да при­ходил Си­рил­ка. "Черт зна­ет что" на­каты­вало са­мо со­бой. Си­рил­ка, ко­неч­но, пы­тал­ся стро­ить серь­ез­ные ми­ны, но дол­го сдер­жи­вать­ся не мог и хо­хотал вмес­те с хо­зяй­кой; а я, во­оду­шев­ленный их ве­сель­ем, про­дол­жал за­нимать­ся "черт зна­ет чем". По-ан­глий­ски это на­зыва­ет­ся: "A man's got to do what a man's got to do". Что оз­на­ча­ет: про­тив при­роды не поп­решь. Эту са­мую при­роду, про­тив ко­торой не поп­решь, я на­чал вы­казы­вать в ран­нем воз­расте, пры­гая на всех под­ряд, де­лясь с дву­ноги­ми в скуч­ных шта­нах ра­достью сво­его от­кры­тия - "по­мад­ки", как наз­ва­ла мое "от­кры­тие" доч­ка. Хо­зяй­ка ду­мала, что я влю­бил­ся в Си­рил­ку.  Но я лю­бил толь­ко ее. Я прос­то хо­тел по­казать кто в до­ме хо­зя­ин, что я то­же кое-что зна­чу.

 Неч­то по­хожее про­ис­хо­дило с италь­ян­ской ма­мой доч­ки­ной под­ружки. Хо­зяй­ка го­вори­ла, что она по­хожа на Со­фию Ло­рен (зна­чит, та­кая же же­лан­ная). Я на рас­сто­янии чувс­тво­вал приб­ли­жение ее ма­шины, сры­вал­ся с мес­та, бе­жал к по­рогу и ждал, ког­да от­кро­ет­ся дверь, что­бы приб­ли­зить­ся к ее туф­лям, от­ку­да тор­ча­ли паль­чи­ки с крас­ны­ми кон­чи­ками,  что­бы по­метить зем­лю, по ко­торой они сту­пали. Паль­чи­ки при­води­ла ме­ня в эк­стаз! А она хо­хота­ла и го­вори­ла с бу­дора­жив­шим италь­ян­ским ак­центом: "Ах, ес­ли бы ан­глий­ские муж­чи­ны ре­аги­рова­ли на ме­ня так же страс­тно, как Ша­рик!" От об­ра­за ме­тив­ших ее муж­чин у ме­ня и у хо­зяй­ки мор­щился нос. Хо­зяй­ка го­вори­ла, что я щед­ро де­монс­три­ровал свое муж­ское на­чало до кон­ца сво­их дней: сто­ило ей взять ме­ня на ру­ки, при­жать к се­бе… и "по­мад­ка" тут как тут - са­ма по­яв­ля­лась из не­бытия…

 Ка­ким-то об­ра­зом хо­зяй­ка с доч­кой все рав­но уз­на­вали, что ба­буш­ка под­кар­мли­вала ме­ня всем тем, что го­тови­лось на пли­те и в ду­хов­ке. Как я лю­бил ле­жать на по­лу пе­ред этой ду­хов­кой и наб­лю­дать че­рез стек­ло за брыз­га­ющей соч­ной ку­рицей! Они ее ру­гали, что до ее при­ез­да я ве­сил де­сять ки­ло, а сей­час три­над­цать. А ка­кая им раз­ни­ца? И кто ска­зал, что я дол­жен ве­сить де­сять, а не три­над­цать ки­ло? К то­му же, с при­ез­дом ба­буш­ки вес под­ле­тал  не толь­ко у ме­ня. Но ба­буш­ка их не очень-то  бо­ялась и толь­ко от­ма­хива­лась: он же про­сит!  Хо­зяй­ка воз­му­щалась: а ес­ли он нар­ко­тики поп­ро­сит, ты то­же дашь? Я не знаю, что та­кое нар­ко­тики, но су­дя по вы­раже­нию ее ли­ца, они нев­кусные. Ба­буш­ка смот­ре­ла на  свою дочь - мою хо­зяй­ку, как буд­то та с лу­ны сва­лилась! На лу­ну я то­же люб­лю смот­реть, осо­бен­но, ког­да она круг­лая. Ра­зуме­ет­ся, ба­буш­ка обе­щала ни­ког­да боль­ше в жиз­ни ме­ня не кор­мить, но, как толь­ко они скры­вались за дверью, я под­бе­гал к сво­ему шкаф­чи­ку, где хра­нились мои ба­ноч­ки и вся­кие со­бачьи вкус­ности и тут же по­лучал от нее "со­бачью кон­фетку", или блин­чик с пли­ты, или кру­ас­санчик, или ку­сочек пе­ченоч­ки с лу­ком со ско­вород­ки, или лап­ку ку­роч­ки из кас­трю­ли. Спа­сибо доч­ке - ни один обед не об­хо­дил­ся у нее без ку­рино­го су­па! "Как же не дать Ша­рику ма­лень­кий ку­сочек, он же смот­рит те­бе в гла­за, в са­мую ду­шу!" - уго­вари­вала се­бя ба­буш­ка, вы­тас­ки­вая из кас­трю­ли ку­риную лап­ку. К мо­ему ужа­су, она выб­ра­сыва­ла кос­точку в му­сор­ный ба­чок. Я по­том дол­го си­дел ря­дом и ню­хал. Это доч­ка при­дума­ла, что костью мож­но по­давить­ся и уме­реть, но я же не ду­рак, что­бы да­вить­ся костью! За­то мя­со дос­та­валось мне.  Как хо­рошо спит­ся пос­ле ку­риной лап­ки! А пос­ле ку­риной пе­ченоч­ки еще луч­ше! Пос­ле ба­буш­ки­ного шес­ти­месяч­но­го пре­быва­ния, ког­да мне ка­залось, что я в раю, при­ходи­лось ска­тывать­ся к сво­им при­выч­ным  де­сяти ки­ло.

Ког­да я клян­чу со сто­ла че­лове­чес­кую еду, хо­зяй­ка ме­ня выс­ме­ива­ет и да­же при гос­тях выс­тавля­ет за дверь - в сад или в ко­ридор, что обид­но и уни­зитель­но: не так уж я мно­го ем и не так уж до­саж­даю ее гос­тям: пос­ку­лю нем­но­го, ла­пой па­ру раз шлеп­ну, но сов­сем не боль­но. Они го­ворят, что у них ку­сок в гор­ло не ле­зет, ког­да я поп­ро­шай­ни­чаю, а я не поп­ро­шай­ни­чаю - я про­шу и, как мне ка­жет­ся, не уни­жая их че­лове­чес­ко­го дос­то­инс­тва. Шут­ки ра­ди, хо­зяй­ка раз­бра­сыва­ет мои "кон­фетки" по всей кух­не, чтоб я по­бегал; иная из них зас­тря­нет у ме­ня на спи­не: я вер­чусь, кру­чусь, хо­чу ее дос­тать и не мо­гу, а им смеш­но. Ну и пусть: раз смеш­но, зна­чит, ве­село, раз ве­село, зна­чит, хо­рошо. Толь­ко ба­буш­ка не сме­ет­ся -  и стря­хива­ет "кон­фетку" со спи­ны.

 У ба­буш­ки стран­ная при­выч­ка: ког­да она смот­рит "что там де­ла­ет­ся в но­вос­тях", она всег­да гла­дит од­ной ру­кой ка­кую-ни­будь по­вер­хность - по­душ­ку, ва­лик, свою ру­ку или край сто­ла: ей все вре­мя хо­чет­ся ко­го-то пог­ла­дить и уте­шать. Тог­да я под­хо­жу к ней и все ее теп­ло пе­реда­ет­ся мне. Ес­ли бы я мог ее пог­ла­дить! Вмес­то это­го я об­ли­зываю ей ла­донь. Я бы и ли­цо, да стес­ня­юсь: ам­бре.

 Ког­да ме­ня ку­па­ют, ме­ня обыч­но су­шат про­тив­ной жуж­жалкой, а ба­буш­ка за­вора­чива­ет ме­ня в по­лотен­це, кла­дет к се­бе на ко­лени и так - под стук ее сер­дца я за­сыпаю, вы­сыхаю, а по­том она ме­ня неж­но рас­че­сыва­ет. Хо­зяй­ка всег­да спе­шит и боль­но дер­га­ет,  но я тер­плю.  У  нее есть ме­шочек, ку­да она со­бира­ют мою шерсть. Как-то на ме­ня зап­рыгну­ли бло­хи - хо­зяй­ка ис­пу­галась, а ба­буш­ка, не при­чиняя мне бо­ли, быс­тро с ни­ми рас­пра­вилась. Она ни­чего не бо­ит­ся, а уж блох и по­дав­но. Ба­буш­ка пе­режи­ла вой­ну. Я не знаю, что та­кое вой­на, но знаю, что это страш­но. Она пла­чет, ког­да в "что там де­ла­ет­ся в но­вос­тях" ви­дит по­ющих де­тей. Да­же, ес­ли пес­ни ве­селые. На­вер­ное, у нее в жиз­ни бы­ло ма­ло люб­ви. Во­об­ще, ин­те­рес­но наб­лю­дать за людь­ми. Ес­ли бы мы мог­ли рас­ска­зать что мы ви­дим и зна­ем… Иног­да в го­лову при­ходят са­мые грус­тные мыс­ли, но я ста­ра­юсь о них не ду­мать. Нап­ри­мер: за что мы лю­бим лю­дей? И по­чему чувс­тву­ем се­бя пе­ред ни­ми ви­нова­тыми? По­тому что са­ми не мо­жем от­крыть бан­ки? Иног­да я ду­маю, что это так. Но это не так.  Ког­да ме­ня гла­дит хо­зяй­ка, я гор­жусь, что я та­кой же, как она, как ее доч­ка и да­же ее быв­ший - она его то­же рань­ше гла­дила. Доч­ка и быв­ший ко мне хо­рошо от­но­сят­ся, да­же луч­ше, чем она. Ей не до ме­ня: она все вре­мя си­дит со сво­ей све­тящей­ся ко­роб­кой и ты­чет в нее од­ним паль­цем. Ут­ром она са­жа­ет ме­ня ря­дом с со­бой на крес­ло; я ка­кое-то вре­мя наб­лю­даю за бе­га­ющи­ми знач­ка­ми, а по­том за­сыпаю:  све­чение на ме­ня дей­ству­ет гип­но­тичес­ки. Как она не спит - не знаю. Во снах, ког­да мы с ней встре­ча­ем­ся, я от счастья ску­лю и дры­гаю но­гами. Она ду­ма­ет, что мне снит­ся за­яц. Снюсь ли я ей? Не знаю.

Рань­ше к нам при­ез­жал один уче­ный, он лю­бил со мной спать под оде­ялом, а мне бы­ло жар­ко: хо­телось смыть­ся, но не хо­телось его оби­деть, и я тер­пел. Я пом­ню его све­тящу­юся ко­роб­ку, в ко­торой бе­гали кван­то­вые за­корюч­ки. Мы си­дели вмес­те и наб­лю­дали за ни­ми. Меж­ду де­лом он с доч­кой со­чинял опе­ры. Я то­же  учас­тво­вал: они ме­ня на­ряжа­ли, и я под­пе­вал.

 Из-за сво­ей све­тящей­ся ко­роб­ки хо­зяй­ка за це­лый день не удо­сужит­ся пот­ре­пать ме­ня за ухом - толь­ко ут­ром и пе­ред сном. Она ос­тавля­ет ме­ня спать од­но­го, по­тому что я ста­рый и храп­лю. Обыч­но спать од­но­му на кух­не при­ят­но - хо­лодиль­ник та­рах­тит, в нем хра­нят­ся кас­трю­ли с ку­роч­кой и печeноч­ка, но бы­ва­ет и страш­но, осо­бен­но, ког­да гро­за и гром. Тог­да я вою, зап­ры­гиваю к ней на ру­ки, пря­чусь под­мышкой и тря­сусь от стра­ха. Од­нажды, ког­да ее не бы­ло до­ма, я от стра­ха си­ганул к ба­буш­ке в ван­ну. От ис­пу­га, что там пе­нис­тая во­да, я чуть не уто­нул, хо­тя ку­пать­ся я люб­лю. Жаль, об­на­ружил свой пла­ватель­ный та­лант поз­дно­вато - к пя­ти го­дам. Столь­ко лет во­ды бо­ял­ся! Я и ба­буш­ку на­пугал, ког­да плюх­нулся к ней в ван­ну. Весь ве­чер она пи­ла во­нючие сер­дечные кап­ли.

 Но жа­ловать­ся на хо­зяй­ку грех: она ме­ня каж­дый день це­лу­ет. И ру­га­ет то­же. Веч­но я что-ни­будь нат­во­рю. Иног­да мне так хо­чет­ся ее уви­деть, что я мед­ленно, но взби­ра­юсь по лес­тни­це к ней в спаль­ню, рис­куя сва­лить­ся ку­барем. Я ло­жусь не ря­дом, чтоб не раз­бу­дить, а иду в ван­ную - она там ос­тавля­ет для ме­ня по­лотен­це, на ко­тором я сплю, а ра­но ут­ром ти­хонь­ко, чтоб не раз­бу­дить, спус­ка­юсь к се­бе на кух­ню. Но она все рав­но ме­ня ру­га­ет, го­ворит, что я то­паю, как слон. На поч­те, ког­да она сто­ит в оче­реди и я ее не ви­жу, я на­чинаю  ску­лить, да так, что она бро­са­ет оче­редь и бе­жит ко мне. И опять  ру­га­ет. А мне так хо­чет­ся ей уго­дить! Рань­ше я ле­тал че­рез сту­пень­ки, а сей­час ос­та­нав­ли­ва­юсь, топ­чусь на мес­те, смот­рю на нее, что­бы она взя­ла  ме­ня "на руч­ки", как ког­да-то, ког­да я был щен­ком (щен­кам все мож­но!) и снес­ла вниз. Вниз мне по­чему-то осо­бен­но труд­но - сколь­ко раз ку­барем… Иног­да, ког­да я так стою и жду, она бе­рет ме­ня, при­жима­ет к се­бе и сно­сит вниз - на кух­ню, где у ме­ня моя мяг­кая пос­тель - моя "буд­ка", моя мис­ка с во­дой и дру­гая, обыч­но пус­тая, для еды. У ме­ня есть и нас­то­ящая де­ревян­ная буд­ка в са­ду. В день, ког­да все слу­чилось, она ска­зала стро­ите­лям, что­бы ее выб­ро­сили. Ме­ня это оби­дело. Я люб­лю свои ста­рые ве­щи: ошей­ник, мя­чик, мис­ки, иг­рушки, осо­бен­но Мань­ку, - я ее с детс­тва тре­пал, но она еще жи­ва.

 Иног­да хо­зяй­ка прит­во­ря­ет­ся, что не ви­дит ме­ня, как я стою и жду. Это на­зыва­ет­ся: "не ме­шай, я ра­ботаю". Тог­да я по­тихонь­ку спры­гиваю сам, иног­да мо­гу и на­вер­нуть­ся. Боль­но, ко­неч­но, но я тер­плю. На шум она при­бега­ет, хва­та­ет ме­ня, сер­дится, что я не по­дож­дал и це­лу­ет, а ра­ди это­го сто­ит и на­вер­нуть­ся.

 Рань­ше я спал на всех ди­ванах, а те­перь не доп­ры­гиваю - шле­па­юсь. Вче­ра еще зап­росто (раз в пар­ке за мя­чом я пе­реп­рыгнул че­рез жи­вую из­го­родь, а она вы­сотой с не­высо­кого че­лове­ка), а те­перь шле­па­юсь. Ди­ван са­мый луч­ший наб­лю­датель­ный пункт. Для от­ды­ха у ме­ня есть три лю­бимых мес­та: под крес­лом, ко­торое на­зыва­ют то крес­лом дан­тиста, то ци­рюль­ни­ка (не знаю, что луч­ше, но ле­жать под ним удоб­но); в ван­ной и у по­судо­мо­еч­ной ма­шины. Ког­да жар­ко, я си­жу у от­кры­той две­ри в сад, но не вы­хожу. Наг­ревшись, иду ох­лаждать­ся под стол. Ког­да идет дождь, я си­жу у зак­ры­той две­ри и смот­рю на дождь. Под дождь хо­рошо спит­ся. Отов­сю­ду у ме­ня удоб­ная наб­лю­датель­ная по­зиция: ма­лей­шее дви­жение и я от­кры­ваю один глаз - оце­ниваю си­ту­ацию: сто­ит ли от­кры­вать оба, и про­дол­жаю дре­мать. Жа­ра вво­дит ме­ня в оце­пене­ние. В жа­ру у ме­ня круг­ло­суточ­ная си­ес­та.

 У ме­ня был со­сед - чер­ный спа­ни­ель по име­ни Ди­зель, точ­нее, со­сед­ка: веж­ли­вая, вос­пи­тан­ная. Ее хо­зя­ева пе­репу­тали и да­ли ей имя маль­чи­ка. До­ма у Ди­зель стро­го: ее не лас­ка­ют, ей зап­ре­щено си­деть на ди­ване и под­ни­мать по сво­им де­лам в са­ду лап­ку; прав­да, ла­пу под­ни­маю я - де­воч­ке неп­ри­лич­но. Ди­зель во­об­ще не пус­ка­ют в сад; ее хо­зя­ева за­мени­ли нас­то­ящую тра­ву, ко­торую так при­ят­но поб­рызгать и по­жевать, на ис­кусс­твен­ную ядо­вито-зе­леную под­стил­ку. За­чем им ядо­витая под­стил­ка, не пой­му:  тра­ва так вкус­но пах­нет, осо­бен­но пос­три­жен­ная. У хо­зяй­ки бы­ла са­дов­ни­ца, по­ка не у­еха­ла в Авс­тра­лию ис­кать му­жа. Она лю­била иг­рать со мной в мяч боль­ше, чем ко­сить тра­ву. Я обо­жал за­пах све­жей тра­вы! В ее зе­леной крас­ке я вы­мазы­вал по ко­лено свои ла­пы и они дол­го по­том вкус­но пах­ли. В пар­ке хо­зяй­ка го­вори­ла лю­бопыт­ным де­тям (де­тей я не очень, кро­ме доч­ки), что пе­рек­ра­сила ме­ня. Как бы им не взбре­ло пе­рек­ра­сить сво­их пи­том­цев в зе­леную крас­ку. Ког­да са­дов­ни­ца у­еха­ла в Авс­тра­лию ис­кать му­жа, к нам при­ходи­ли дру­гие са­дов­ни­ки, но ник­то из них не иг­рал со мной в мя­чик и хо­зяй­ка их всех уво­лила. Пра­виль­но сде­лала, пусть учат­ся.

 Жизнь Ди­зель сос­то­яла из од­них зап­ре­тов, ко­торые она пос­лушно вы­пол­ня­ла. Ее хо­зяй­ка - аме­рикан­ка с  рус­ским име­нем Танья - иног­да про­сила мою хо­зяй­ку пос­то­рожить ее де­тей, по­ка те спят. Тог­да у Ди­зель нас­ту­пала дру­гая жизнь: они ду­рачи­лись, вмес­те си­дели на ди­ване и чи­тали. Хо­зяй­ка все вре­мя чи­та­ет. Я, са­мо со­бой, рев­но­вал, но и ра­довал­ся за Ди­зель. Ког­да у Таньи был раз­вод, она от­ка­залась от Ди­зель; ее со­бира­лись от­дать в "чу­жие ру­ки". Тог­да хо­зяй­ка ска­зала: ес­ли и со­сед от­ка­жет­ся от Ди­зель, она за­берет ее к нам. Тог­да б мы вмес­те бе­гали по нас­то­ящей тра­ве, сли­зыва­ли  кап­ли ро­сы с ее ос­трых стеб­лей, чи­хали от мар­га­риток и вся­ких дру­гих па­хучих цве­тов и спо­кой­но оро­шали кус­ты.

Ме­ня гло­жет стран­ное чувс­тво: и оно под­креп­ле­но грус­тны­ми при­мера­ми, что бро­сив­ший со­баку, сам бу­дет бро­шен. Так слу­чилось со швед­ской под­ру­гой хо­зяй­ки, влю­бив­шей­ся без па­мяти в од­но­го "че­лове­ка при цер­кви". Я в цер­кви не был, но про­ходил ми­мо - там пах­нет слад­ким ды­мом, и мне сра­зу  за­хоте­лось спать. Хо­зяй­ка го­ворит, что "че­ловек при цер­кви" - вы­литый епис­коп из филь­ма Бер­гма­на "Фан­ни и Алек­сандер". Я смот­рел этот фильм мно­го раз, я во­об­ще люб­лю ки­но: ле­жишь се­бе на ди­ване и хо­зяй­ка ря­дом. За­гад­ка, как Бер­гман уз­нал про "че­лове­ка при цер­кви"? Хо­зяй­ка ска­зала, что да­же в ми­нуты рас­ста­вания  он за­сыпал швед­скую под­ру­гу ос­корби­тель­ны­ми пос­ла­ни­ями из Биб­лии (я ви­дел эту чер­ную кни­гу у хо­зяй­ки на тум­бочке). Хо­тел уни­зить ее: блес­нуть сво­им пре­вос­ходс­твом. Еще хо­зяй­ка ска­зала, что "че­ловек при цер­кви" -  сво­лочь, взял и ис­ка­зил все, о чем на­писа­но в Биб­лии!  Жил он в  пас­тор­ском до­ме сем­надца­того ве­ка и под­держи­вал со­лид­ным че­ком со­сед­скую цер­ковь с пят­надцатью при­хожа­нами. Он нас­то­ял на том, что­бы швед­ская под­ру­га все бро­сила и за­писа­лась сту­ден­ткой те­оло­гии, что­бы "слу­жить" в "его" цер­кви. Швед­ская под­ру­га бро­сила ка­толи­чес­тво и пе­реш­ла в про­тес­танс­тво (ни о том, ни о дру­гом я ни­чего не знаю), ра­боту (это, ког­да день­ги на кор­межку да­ют), семью (это зря!) и при­чини­ла стра­дания се­бе, му­жу, де­тям и со­баке по име­ни Тео (ве­ро­ят­но, от те­оло­гии). 

 Швед­ская под­ру­га от­да­ла Тео "в чу­жие ру­ки", хо­тя он при­вык за год слад­ко дре­мать у нее на ко­ленях (я ви­дел его в све­тящей­ся ко­роб­ке: хо­рошень­кий!), а ночью спал в но­гах у обо­жав­шей его доч­ки. Она го­дами вы­мали­вала по­дарить ей на день рож­де­ния со­бач­ку. А все из-за ме­ня! Лет­ние ка­нику­лы они про­води­ли с на­ми, и я стал ее меч­той. Ког­да швед­ская под­ру­га влю­билась, она ку­пила доч­ке меч­ту, в на­деж­де за­латать ру­шив­ше­еся се­мей­ное счастье.

 Хо­зяй­ка го­ворит, что жить на­до сво­им умом, а "лю­бовь - это пе­реход в дру­гую ве­ру..." По­эты, по ее сло­вам, все зна­ют, хо­тя са­ми без са­пог (про са­поги мне не­понят­но, но в ми­ре мно­го че­го не­понят­но­го да­же для хо­зяй­ки). Яс­но од­но: бро­сать со­бак - при­носить се­бе бе­ду. За "чу­жие ру­ки" швед­ской под­ру­ге приш­лось горь­ко рас­пла­тить­ся. "Че­ловек при цер­кви" выб­ро­сил ее с но­вой квар­ти­ры и она ос­та­лась без де­нег, без жилья, без ка­толи­чес­тва, без со­баки, с раз­би­тым сер­дцем и за­болев­шей чем-то не­понят­ным доч­кой - она зак­ры­лась в се­бе, как в ко­коне, а рань­ше бы­ла ве­селой, без­за­бот­ной ба­боч­кой. Нель­зя от­да­вать "в чу­жие ру­ки" са­мое пре­дан­ное су­щес­тво на све­те. Сей­час доч­ка швед­ской под­ру­ги прис­матри­ва­ет за чу­жой со­бакой (за день­ги). 

 Се­год­ня хо­зяй­ка уз­на­ла, что на со­сед­ской ули­це умер мой дру­жок Биль­бо - смеш­ной,  за­дирис­тый й­ор­ширк­ский терь­ер. Она ска­зала ко­му-то по те­лефо­ну, что у его хо­зя­ина был "со­вер­шенно уби­тый го­лос". Как мож­но раз­го­вари­вать, ес­ли у те­бя уби­тый го­лос, а ты жи­вой - то­же не­понят­но. Хо­зя­ин Биль­бо ни­ког­да не спус­кал его с по­вод­ка, да­же в пар­ке. Ему ме­рещи­лось, что Биль­бо всех по­куса­ет, а он был та­ким ма­лень­ким и не­казис­тым. И на­мор­дник на не­го за­чем-то на­цепи­ли; он его сты­дил­ся и ог­ры­зал­ся. Ког­да я ви­дел Биль­бо с хо­зя­ином, я, сло­мя го­лову, нес­ся к не­му; я знал, что у не­го нет дру­зей. Дру­зей нет и у ме­ня, но по дру­гой при­чине: я люб­лю лю­дей. Я люб­лю быть с хо­зяй­кой. Со­бак я бо­юсь, а Биль­бо был доб­рым и смеш­ным. Нет боль­ше мо­его со­седа, ку­да он дел­ся - не знаю. Жал­ко Биль­бо.  Он, на­вер­ное, то­же был ду­рач­ком.

 Умер не­дав­но и мой друг по пар­ку  - од­ногла­зый Мо­би Дик. Он то­же  был ка­валер. Свою хо­зяй­ку - ста­рую нем­ку он очень лю­бил. Глаз ему вы­коло­ли пе­рочин­ный но­жиком на фер­ме пре­дыду­щие хо­зя­ева.  Мо­би Дик не при­шел­ся фер­ме­рам по ду­ше, хо­тя был лас­ко­вый, бе­зобид­ный и зас­тенчи­вый. Ког­да к не­му под­хо­дили пог­ла­дить и по­жалеть, он пря­тал­ся за свою нем­ку. Сты­дил­ся, что у не­го один глаз. Нем­ка спас­ла Мо­би Ди­ка и еще дво­их, над ко­торы­ми из­де­вались те же фер­ме­ры. Про нем­ку пи­сали в га­зетах. Нем­ка то­же пе­режи­ла вой­ну.  У нее бы­ло сос­тра­дание. Пос­ле ра­зоб­ла­чения фер­ме­ров по­сади­ли в тюрь­му, но че­рез не­кото­рое вре­мя вы­пус­ти­ли. Сей­час они сно­ва раз­во­дят на сво­ей фер­ме на­шу  "до­рогу­щую" по­роду. Стран­ные лю­ди: за­раба­тыва­ют на нас и му­ча­ют.

Ког­да у хо­зяй­ки был раз­вод, у нее по­явил­ся быв­ший и я. Ме­ня ку­пили, что­бы доч­ке бы­ло лег­че пе­ренес­ти про­пажу па­пы. Доч­ка сна­чала шеп­та­ла мне на ухо свои сек­ре­ты; я все слу­шал и ни­кому не рас­ска­зывал. Доч­ке бы­ло семь, я спал у нее сна­чала на кро­вати, по­том под кро­ватью, а по­том я ей на­до­ел и она ме­ня заб­ро­сила, как заб­ро­сила ба­лет, му­зыку (так го­ворит хо­зяй­ка) ры­бок и да­же по­пугай­чи­ка Кеш­ку.

 Ког­да у хо­зяй­ки был раз­вод, я, по­нево­ле, прев­ра­тил­ся в бок­сер­скую гру­шу, не бук­валь­но, ко­неч­но, не в смыс­ле, что ме­ня лу­пили бок­сер­ски­ми пер­чатка­ми (она на­зыва­ла мой ко­жаный нос ма­лень­кой бок­сер­ской гру­шей), но все учас­тни­ки раз­во­да сры­вали на мне свои  нер­вы и оби­ды, а нер­вов и обид у лю­дей хоть от­бавляй. Ру­баш­ку на­из­нанку на­денет - я ви­новат: что сто­ишь и смот­ришь? Оди­нокую со­року в пар­ке уви­дит (пло­хая при­мета!) - опять я ви­новат: по­чему не пог­нался за ней? А мне что за со­рокой на де­рево лезть? Кас­трю­лю на пли­те за­будет - ра­зуме­ет­ся, мне на­до бы­ло газ вык­лю­чить…

 Мы так не уби­ва­ем­ся и не стра­да­ем. Хо­тя, ес­ли вду­мать­ся, мы то­же стра­да­ем, ког­да нас бро­са­ют, но не свои, а лю­ди. Хо­тя, ес­ли вду­мать­ся, мне жал­ко и сво­их - Биль­бо и Мо­би Ди­ка. Я стра­даю, что боль­ше их не уви­жу. Я слы­шал, что че­ловек уми­ра­ет не тог­да, ког­да пе­рес­та­ет бить­ся его сер­дце, а тог­да, ког­да о нем за­быва­ют те, кто его лю­бил.

Я ро­дил­ся 21 фев­ра­ля. Хо­зяй­ка го­ворит, что я "пер­вые гра­дусы Рыб­ки", - бе­зобид­ный, не­кон­фликтный и пок­ла­дис­тый - "во­об­ще на со­баку не по­хож". По­хоже, это я. Друзь­ям она го­ворит, что я слав­ный, но, чтоб я не заз­на­вал­ся, ста­вит ме­ня на мес­то: "Быть слав­ным - хо­рошо, спо­кой­ным - луч­ше вдвое". У ме­ня вы­рази­тель­ные, чуть на­выка­те тем­ные гла­за. Они све­тят­ся озорс­твом, жиз­не­люби­ем и доб­ро­той (так на­писа­но в книж­ке); но хо­зяй­ка об­зы­ва­ет ме­ня лу­пог­ла­зым ля­гушон­ком. В детс­тве гла­за у ме­ня бы­ли си­ними, как у доч­ки. Мне при­ят­но, что я хоть чем-то по­хож на них. Я фо­тоге­нич­ный (так го­ворит хо­зяй­ка). Мои и доч­ки­ны фо­тог­ра­фии при­леп­ле­ны к хо­лодиль­ни­ку маг­ни­тами с кар­тинка­ми раз­ных ху­дож­ни­ков. Мне при­ят­но, что я на хо­лодиль­ни­ке с доч­кой. Я их семья. Они - моя.  Я с семь­ей. Ве­ро­ят­но, ме­ня за­носит.

 Я то­же по­лучаю пись­ма (от ве­тери­нара), на кон­верте сто­ит мое имя и на­ша об­щая фа­милия. Мы - семья. И го­лос у ме­ня при­ят­ный. Иног­да мы по­ем с хо­зяй­кой вмес­те: она мне под­пе­ва­ет; ког­да она за­мол­ка­ет,  я пою один. Хо­зяй­ка ме­ня за­писы­ва­ет на ма­шин­ку и да­ет пос­лу­шать друзь­ям. Еще хо­зяй­ка го­ворит, что у ме­ня бла­город­ный вид, что я по­хож на Дю­рера. Не знаю, кто это, но ей нра­вит­ся. Од­нажды, она вер­ну­лась с че­мода­нами и ска­зала, что це­лый час си­дела пе­ред Дю­рером, не мог­ла глаз от­вести. На ме­ня она ни­ког­да не смот­рит це­лый час. Но я не оби­жа­юсь. Я бе­зобид­ный и не­кон­фликтный: ес­ли вок­руг ла­ют­ся, я пос­ко­рей под стол. Я не оби­жа­юсь, да­же, ког­да она смот­рит на ка­кой-то "ша­рик" внут­ри се­бя. Это на­зыва­ет­ся ме­дита­ция. Тог­да у нее зак­ры­ва­ют­ся гла­за, а я бо­юсь и шле­паю ее ла­пой, чтоб от­кры­ла. Ког­да к ней при­ходят за­нимать­ся ме­дита­ци­ей, я на­роч­но ло­жусь по­сере­дине - "ме­шаю". Вдруг что… Не люб­лю я, ког­да си­дят с зак­ры­тыми гла­зами и смот­рят не на ме­ня, а на ка­кой-то та­инс­твен­ный ша­рик…

 Два ра­за в жиз­ни ме­ня ос­тавля­ли но­чевать в са­ду - в де­ревян­ной буд­ке с ков­ри­ком.  У ме­ня был прис­туп ко­лита и я из­га­дил все, что мог. За этот ко­лит ме­ня на­каза­ли. Толь­ко у ме­ня не ко­лит, а дур­ная при­выч­ка та­щить все в рот. В пар­ке тра­вили крыс и мне с мо­ей дур­ной при­выч­кой не по­вез­ло. Что и го­ворить, мы склон­ны к пе­ре­еда­нию. За на­ми нуж­но сле­дить, что­бы не сло­пали об­гло­дан­ную ку­риную лап­ку, ос­тавлен­ную обож­равши­мися от­ды­ха­ющи­ми пос­ле бар­бекью. Раз­во­дить кос­тры  в пар­ке зап­ре­щено, но лю­ди лю­бят на­рушать зап­ре­ты. Со­баки с пер­во­го ра­за по­нима­ют: "фу!", лю­ди - нет.

Хо­рошо, что де­ло бы­ло ле­том. Всю ночь я про­вел в сво­ей де­ревян­ной буд­ке с ков­ри­ком. Ночью в буд­ку за­пол­за­ли слиз­ни, они  лип­ли к мо­ей шер­сти. Все ут­ро хо­зяй­ка их от­ди­рала и мор­щи­лась. Я тог­да так из­ва­зюкал­ся, что ме­ня сна­чала от­мы­вали хо­лод­ной во­дой из шлан­га, а по­том за­суну­ли в теп­лую ван­ну с па­хучей пе­ной. Я дро­жал от хо­лода, дро­жал не от бо­ли, а от стра­ха и сты­да. Со­сед­ско­го лаб­ро­дора Ла­ки, что в пе­рево­де оз­на­ча­ет "счас­тли­вый", нес­коль­ко раз в не­делю ку­па­ют в хо­лод­ной во­де из шлан­га. Ка­кой же он счас­тли­вый, ес­ли его ока­тыва­ют хо­лод­ной во­дой?

 В жар­кий день, ког­да хо­зяй­ка по­лива­ет сад, я люб­лю пу­тать­ся у нее под но­гами (так она на­зыва­ет мою лю­бовь к ней), чтоб на ме­ня па­дали брыз­ги, чтоб шланг выс­каль­зы­вал у нее из рук и ока­тывал нас хо­лод­ной во­дой. Она сна­чала сер­дится, по­том хо­хочет, хва­та­ет ме­ня и кру­жит на ру­ках - я люб­лю это боль­ше все­го на све­те! Мне тог­да ни­чего не страш­но! Хоть го­лова очень кру­жит­ся. Я люб­лю свер­ху смот­реть на де­ревья, об­ла­ка, осо­бен­но на не­бо, осо­бен­но, ког­да тем­но и го­рят огонь­ки, ко­торые на­зыва­ют­ся звез­да­ми.

Хо­зяй­ка рас­ска­зыва­ла, что в школь­ные го­ды (ме­ня тог­да еще не бы­ло, а где я был - не знаю), она влю­билась в од­но­го ху­дож­ни­ка. Она лю­била ху­дож­ни­ков, а они лю­били ее ри­совать. Вмес­те они смот­ре­ли на огонь­ки в не­бе, и он на­зывал ее Звез­дочкой, ко­тороя упа­ла на зем­лю. Она час­то вспо­мина­ла это­го ху­дож­ни­ка: как вкус­но у не­го в мас­тер­ской пах­ло крас­ка­ми; как од­нажды он под­ни­мал с по­ла упав­ший тю­бик, а она упа­ла в об­мо­рок. Ее ду­ша ку­да-то уле­тела, а ку­да - не­из­вес­тно. Доч­ка взды­хала: ка­кая глу­пость па­дать в об­мо­рок из-за упав­ше­го тю­бика, хо­тя по­нима­ла, что де­ло не в тю­бике, но в ее воз­расте по­лага­ет­ся вред­ни­чать. "У рус­ских все че­рез край! - вред­ни­чала она. - Хо­рошо, что я толь­ко на­поло­вину рус­ская!" Хо­зяй­ка наз­ва­ла ее "бал­дой" (мне нра­вит­ся, что она ру­га­ет не толь­ко ме­ня) и  от­верну­лось. Я ее по­нимаю. И про за­пах кра­сок. И про то, что это боль­ше ни­ког­да не пов­то­рит­ся. И что ты мо­жешь уме­реть от люб­ви. Я по­нимаю. По­тому что сам люб­лю ее до об­мо­рока, хо­тя со­баки в об­мо­рок не па­да­ют. Они уми­ра­ют. Ин­те­рес­но, ку­да ж де­ва­ет­ся ду­ша? И кто я? На­поло­вину рус­ский, раз мы семья? Хоть у ме­ня чис­токров­ная ан­глий­ская ро­дос­ловная с ти­туло­ван­ны­ми ба­буш­ка­ми и пра­бабуш­ка­ми. Но я по­нимаю рус­ский, ан­глий­ский, фран­цуз­ский и швед­ский, и, ес­ли бы она за­гово­рила со мной да­же на лун­ном язы­ке, я все рав­но бы ее по­нял. Мы по­нима­ем не сло­ва, а что за ни­ми сто­ит.

 У ме­ня мно­го имен: Ша­рик, Шар, Ша­рович-ду­рович, Ша­рон, Шар­ка и Ша­руш­ка. Ша­ру­ууш­ка мне нра­вит­ся боль­ше всех, по­тому что это сло­во тя­нет­ся доль­ше всех.

Ког­да-то у нас жил "го­лубой, как не­бо", ле­та­ющий Кеш­ка. Он лю­бил са­дить­ся мне на го­лову; спо­рить с ним бы­ло бес­по­лез­но: он де­лал что хо­тел. Си­дя на го­лове у хо­зяй­ки или у доч­ки или на мо­ей го­лове, он гром­ко, по сло­гам, пов­то­рял: Ке-ша, Кеш-ка, Ке-шек-ка­аа… За­бав­ный был ле­тун. Еще он го­ворил: "При­вет! Как де­ла? Где клю­чи? Быв­ший сна­чала не по­верил, что Кеш­ка го­ворит по-рус­ски, а ког­да ус­лы­шал, чуть не ли­шил­ся да­ра ре­чи. Кеш­ка, как и я, лю­бил иг­рать: он хва­тал клю­вом крас­ную лен­точку с ко­локоль­чи­ком, ко­торая ви­села на пас­халь­ном зай­чи­ке, и ле­тал с ним, во­об­ра­жая, что зво­нит в ко­локол. Хо­зяй­ка го­вори­ла, что Кеш­ка ум­ный, и смот­ре­ла на ме­ня с со­жале­ни­ем. Как я ему за­видо­вал! Как это во­об­ще уметь го­ворить? Лю­ди то­же ум­ные. У них мно­го ум­ных слов, толь­ко про со­бак глу­пые. Нап­ри­мер: "со­баке со­бачья смерть".  А ка­кая еще мо­жет быть у со­баки смерть? Ко­шачая? Или: "сдох­нешь, как со­бака под за­бором" (это я в ки­но слы­шал) - сов­сем обид­ная  и нес­пра­вед­ли­вая. Что лю­ди зна­ют о со­бачь­ей смер­ти? Нам то­же боль­но уми­рать. И бо­леть боль­но. Я бо­лел. Я то­же ум­ный. Я сам слы­шал, ког­да на­учил­ся при­носить хо­зяй­ке мя­чик.  Доч­ка то­же лю­била мя­чик, как и все, кто к нам при­ходил. Все лю­били по­иг­рать в мя­чик, хо­тя хо­зяй­ка жа­лова­лась, что я сво­им мя­чиком всех "ухай­да­кал". Еще я на­учил­ся здо­ровать­ся: не от не­чего де­лать, а за "кон­фетки". Я да­вал всем ла­пу, пры­гал че­рез ска­кал­ку, ло­жил­ся по ко­ман­де на пу­зо, на спи­ну, вста­вал на зад­ние ла­пы. Хо­зяй­ка хло­пала в ла­доши и го­вори­ла: "good boy!" Она на­зыва­ла ме­ня ду­рач­ком, а са­ма ду­мала: "Да­леко нам до му­равь­ев, как ска­зал Фе­дор Ми­хай­ло­вич, а уж до со­бак…" Она не зна­ет, что я умею чи­тать ее мыс­ли. Мо­жет, и лю­ди  ког­да-ни­будь на­учать­ся чи­тать на­ши мыс­ли.

 Од­нажды Кеш­ка пе­рес­тал ле­тать. Хо­зяй­ка тог­да бо­лела (у нее ку­да-то дел­ся го­лос). Ут­ром она спус­ти­лась с пе­ревя­зан­ным гор­лом, а Кеш­ка си­дел в уг­лу и мол­чал. Обыч­но, ког­да она спус­ка­лась, он орал: "При-вет! Как де­ла? Где клю­чи? Ке-ша! Кеш-ка! Ке-шеч-каа!" Хо­зяй­ка взя­ла его и гре­ла у сер­дца, про­сила, что­бы он не уми­рал, но Кеш­ка не  слу­шал­ся и не от­кры­вал гла­за. Она поз­во­нила по те­лефо­ну и ско­ро при­еха­ли доч­ка с быв­шим. У хо­зяй­ки не бы­ло го­лоса, она ти­хо всхли­пыва­ла и каш­ля­ла. Кеш­ку за­вер­ну­ли в шел­ко­вый пла­точек, по­ложи­ли в ко­роб­ку с цве­тами из са­да и за­копа­ли под кус­том ка­мелии, а чтоб я не вы­копал (при­дума­ют то­же!), об­ло­жили это мес­то боль­ши­ми шу­мящи­ми ра­куш­ка­ми и вер­тушкой в ви­де по­пугая - толь­ко зе­лено­го, го­лубо­го в ма­гази­не не бы­ло. Ког­да во дво­ре ти­хо, зе­леный по­пугай си­дит сре­ди кус­тов без дви­жения, но сто­ит по­дуть вет­ру, как он на­чина­ет ма­хать крыль­ями и рас­пу­гивать всех птиц, да и я не рис­кну по­дой­ти к этой цен­три­фуге.

У Кеш­ки то­же был друг - за­рян­ка с то­нень­ким клю­вом, ры­жим лбом, ры­жей груд­кой и бе­лым брюш­ком.  И я бе­лень­кий с ры­жими уша­ми и ры­жими пят­на­ми на спи­не и на гру­ди.  Я бе­лень­кий и  ак­ку­рат­ный:  не люб­лю гу­лять под дож­дем. Еще я не люб­лю об­ле­дене­лые до­рож­ки в пар­ке. Мои ко­жаные по­дош­вы го­рят и на них боль­но нас­ту­пать, а к ла­пам цеп­ля­ют­ся про­тив­ные ле­дяные ко­моч­ки, ко­торые я пы­та­юсь отод­рать, но не по­луча­ет­ся, при­ходит­ся ждать, по­ка они рас­та­ют. Я люб­лю пу­шис­тый снег, ког­да хо­зяй­ка и доч­ка под­бра­сыва­ют его вверх, как брыз­ги, а я де­лаю в воз­ду­хе пи­ру­эты, хва­таю его ртом (пра­виль­но все-та­ки пастью) - и нам ве­село. Сей­час я сов­сем не люб­лю снег - мне хо­лод­но. Я люб­лю смот­реть на не­го че­рез ок­но.

 Го­лосок у за­рян­ки то­нень­кий и при­ят­ный - зас­лу­ша­ешь­ся, не то что у Кеш­ки - про­тив­ный и рез­кий. Это я от за­вис­ти, по­тому что Кеш­ка умел го­ворить, а я нет; я го­ворю толь­ко гла­зами. Кеш­ка ле­тал по всем ком­на­там. Хо­зяй­ка уве­ряла, что он му­зыкаль­ный. Ког­да доч­ка са­дилась иг­рать, он то­же уса­живал­ся на крыш­ку пи­ани­но и слу­шал. Ес­ли доч­ка фаль­ши­вила или иг­ра­ла не то, что ему нра­вилось, он орал, как су­мас­шедший. "Кеш­ка у нас с ха­рак­те­ром!" - сме­ялась хо­зяй­ка. Я то­же му­зыкаль­ный: я вы­рос с клас­си­чес­кой му­зыкой. Му­зыка на­вер­ху, а я вни­зу под ба­таре­ей на под­стил­ке с лю­бимой Мань­кой. Я люб­лю ти­хую му­зыку, чтоб не гре­мело, что­бы при­ят­но бы­ло спать. У нас с хо­зяй­кой оди­нако­вый вкус: толь­ко я не люб­лю дождь, а она обо­жа­ет: чтоб до ни­точ­ки про­мок­нуть. Ей хо­рошо, она быс­тро сох­нет, а я нет… Еще я не пью ни­чего, кро­ме во­ды, а она лю­бит во­ду раз­ных цве­тов и чтоб ши­пело.

 За­рян­ка при­лета­ла каж­дое ут­ро: ус­тра­ива­лась по дру­гую сто­рону ок­на и так - че­рез стек­ло - они ча­сами бол­та­ли не­из­вес­тно о чем. Ког­да Кеш­ку по­хоро­нили, это слу­чилось ле­том, за­рян­ка вле­тела че­рез от­кры­тую дверь и се­ла нап­ро­тив нас на спин­ку сту­ла. Хо­зяй­ка, как всег­да, при­лип­ла к сво­ей све­тящей­ся ко­роб­ке, а я ле­жал ря­дом на крес­ле. За­рян­ка  не от­ры­вала от хо­зяй­ки глаз, а по­том за­пела сво­им неж­ным то­нень­ким го­лосом, как буд­то спра­шива­ла: а где мой друг? здо­ров ли он?  что с нем? Хо­зяй­ка грус­тно смот­ре­ла на  за­рян­ку и мол­ча­ла. Она ко­рила се­бя за то, что не вы­пус­ти­ла Кеш­ку на сво­боду по­летать вмес­те с за­рян­кой. Бо­ялась, что его зак­лю­ют го­луби. За­рян­ка при­лета­ла к нам нес­коль­ко раз, а по­том пе­рес­та­ла, я ее боль­ше не ви­дел.

 Я за­метил, что пуг­ли­вые птич­ки сов­сем не бо­ят­ся хо­зяй­ку. Ког­да она си­дит со сво­ей све­тящей­ся ко­роб­кой в са­ду, они сов­сем ря­дом пь­ют во­ду и клю­ют со сто­ла крош­ки. За­то ме­ня они бо­ят­ся. Ког­да мне бы­ло шесть ме­сяцев, ко мне в буд­ку за­лез жир­ный го­лубь и стал кле­вать из мо­ей мис­ки. Я его чуть не сож­рал - не от го­лода, а от воз­му­щения! Та­кой под­нялся шум! Хо­зяй­ка и доч­ка оха­ли и ма­хали ру­ками. Ба­буш­ка ута­щила ок­ро­вав­ленно­го го­лубя ку­да-то, не знаю ку­да, а ме­ня хо­зяй­ка от­лу­пила. Я не роп­щу, но все же нес­пра­вед­ли­во: не я ел его обед, а он. С тех пор я с пти­цами не свя­зыва­юсь.

Как-то с де­рева паль­мы вы­валил­ся пте­нец; я хо­тел за ним по­гонять­ся, но хо­зяй­ка схва­тила ме­ня за шкир­ку и за­пер­ла на кух­не. Я ви­дел, как боль­шая дроз­ди­ха под­го­няла сво­его ко­сола­пого птен­ца си­деть ря­дом с хо­зяй­кой на слу­чай, ес­ли в сад за­явит­ся кот (по­вадил­ся тут один ме­ня драз­нить). Ко­тов я бо­юсь, хоть и не по­казы­ваю. Ког­да я был ма­лень­ким, я хо­тел поз­на­комить­ся с од­ним, а он за мою веж­ли­вость ца­рап­нул  ме­ня ког­тистой ла­пой по но­су! Я так ску­лил, мне бы­ло так боль­но и обид­но… Вот тог­да хо­зяй­ка и наз­ва­ла ме­ня ду­рач­ком.  А вы­валив­ше­гося птен­чи­ка хо­зяй­ка наз­ва­ла Фе­дей. Ска­зала, раз он сва­лил­ся "на ее го­лову",  зна­чит, "бо­жий дар". Бо­ясь ос­та­вить его на ночь с ко­том, она прис­та­вила к паль­ме лес­тни­цу и по­ложи­ла его об­ратно в гнез­до, но зря: пти­цы не при­нима­ют вы­пав­ших де­тены­шей. Не ус­пе­ла хо­зяй­ка слезть с лес­тни­цы, как пте­нец  сно­ва сва­лил­ся ей "на го­лову". Весь день хо­зяй­ка не спус­ка­ла с Фе­ди глаз, а ве­чером при­тащи­ла на кух­ню, по­сади­ла в ко­роб­ку, а по­том Фе­дя сам взле­тел  на вет­ку к боль­шой дроз­ди­хе, и они вмес­те уле­тели. Рань­ше Фе­дя толь­ко пры­гал, спо­тыкал­ся и пи­щал, а дроз­ди­ха ду­шераз­ди­ра­юще во­пила. Те­перь они си­дят на кры­ше и по­ют кра­сивые пес­ни. Хо­рошо все-та­ки иметь ма­му!

Я чувс­твую, что ско­ро не бу­ду ее боль­ше ви­деть, не бу­ду си­деть с ней по ут­рам у све­тящей­ся ко­роб­ки, по ко­торой она це­лыми дня­ми сту­чит од­ним паль­цем, иног­да пог­ла­живая и ме­ня, а я ле­жу при­жав­шись к ней и бо­юсь по­шевель­нуть­ся…

Я умер 28 и­юня 2013 го­да от за­раже­ния кро­ви пос­ле "ус­пешной опе­рации", как ска­зали в ве­тери­нар­ной кли­нике, за­быв пос­та­вить мне дре­наж. В этот день уле­тела моя ду­ша. Мне бы­ло две­над­цать лет и че­тыре ме­сяца.

 В по­недель­ник, в пять ча­сов, я вы­шел на се­реди­ну кух­ни и рух­нул. Хо­зяй­ка и доч­ка при­вез­ли ме­ня к ве­тери­нару, от­ту­да в дру­гую кли­нику на опе­рацию. У ме­ня что-то ра­зор­ва­лось внут­ри. Я му­чил­ся поч­ти не­делю, в кон­це ко­торой  объ­яви­ли, что шан­сов нет, что ночью я ум­ру. Один. Уми­рать од­но­му страш­но. Хо­зяй­ке нуж­но бы­ло ре­шить. Ее под­го­няли. Кли­нику зак­ры­вали в шесть, пос­ле че­го ее вып­ро­важи­вали из под­валь­чи­ка, где я ле­жал в боль­шой клет­ке. Она си­дела со мной в клет­ке все пять дней. Она пла­кала и мо­тала го­ловой. В пят­ни­цу пе­ред зак­ры­ти­ем - ров­но в шесть мне вве­ли в пра­вую ла­пу смер­тель­ный рас­твор. Я дер­нул ла­пой, ко­торую она дер­жа­ла в сво­их ру­ках, боль­но коль­ну­ло в сер­дце - и оно ос­та­нови­лось. Нав­сегда. Гла­за то­же ос­та­нови­лись. На ней. Она си­дела, гла­дила мое еще теп­лое те­ло и дол­го смот­ре­ла в гла­за, ко­торые у со­бак пос­ле смер­ти не зак­ры­ва­ют­ся. Я об этом не знал. Она то­же. Свер­ху на ме­ня ка­пали ее сле­зы. Я их чувс­тво­вал, хо­тя не дол­жен был. У ме­ня то­же из глаз тек­ли сле­зы по той жиз­ни, в ко­торой ме­ня боль­ше не бы­ло. По­том ее поп­ро­сили уй­ти, зак­ры­ли дверь, за­вер­ну­ли ме­ня в тряп­ку, ку­да-то по­ложи­ли и я ос­тался один. Нав­сегда.

 Сна­чала все шло хо­рошо: ут­ром пос­ле опе­рации ме­ня вы­вели на ули­цу и я да­же сде­лал нес­коль­ко ша­гов, но по­том все из­ме­нилось: я не мог дер­жать го­лову, она сва­лива­лась на бок и я сам ва­лил­ся на бок. Я слы­шал ее го­лос с по­рога, как толь­ко она вхо­дила и при­лагал все уси­лия, что­бы встать, - пла­кал, со­пел, но не мог. Пер­вые дни я еще ви­лял хвос­том - улы­бал­ся, а по­том и хвост пе­рес­тал  ме­ня слу­шать­ся.  Я не мог есть. Ел толь­ко из ее рук, как это бы­ло в детс­тве.

 Я знал, что пос­ле кли­ники, она от­прав­ля­лась в наш парк, где мне был зна­ком каж­дый куст и каж­дая со­бака. Она шла по на­шим тро­пин­кам, ог­ля­дыва­лась, ис­ка­ла ме­ня гла­зами; ког­да ла­яли со­баки, прис­лу­шива­лась - жда­ла мо­его от­ве­та… по­том са­дилась на на­шу лю­бимую ска­мей­ку и зак­ры­вала ли­цо ру­ками, что­бы про­хожие не ви­дели ее мок­ро­го ли­ца.

В чет­верг, в час дня, мо­лодая ве­тери­нар­ша ска­зала, что ме­ня на­до усы­пить; а еще ут­ром дру­гой ве­тери­нар ска­зал, что ме­ня мож­но   заб­рать до­мой. Как я это­го ждал! Хо­зяй­ка пе­рес­ти­рала все мои под­стил­ки, мою мяг­кую "буд­ку", на­купи­ла лю­бимых ба­ночек и по­бежа­ла за мной. Вмес­то ме­ня ей гром­ко объ­яви­ли, что ме­ня на­до усы­пить.  А я ле­жал ря­дом и все слы­шал. Но со­баки ж ни­чего не по­нима­ют, что их ща­дить. Хо­зяй­ка выг­на­ла ве­тери­нар­шу из под­валь­чи­ка и уго­вари­вала  ме­ня не слу­шать ее. Но я все слы­шал. По­том ве­тери­нар­ша зво­нила хо­зяй­ке и из­ви­нялась. В пят­ни­цу она ме­ня усы­пила.

 В чет­верг, пе­ред зак­ры­ти­ем кли­ники, из уни­вер­си­тета при­еха­ла доч­ка. Мы все си­дели в клет­ке и об­ни­мались. Они об­ни­мали ме­ня. От счастья и вол­не­ния я опи­сал­ся, как в пер­вый день, ког­да они взя­ли ме­ня в свою семью. Я съ­ел из рук доч­ки нем­но­го сво­ей лю­бимой еды. Те­перь доч­ка ме­ня не ру­гала, что я тол­стый, хо­тя у ме­ня по­чему-то раз­дулся жи­вот, где был шрам. Я ле­жал на сво­ем оде­яле, а не на га­зетах; хо­зяй­ка при­нес­ла мне все, что я лю­бил, но это не по­мога­ло. Мне ста­нови­лось ху­же. Хо­зяй­ка уп­ро­сила не усып­лять ме­ня до зав­тра. Ска­зала: вдруг чу­до… Жда­ли зав­тра… Жда­ли чу­да… Но нас­ту­пила пят­ни­ца и ме­ня усы­пили. На­вер­ное, чу­до бы­ва­ет толь­ко у лю­дей.

 В этом под­валь­чи­ке был люк, ког­да его от­кры­вали, слыш­ны бы­ли ша­ги на тро­ту­аре и вид­но од­но мо­лодое де­рево. Ког­да на­летал ве­тер, на де­реве ше­лес­те­ли листья и я смот­рел на них. В пос­ледний день, в пят­ни­цу, мо­росил дождь, све­жий воз­дух вле­тел ко мне в под­валь­чик, я его по­чувс­тво­вал и по­шеве­лил но­сом - в нем бы­ла жизнь и тот прек­расный мир, ко­торый ку­да-то ис­че­зал. Мне  хо­телось быть там - на­вер­ху, где рас­тут де­ревья, где идет дождь, где пах­нет тра­ва, где есть не­бо. Я смот­рел на хо­зяй­ку и про­сил ее от­нести ме­ня ту­да, но ме­ня не пус­ти­ли. Я был под­со­еди­нен к ка­пель­ни­це и еще к ка­ким-то тру­боч­кам. Как бес­по­мощ­но боль­ное жи­вот­ное. Как бес­по­мощен че­ловек, не спо­соб­ный ему по­мочь.

 Те­перь я час­то при­хожу к хо­зяй­ке во снах. Ког­да она про­сыпа­ет­ся, у нее мок­рое ли­цо. Она пла­чет из-за ме­ня, я это знаю. Ее гло­жет чувс­тво ви­ны за ре­шение ме­ня усы­пить. Она про­сит у ме­ня про­щения за черс­твость и без­ра­личие… за те пос­ледние ми­нуты, ког­да я про­сил ее заб­рать ме­ня до­мой… Ей ка­жет­ся, что она ни­чего для ме­ня не  сде­лала, не спас­ла ме­ня. "A вдруг бы он жил?" А вдруг бы я жил? Я хо­чу заг­лу­шить ее боль, но не мо­гу… С этим ей при­дет­ся жить.

 Те­перь я знаю: она ме­ня лю­била - по-сво­ему, по-че­ловечьи: в спеш­ке, су­ете,  бе­гот­не. По уг­лам она все еще на­ходит пу­шис­тые клоч­ки мо­ей шер­сти, сду­ва­ет с них пыль и скла­дыва­ет в ме­шочек. Я ви­жу ее сле­зы и мне хо­чет­ся ска­зать: не плачь, я с то­бой - твой дар­линг и ду­рачок…

 Она по­няла, по­чему я не сво­дил с нее глаз: я про­сил на­любо­вать­ся мной; я знал, что ско­ро ме­ня не бу­дет; знал, что ей бу­дет пло­хо, что она бу­дет тос­ко­вать и пов­сю­ду ви­деть ме­ня: в "буд­ке", где я спал, со­пел, ды­шал; у ба­тареи, где слу­шал му­зыку и грыз свою иг­рушку, в са­ду, где я но­сил­ся за вет­ром. Она по­няла, что я зна­чил для нее, что во­об­ще для лю­дей зна­чат со­баки. Мы здесь, что­бы на­учить их люб­ви. Че­лове­чес­кие мудрство­вания о ней не срав­нить с на­шей прос­той не­муд­ре­ной  лю­бовью.

Те­перь я знаю, ку­да де­ва­ет­ся ду­ша - она не уле­та­ет, она ос­та­ет­ся с тем, ко­го ты лю­бишь. Я всег­да ря­дом, да­же, ес­ли она ме­ня не ви­дит. Я прев­ра­тил­ся в ШАР. Я ле­таю над ней, как воз­душный ША­РИК, смот­рю на нее с не­ба звез­да­ми, плы­ву с об­ла­ками, на­летаю  лас­ко­вым вет­ром. Хоть ме­ня и сож­гли, и то, что бы­ло мной прев­ра­тилось в бе­лые зер­нышки, ко­торые рас­сы­пали в са­ду и под мо­ими лю­бимы­ми де­ревь­ями в пар­ке,  - я не ис­чез, я стал при­родой, ко­торую лю­бил, к ко­торой так рвал­ся в пос­ледний день сво­ей жиз­ни. Я не хо­чу от­дель­но­го со­бачь­его рая - за­чем он мне. Рай там, где хо­зяй­ка, доч­ка - на­ша семья. Я хо­чу, что­бы рай был об­щим: для Кеш­ки, для Мо­би Ди­ка, для Биль­бо и для лю­дей. Я час­то слы­шу ее го­лос. Она раз­го­вари­ва­ет со мной: "Ми­лый Ша­рик, как те­бя не хва­та­ет! Где ты, мой дар­линг, мой ду­рачок, мой Ша­руш­ка…  Прос­ти ме­ня за все - мой вер­ный друг, мой млад­ший брат, моя семья, часть мо­ей ду­ши..." Я слы­шу, но не мо­гу от­ве­тить. Но мне ста­новит­ся теп­ло. Лю­бовь сог­ре­ва­ет. Грус­тно, что ме­ня нет ря­дом ее уте­шить… Но я есть… я есть…

Лон­дон, ле­то 2014

______________________
На фо­то:  Лей­ла Алек­сандер-Гар­ретт; Ша­руш­ка.