ШАРУШКА

О новом авторе "Кругозора". Лейла Александер-Гарретт - автор книги "Андрей Тарковский: собиратель снов"  и фотоальбома "Андрей Тарковский: фотохроника "Жертвоприношения". Автор пьес "Ночной Гаспар. Повешенный" и "English Breakfast". Работала на съемках последнего фильма Андрея Тарковского "Жертвоприношение" в Швеции и с Юрием Любимовым в Королевском Драматическом Театре в Стокгольме, а также   в Королевском Оперном Театре Ковент Гарден в Лондоне. Организатор благотворительного концерта в помощь реставрации русского православного собора в Лондоне, в котором служил митрополит Антоний. Организатор фестивалей Андрея Тарковского, Сергея Параджанова в Лондоне. Автор многочисленных фотовыставок.

Иногда хозяйка звала меня мой дарлинг, но чаще, дурачком; да, чаще дурачком. Отсюда, наверное, мое раздвоение личности. Я бессловесно принимал и то и другое: от первого хвост начинал вилять сам собой, от второго не знал, куда ему деться. Иногда мне казалось, что я - это не я, а кто-то другой, но я об этом молчал, чтоб не подумали, что я заносчивый.

У меня вообще много имен. Когда я родился, меня звали Джон Гальяно, но какой я Джон, а тем более Гальяно? Нет, это не я. Я этого  имени даже  не помню. Когда меня взяла хозяйка, она назвала меня Шариком, потому что среди всех моих собратьев я был самым "кругленьким,  бодреньким и толстеньким", но это у меня плечи такие широкие. Когда они пришли на смотрины, я залез к ее дочке на колени и заснул,  потом проснулся, перелез к хозяйке, ну и не сдержался - обрызгался. Думаю, это все и решило.

 Мои первые воспоминания о прежней жизни - теснота, в коробке еще трое таких, как я. Хозяйке хотели сплавить моего братика Гершвина, сказали: вдвоем будет веселей, но хозяйкин бывший (тогда еще настоящий) строго покачал головой, и я понял: с Гершвином будет вдвое дороже. Я слышал, что мы "дорогущие"!

 Я не спорю: вдвоем, конечно, веселей, но вдруг бы я заревновал. Я ревнивый, только об этом молчу. Когда хозяйка гладит других (она мимо не пройдет, чтоб не потрепать нашего брата),  меня  бросает в жар.

 Хозяйка зовет меня Шарик, Шар, Шарон, Шарович-дурович, Шарка, Шарушка. Шарууушка мне нравился больше всех - самое длинное: тянется, как мясо в желе в баночках с моим портретом, а, может, это не  я. Неважно. Важно, что мне нравится мое имя. Меня, кстати, рисовала одна художница. Знаменитая. Я там смотрю на хозяйку. Я все время на нее смотрю. Я люблю ее безмерно: гораздо сильней, чем обычно собаки любят своих хозяев. Когда она дома, если я не сплю, я глаз с нее не свожу. Я смотрю только на нее. Настоящий дурачок!

 Когда ее нет, а она часто кудa-то мотается с чемоданами, тогда мне грустно: не на кого смотреть, да и не хочется. Как только слышу грохот чемоданов по лестнице, я уже знаю, что меня сплавят к бывшему или к его родителям, у которых мне нравится, хотя дед меня не очень, а вот бабулька души во мне не чает: газеты по утрам мне читает и кормит печеньем, пока пьет кофе. Но я все равно скучаю по хозяйке. Я понимаю, почему она меня сплавляет: она часто болеет и ей неохота со мной гулять, а гулять надо - даже, если температура.

Я у нее первый. В детстве у нее водилась какая-то черепаха (говорят, они кусаются) и ежик, но черепаха уползла. Они тогда жили в доме, который после войны построили пленные японцы. Про пленных и японцев я ничего не знаю, а про войну слышал - это, когда страшно и все время гремит гром, а грома я боюсь болше всего на свете.

В нашем городе есть монумент животным, погибшим на войне -  собакам  и лошадям (их я видел) и слонам с верблюдами (их я никогда не видел). Монумент я тоже не видел, но все равно горжусь: они герои - не боялись грома.

 А вот про ежика Франтишека хозяйка часто рассказывала дочке. Она нашла его на улице - маленького и дохлого. Притащила домой. Ее строгая бабушка выдворяла из дома всех бездомных кошек, сколько бы ее ни умоляли (и правильно делала). Но ежика строгая бабушка оставила и у хозяйки появилось домашнее животное. Ежик приводил всех в восторг. Постукивая коготками, он носился по кухне за прусаками и звонко их щелкал. Однажды ночью Франтишек слопал несколько летучих мышей и так округлился, что не мог бегать на своих коротких ножках и беспробудно дрых несколько дней подряд. Ежиков я видел в парке, даже нюхал - так, ничего особенного.

Почему-то в конце недели, хотя для меня конец недели ничего не значит, но в конце недели хозяйка отдавала меня своему бывшему; к нему на выходные ходила и дочка. Зачем она это делала - я не знаю, ведь я ей не мешал: я тихий и покладистый. У бывшего я на диете. А на что она мне? Я кастрированный и старый. В ту пору мне уже стукнуло двенадцать. В переводе на человечий мне перевалило за восемьдесят, если помножить мой собачий возраст на семь. Я породистый. Мы долго не живем. Я это слышал, когда мне делали прививку и пшикали  в нос какой-то гадостью. После пшиканья я чихал целый день и даже думал, что заболел. Старость, конечно, не для слабаков.

 Далась им  моя фигура! Если бы они знали, как я люблю поесть! -трясусь, когда от банки отдирают крышку и вываливают в мою миску пахучую начинку; как я тогда сладко чавкаю от счастья! Хотя часто в банках что-то диетическое, но все равно вкусно. Не сравнить, конечно, с их  человечьей едой…

 Я любил, когда к хозяйке приезжала ее мать и дочкина бабушка. Бабушка кормила меня до отвала. Я любил ее приезды и грустил, когда она уезжала. Почему-то она жила с нами только полгода. Зато за эти полгода я отъедался! Бабушка втайне от хозяйки и дочки подкармливала меня. Дочка - единственный член семьи с железной волей: она злилась, когда мне перепадал лишний кусочек, повторяя за ветеринаром, что мне опасно толстеть, что это вредно для моего сердца, что оно может полететь… Из-за лишнего кусочка? И куда оно полетит? И при чем тут вообще мое сердце? Оно у меня болит, когда на меня не обращают внимания: смотрят, как на пустое место. А я, хоть и небольшой, но  занимаю место в пространстве.  Дочка меня тоже, кажется, любит, но больше всего она любит делать уроки. Хозяйка удивляется: в кого она такая?

 У каждой породы свои проблемы, у нас - сердце. Еще бы, веками  служить кавалерами у дворцовых капризных дам! Небольшой экскурс в мою породу: я англичанин - Кавалер Кинг Чарльз спаниель (English Cavalier King Charles Spaniel). Если спаниель, значит, и испанец. В книжке нас называют аристократами собачьего мира, а еще той-спаниелями (Toy Spaniel) - "игрушечными  спаниелями". Я хоть и игрушечный, но королевский: я даже в театр могу ходить. Где-то в королевской библиотеке хранится грамота, дающая мне право посещать все столичные театры, но в театре я не был (хозяйке лень сходить в библиотеку). Если честно, я кино больше люблю - на диване. Еще хозяйка говорит, что я во всех музеях мира на картинах придворных художников; она все время с чемоданами по картинным галереям разъезжает, а потом рассказывает, где меня видела: у Тициана, у Веронезе, у Ван Дейка и у Гейнсборо. Она рассказывает, а я от удовольствия по-собачьи мурлычу. Должно быть, я самолюбивый. Если я чувствую малейшее к себе пренебрежение, я падаю духом, обижаюсь и даже злюсь, но, в целом, я уступчивый, но это не тупая покорность.

Хозяйка говорит, что даже один толстый тиран, рубивший головы своим королевским хозяйкам, питал к нам слабость. Он издал указ, запрещающий держать при дворе собак, а нас приказал не трогать; мы разгуливали по дворцу и ели из серебряной посуды. Только  самые богатые  могли себе нас позволить. Потом королевой стала его дочка Елизавета. Вот тогда нас затаскали в театр! При ней держать нас считалось хорошим тоном. Король Charles I (Карл I), в честь кого мы  и названы, нас обожал. Пока король оставался в фаворе, "хороший тон" оставался незыблемым. Но ему отрубили голову: он зачем-то пошел войной против собственного народа.  Народ жалко и голову его жалко. После отрубленной головы мы надолго впали в немилость. Он был первым монархом, осужденным на публичную казнь "путем отсечения головы от тела" за то, что он "тиран, изменник и убийца,  и беспощадный враг английской нации". От хозяйки я слышал, что шотландской королеве Марии Стюарт тоже отрубили голову; под юбкой у нее нашли одного из моих сородичей; он прятался и не хотел с ней расставаться даже безголовой. Любила нас и королева Виктория, хотя ей за это голову не отрубили. Раньше головы летели за здорово живешь. У людей это называется история.

 Мой окрас: ярко-каштановые пятна на жемчужно-белом фоне - так красиво обо мне написано в книжке с моей фотографией на обложке, хотя это не я. Красивое описание называется "бленхейм", в честь знаменитого дворца Бленхейм, откуда вышел еще один знаменитый "бленхеймский" представитель - Уинстон Черчилль.  Я люблю людей, а он - величайший британец в истории - любил свиней. Он сказал: "Собаки смотрят на нас снизу вверх. Кошки смотрят на нас сверху вниз. Свиньи смотрят на нас как на равных". Что ж, каждому свое.

 Оказывается, я редчаший представитель своей породы - у меня  здоровое сердце. Однажды вечером в парке мы с хозяйкой встретили человека, выгуливавшего своего кавалера. Я за версту чую своих и лечу на церемонию ухаживания хоть на другой конец парка. Пока мы обнюхивали друг друга, хозяйка и незнакомец - специалист-генетик  тоже обнюхались, после чего обнаружилось, что его совсем молоденький кавалер страдает сердцем и сидит на таблетках (а я на диете). Услыхав о моем здоровом сердце, незнакомец предложил свести меня с сердцеустойчивой дамочкой. Специалиста-генетика пришлось разочаровать. Как он ругал хозяйкиного бывшего, загубившего такие гены! Его глаза  горели гневом! Хорошо, что бывшего не было рядом.

 В одну из поездок чемоданов в Москву меня - шестимесячного, тогда еще не бывший, отправил к ветеринару, где меня лишили моей маленькой радости жизни.  Дочка первая заметила, что у меня на конце пуза появилась розовая "помадка", как у мамы в сумочке, которую я с гордостью всем показывал, - и стала меня дразнить. Тогда еще не бывший лишил меня "помадки", не той, что в сумочке, а моей собственной. Чемоданы вернулись, а "помадка" исчезла безвозвратно.

 К хозяйке на выходные, когда меня обычно сплавляли к бывшему (к счастью, его чемоданы тоже часто куда-то уезжали, и тогда я оставался дома), приходил учитель французского по имени Сирил. Они с дочкой прозвали его Сирилкой. Хозяйка считала, что у меня с Сирилкой особые отношения. Каждое воскресенье Сирилка заявлялся к нам на урок, раскладывал свои французские бумаги на столе и предвкушал первый глоток дымящегося кофе из кофеварки (другого французы не пьют), а я тем временем сидел под креслом и выжидал подходящего момента. Как только Сирилка поднимал свой утренний эликсир (так он называл кофе) и подносил к губам, я бросался к своей мягкой "будке", тащил ее на середину кухни и принимался заниматься "черт знает чем" (так называла мои природные инстинкты хозяйка) с краем "будки", не сводя глаз с французского учителя. Поначалу Сирилка краснел, отворачивался, как и подобает учителю младших классов (где он зарабатывал деньги), впивался в чашку, обжигал язык и начинал икать, а я тем временем продолжал свое безмятежное самоудовлетворение, хотя я "парень кастрированный". Икающему французу мое "безобразное поведение" хозяйка объясняла тем, что я - доказательство того, что секс в голове, а не ниже пояса. Хозяйка права. Я и сам не знаю, что со мной происходило, когда приходил Сирилка. "Черт знает что" накатывало само собой. Сирилка, конечно, пытался строить серьезные мины, но долго сдерживаться не мог и хохотал вместе с хозяйкой; а я, воодушевленный их весельем, продолжал заниматься "черт знает чем". По-английски это называется: "A man's got to do what a man's got to do". Что означает: против природы не попрешь. Эту самую природу, против которой не попрешь, я начал выказывать в раннем возрасте, прыгая на всех подряд, делясь с двуногими в скучных штанах радостью своего открытия - "помадки", как назвала мое "открытие" дочка. Хозяйка думала, что я влюбился в Сирилку.  Но я любил только ее. Я просто хотел показать кто в доме хозяин, что я тоже кое-что значу.

 Нечто похожее происходило с итальянской мамой дочкиной подружки. Хозяйка говорила, что она похожа на Софию Лорен (значит, такая же желанная). Я на расстоянии чувствовал приближение ее машины, срывался с места, бежал к порогу и ждал, когда откроется дверь, чтобы приблизиться к ее туфлям, откуда торчали пальчики с красными кончиками,  чтобы пометить землю, по которой они ступали. Пальчики приводила меня в экстаз! А она хохотала и говорила с будоражившим итальянским акцентом: "Ах, если бы английские мужчины реагировали на меня так же страстно, как Шарик!" От образа метивших ее мужчин у меня и у хозяйки морщился нос. Хозяйка говорила, что я щедро демонстрировал свое мужское начало до конца своих дней: стоило ей взять меня на руки, прижать к себе… и "помадка" тут как тут - сама появлялась из небытия…

 Каким-то образом хозяйка с дочкой все равно узнавали, что бабушка подкармливала меня всем тем, что готовилось на плите и в духовке. Как я любил лежать на полу перед этой духовкой и наблюдать через стекло за брызгающей сочной курицей! Они ее ругали, что до ее приезда я весил десять кило, а сейчас тринадцать. А какая им разница? И кто сказал, что я должен весить десять, а не тринадцать кило? К тому же, с приездом бабушки вес подлетал  не только у меня. Но бабушка их не очень-то  боялась и только отмахивалась: он же просит!  Хозяйка возмущалась: а если он наркотики попросит, ты тоже дашь? Я не знаю, что такое наркотики, но судя по выражению ее лица, они невкусные. Бабушка смотрела на  свою дочь - мою хозяйку, как будто та с луны свалилась! На луну я тоже люблю смотреть, особенно, когда она круглая. Разумеется, бабушка обещала никогда больше в жизни меня не кормить, но, как только они скрывались за дверью, я подбегал к своему шкафчику, где хранились мои баночки и всякие собачьи вкусности и тут же получал от нее "собачью конфетку", или блинчик с плиты, или круассанчик, или кусочек печеночки с луком со сковородки, или лапку курочки из кастрюли. Спасибо дочке - ни один обед не обходился у нее без куриного супа! "Как же не дать Шарику маленький кусочек, он же смотрит тебе в глаза, в самую душу!" - уговаривала себя бабушка, вытаскивая из кастрюли куриную лапку. К моему ужасу, она выбрасывала косточку в мусорный бачок. Я потом долго сидел рядом и нюхал. Это дочка придумала, что костью можно подавиться и умереть, но я же не дурак, чтобы давиться костью! Зато мясо доставалось мне.  Как хорошо спится после куриной лапки! А после куриной печеночки еще лучше! После бабушкиного шестимесячного пребывания, когда мне казалось, что я в раю, приходилось скатываться к своим привычным  десяти кило.

Когда я клянчу со стола человеческую еду, хозяйка меня высмеивает и даже при гостях выставляет за дверь - в сад или в коридор, что обидно и унизительно: не так уж я много ем и не так уж досаждаю ее гостям: поскулю немного, лапой пару раз шлепну, но совсем не больно. Они говорят, что у них кусок в горло не лезет, когда я попрошайничаю, а я не попрошайничаю - я прошу и, как мне кажется, не унижая их человеческого достоинства. Шутки ради, хозяйка разбрасывает мои "конфетки" по всей кухне, чтоб я побегал; иная из них застрянет у меня на спине: я верчусь, кручусь, хочу ее достать и не могу, а им смешно. Ну и пусть: раз смешно, значит, весело, раз весело, значит, хорошо. Только бабушка не смеется -  и стряхивает "конфетку" со спины.

 У бабушки странная привычка: когда она смотрит "что там делается в новостях", она всегда гладит одной рукой какую-нибудь поверхность - подушку, валик, свою руку или край стола: ей все время хочется кого-то погладить и утешать. Тогда я подхожу к ней и все ее тепло передается мне. Если бы я мог ее погладить! Вместо этого я облизываю ей ладонь. Я бы и лицо, да стесняюсь: амбре.

 Когда меня купают, меня обычно сушат противной жужжалкой, а бабушка заворачивает меня в полотенце, кладет к себе на колени и так - под стук ее сердца я засыпаю, высыхаю, а потом она меня нежно расчесывает. Хозяйка всегда спешит и больно дергает,  но я терплю.  У  нее есть мешочек, куда она собирают мою шерсть. Как-то на меня запрыгнули блохи - хозяйка испугалась, а бабушка, не причиняя мне боли, быстро с ними расправилась. Она ничего не боится, а уж блох и подавно. Бабушка пережила войну. Я не знаю, что такое война, но знаю, что это страшно. Она плачет, когда в "что там делается в новостях" видит поющих детей. Даже, если песни веселые. Наверное, у нее в жизни было мало любви. Вообще, интересно наблюдать за людьми. Если бы мы могли рассказать что мы видим и знаем… Иногда в голову приходят самые грустные мысли, но я стараюсь о них не думать. Например: за что мы любим людей? И почему чувствуем себя перед ними виноватыми? Потому что сами не можем открыть банки? Иногда я думаю, что это так. Но это не так.  Когда меня гладит хозяйка, я горжусь, что я такой же, как она, как ее дочка и даже ее бывший - она его тоже раньше гладила. Дочка и бывший ко мне хорошо относятся, даже лучше, чем она. Ей не до меня: она все время сидит со своей светящейся коробкой и тычет в нее одним пальцем. Утром она сажает меня рядом с собой на кресло; я какое-то время наблюдаю за бегающими значками, а потом засыпаю:  свечение на меня действует гипнотически. Как она не спит - не знаю. Во снах, когда мы с ней встречаемся, я от счастья скулю и дрыгаю ногами. Она думает, что мне снится заяц. Снюсь ли я ей? Не знаю.

Раньше к нам приезжал один ученый, он любил со мной спать под одеялом, а мне было жарко: хотелось смыться, но не хотелось его обидеть, и я терпел. Я помню его светящуюся коробку, в которой бегали квантовые закорючки. Мы сидели вместе и наблюдали за ними. Между делом он с дочкой сочинял оперы. Я тоже  участвовал: они меня наряжали, и я подпевал.

 Из-за своей светящейся коробки хозяйка за целый день не удосужится потрепать меня за ухом - только утром и перед сном. Она оставляет меня спать одного, потому что я старый и храплю. Обычно спать одному на кухне приятно - холодильник тарахтит, в нем хранятся кастрюли с курочкой и печeночка, но бывает и страшно, особенно, когда гроза и гром. Тогда я вою, запрыгиваю к ней на руки, прячусь подмышкой и трясусь от страха. Однажды, когда ее не было дома, я от страха сиганул к бабушке в ванну. От испуга, что там пенистая вода, я чуть не утонул, хотя купаться я люблю. Жаль, обнаружил свой плавательный талант поздновато - к пяти годам. Столько лет воды боялся! Я и бабушку напугал, когда плюхнулся к ней в ванну. Весь вечер она пила вонючие сердечные капли.

 Но жаловаться на хозяйку грех: она меня каждый день целует. И ругает тоже. Вечно я что-нибудь натворю. Иногда мне так хочется ее увидеть, что я медленно, но взбираюсь по лестнице к ней в спальню, рискуя свалиться кубарем. Я ложусь не рядом, чтоб не разбудить, а иду в ванную - она там оставляет для меня полотенце, на котором я сплю, а рано утром тихонько, чтоб не разбудить, спускаюсь к себе на кухню. Но она все равно меня ругает, говорит, что я топаю, как слон. На почте, когда она стоит в очереди и я ее не вижу, я начинаю  скулить, да так, что она бросает очередь и бежит ко мне. И опять  ругает. А мне так хочется ей угодить! Раньше я летал через ступеньки, а сейчас останавливаюсь, топчусь на месте, смотрю на нее, чтобы она взяла  меня "на ручки", как когда-то, когда я был щенком (щенкам все можно!) и снесла вниз. Вниз мне почему-то особенно трудно - сколько раз кубарем… Иногда, когда я так стою и жду, она берет меня, прижимает к себе и сносит вниз - на кухню, где у меня моя мягкая постель - моя "будка", моя миска с водой и другая, обычно пустая, для еды. У меня есть и настоящая деревянная будка в саду. В день, когда все случилось, она сказала строителям, чтобы ее выбросили. Меня это обидело. Я люблю свои старые вещи: ошейник, мячик, миски, игрушки, особенно Маньку, - я ее с детства трепал, но она еще жива.

 Иногда хозяйка притворяется, что не видит меня, как я стою и жду. Это называется: "не мешай, я работаю". Тогда я потихоньку спрыгиваю сам, иногда могу и навернуться. Больно, конечно, но я терплю. На шум она прибегает, хватает меня, сердится, что я не подождал и целует, а ради этого стоит и навернуться.

 Раньше я спал на всех диванах, а теперь не допрыгиваю - шлепаюсь. Вчера еще запросто (раз в парке за мячом я перепрыгнул через живую изгородь, а она высотой с невысокого человека), а теперь шлепаюсь. Диван самый лучший наблюдательный пункт. Для отдыха у меня есть три любимых места: под креслом, которое называют то креслом дантиста, то цирюльника (не знаю, что лучше, но лежать под ним удобно); в ванной и у посудомоечной машины. Когда жарко, я сижу у открытой двери в сад, но не выхожу. Нагревшись, иду охлаждаться под стол. Когда идет дождь, я сижу у закрытой двери и смотрю на дождь. Под дождь хорошо спится. Отовсюду у меня удобная наблюдательная позиция: малейшее движение и я открываю один глаз - оцениваю ситуацию: стоит ли открывать оба, и продолжаю дремать. Жара вводит меня в оцепенение. В жару у меня круглосуточная сиеста.

 У меня был сосед - черный спаниель по имени Дизель, точнее, соседка: вежливая, воспитанная. Ее хозяева перепутали и дали ей имя мальчика. Дома у Дизель строго: ее не ласкают, ей запрещено сидеть на диване и поднимать по своим делам в саду лапку; правда, лапу поднимаю я - девочке неприлично. Дизель вообще не пускают в сад; ее хозяева заменили настоящую траву, которую так приятно побрызгать и пожевать, на искусственную ядовито-зеленую подстилку. Зачем им ядовитая подстилка, не пойму:  трава так вкусно пахнет, особенно постриженная. У хозяйки была садовница, пока не уехала в Австралию искать мужа. Она любила играть со мной в мяч больше, чем косить траву. Я обожал запах свежей травы! В ее зеленой краске я вымазывал по колено свои лапы и они долго потом вкусно пахли. В парке хозяйка говорила любопытным детям (детей я не очень, кроме дочки), что перекрасила меня. Как бы им не взбрело перекрасить своих питомцев в зеленую краску. Когда садовница уехала в Австралию искать мужа, к нам приходили другие садовники, но никто из них не играл со мной в мячик и хозяйка их всех уволила. Правильно сделала, пусть учатся.

 Жизнь Дизель состояла из одних запретов, которые она послушно выполняла. Ее хозяйка - американка с  русским именем Танья - иногда просила мою хозяйку посторожить ее детей, пока те спят. Тогда у Дизель наступала другая жизнь: они дурачились, вместе сидели на диване и читали. Хозяйка все время читает. Я, само собой, ревновал, но и радовался за Дизель. Когда у Таньи был развод, она отказалась от Дизель; ее собирались отдать в "чужие руки". Тогда хозяйка сказала: если и сосед откажется от Дизель, она заберет ее к нам. Тогда б мы вместе бегали по настоящей траве, слизывали  капли росы с ее острых стеблей, чихали от маргариток и всяких других пахучих цветов и спокойно орошали кусты.

Меня гложет странное чувство: и оно подкреплено грустными примерами, что бросивший собаку, сам будет брошен. Так случилось со шведской подругой хозяйки, влюбившейся без памяти в одного "человека при церкви". Я в церкви не был, но проходил мимо - там пахнет сладким дымом, и мне сразу  захотелось спать. Хозяйка говорит, что "человек при церкви" - вылитый епископ из фильма Бергмана "Фанни и Александер". Я смотрел этот фильм много раз, я вообще люблю кино: лежишь себе на диване и хозяйка рядом. Загадка, как Бергман узнал про "человека при церкви"? Хозяйка сказала, что даже в минуты расставания  он засыпал шведскую подругу оскорбительными посланиями из Библии (я видел эту черную книгу у хозяйки на тумбочке). Хотел унизить ее: блеснуть своим превосходством. Еще хозяйка сказала, что "человек при церкви" -  сволочь, взял и исказил все, о чем написано в Библии!  Жил он в  пасторском доме семнадцатого века и поддерживал солидным чеком соседскую церковь с пятнадцатью прихожанами. Он настоял на том, чтобы шведская подруга все бросила и записалась студенткой теологии, чтобы "служить" в "его" церкви. Шведская подруга бросила католичество и перешла в протестанство (ни о том, ни о другом я ничего не знаю), работу (это, когда деньги на кормежку дают), семью (это зря!) и причинила страдания себе, мужу, детям и собаке по имени Тео (вероятно, от теологии). 

 Шведская подруга отдала Тео "в чужие руки", хотя он привык за год сладко дремать у нее на коленях (я видел его в светящейся коробке: хорошенький!), а ночью спал в ногах у обожавшей его дочки. Она годами вымаливала подарить ей на день рождения собачку. А все из-за меня! Летние каникулы они проводили с нами, и я стал ее мечтой. Когда шведская подруга влюбилась, она купила дочке мечту, в надежде залатать рушившееся семейное счастье.

 Хозяйка говорит, что жить надо своим умом, а "любовь - это переход в другую веру..." Поэты, по ее словам, все знают, хотя сами без сапог (про сапоги мне непонятно, но в мире много чего непонятного даже для хозяйки). Ясно одно: бросать собак - приносить себе беду. За "чужие руки" шведской подруге пришлось горько расплатиться. "Человек при церкви" выбросил ее с новой квартиры и она осталась без денег, без жилья, без католичества, без собаки, с разбитым сердцем и заболевшей чем-то непонятным дочкой - она закрылась в себе, как в коконе, а раньше была веселой, беззаботной бабочкой. Нельзя отдавать "в чужие руки" самое преданное существо на свете. Сейчас дочка шведской подруги присматривает за чужой собакой (за деньги). 

 Сегодня хозяйка узнала, что на соседской улице умер мой дружок Бильбо - смешной,  задиристый йорширкский терьер. Она сказала кому-то по телефону, что у его хозяина был "совершенно убитый голос". Как можно разговаривать, если у тебя убитый голос, а ты живой - тоже непонятно. Хозяин Бильбо никогда не спускал его с поводка, даже в парке. Ему мерещилось, что Бильбо всех покусает, а он был таким маленьким и неказистым. И намордник на него зачем-то нацепили; он его стыдился и огрызался. Когда я видел Бильбо с хозяином, я, сломя голову, несся к нему; я знал, что у него нет друзей. Друзей нет и у меня, но по другой причине: я люблю людей. Я люблю быть с хозяйкой. Собак я боюсь, а Бильбо был добрым и смешным. Нет больше моего соседа, куда он делся - не знаю. Жалко Бильбо.  Он, наверное, тоже был дурачком.

 Умер недавно и мой друг по парку  - одноглазый Моби Дик. Он тоже  был кавалер. Свою хозяйку - старую немку он очень любил. Глаз ему выкололи перочинный ножиком на ферме предыдущие хозяева.  Моби Дик не пришелся фермерам по душе, хотя был ласковый, безобидный и застенчивый. Когда к нему подходили погладить и пожалеть, он прятался за свою немку. Стыдился, что у него один глаз. Немка спасла Моби Дика и еще двоих, над которыми издевались те же фермеры. Про немку писали в газетах. Немка тоже пережила войну.  У нее было сострадание. После разоблачения фермеров посадили в тюрьму, но через некоторое время выпустили. Сейчас они снова разводят на своей ферме нашу  "дорогущую" породу. Странные люди: зарабатывают на нас и мучают.

Когда у хозяйки был развод, у нее появился бывший и я. Меня купили, чтобы дочке было легче перенести пропажу папы. Дочка сначала шептала мне на ухо свои секреты; я все слушал и никому не рассказывал. Дочке было семь, я спал у нее сначала на кровати, потом под кроватью, а потом я ей надоел и она меня забросила, как забросила балет, музыку (так говорит хозяйка) рыбок и даже попугайчика Кешку.

 Когда у хозяйки был развод, я, поневоле, превратился в боксерскую грушу, не буквально, конечно, не в смысле, что меня лупили боксерскими перчатками (она называла мой кожаный нос маленькой боксерской грушей), но все участники развода срывали на мне свои  нервы и обиды, а нервов и обид у людей хоть отбавляй. Рубашку наизнанку наденет - я виноват: что стоишь и смотришь? Одинокую сороку в парке увидит (плохая примета!) - опять я виноват: почему не погнался за ней? А мне что за сорокой на дерево лезть? Кастрюлю на плите забудет - разумеется, мне надо было газ выключить…

 Мы так не убиваемся и не страдаем. Хотя, если вдуматься, мы тоже страдаем, когда нас бросают, но не свои, а люди. Хотя, если вдуматься, мне жалко и своих - Бильбо и Моби Дика. Я страдаю, что больше их не увижу. Я слышал, что человек умирает не тогда, когда перестает биться его сердце, а тогда, когда о нем забывают те, кто его любил.

Я родился 21 февраля. Хозяйка говорит, что я "первые градусы Рыбки", - безобидный, неконфликтный и покладистый - "вообще на собаку не похож". Похоже, это я. Друзьям она говорит, что я славный, но, чтоб я не зазнавался, ставит меня на место: "Быть славным - хорошо, спокойным - лучше вдвое". У меня выразительные, чуть навыкате темные глаза. Они светятся озорством, жизнелюбием и добротой (так написано в книжке); но хозяйка обзывает меня лупоглазым лягушонком. В детстве глаза у меня были синими, как у дочки. Мне приятно, что я хоть чем-то похож на них. Я фотогеничный (так говорит хозяйка). Мои и дочкины фотографии прилеплены к холодильнику магнитами с картинками разных художников. Мне приятно, что я на холодильнике с дочкой. Я их семья. Они - моя.  Я с семьей. Вероятно, меня заносит.

 Я тоже получаю письма (от ветеринара), на конверте стоит мое имя и наша общая фамилия. Мы - семья. И голос у меня приятный. Иногда мы поем с хозяйкой вместе: она мне подпевает; когда она замолкает,  я пою один. Хозяйка меня записывает на машинку и дает послушать друзьям. Еще хозяйка говорит, что у меня благородный вид, что я похож на Дюрера. Не знаю, кто это, но ей нравится. Однажды, она вернулась с чемоданами и сказала, что целый час сидела перед Дюрером, не могла глаз отвести. На меня она никогда не смотрит целый час. Но я не обижаюсь. Я безобидный и неконфликтный: если вокруг лаются, я поскорей под стол. Я не обижаюсь, даже, когда она смотрит на какой-то "шарик" внутри себя. Это называется медитация. Тогда у нее закрываются глаза, а я боюсь и шлепаю ее лапой, чтоб открыла. Когда к ней приходят заниматься медитацией, я нарочно ложусь посередине - "мешаю". Вдруг что… Не люблю я, когда сидят с закрытыми глазами и смотрят не на меня, а на какой-то таинственный шарик…

 Два раза в жизни меня оставляли ночевать в саду - в деревянной будке с ковриком.  У меня был приступ колита и я изгадил все, что мог. За этот колит меня наказали. Только у меня не колит, а дурная привычка тащить все в рот. В парке травили крыс и мне с моей дурной привычкой не повезло. Что и говорить, мы склонны к перееданию. За нами нужно следить, чтобы не слопали обглоданную куриную лапку, оставленную обожравшимися отдыхающими после барбекью. Разводить костры  в парке запрещено, но люди любят нарушать запреты. Собаки с первого раза понимают: "фу!", люди - нет.

Хорошо, что дело было летом. Всю ночь я провел в своей деревянной будке с ковриком. Ночью в будку заползали слизни, они  липли к моей шерсти. Все утро хозяйка их отдирала и морщилась. Я тогда так извазюкался, что меня сначала отмывали холодной водой из шланга, а потом засунули в теплую ванну с пахучей пеной. Я дрожал от холода, дрожал не от боли, а от страха и стыда. Соседского лабродора Лаки, что в переводе означает "счастливый", несколько раз в неделю купают в холодной воде из шланга. Какой же он счастливый, если его окатывают холодной водой?

 В жаркий день, когда хозяйка поливает сад, я люблю путаться у нее под ногами (так она называет мою любовь к ней), чтоб на меня падали брызги, чтоб шланг выскальзывал у нее из рук и окатывал нас холодной водой. Она сначала сердится, потом хохочет, хватает меня и кружит на руках - я люблю это больше всего на свете! Мне тогда ничего не страшно! Хоть голова очень кружится. Я люблю сверху смотреть на деревья, облака, особенно на небо, особенно, когда темно и горят огоньки, которые называются звездами.

Хозяйка рассказывала, что в школьные годы (меня тогда еще не было, а где я был - не знаю), она влюбилась в одного художника. Она любила художников, а они любили ее рисовать. Вместе они смотрели на огоньки в небе, и он называл ее Звездочкой, котороя упала на землю. Она часто вспоминала этого художника: как вкусно у него в мастерской пахло красками; как однажды он поднимал с пола упавший тюбик, а она упала в обморок. Ее душа куда-то улетела, а куда - неизвестно. Дочка вздыхала: какая глупость падать в обморок из-за упавшего тюбика, хотя понимала, что дело не в тюбике, но в ее возрасте полагается вредничать. "У русских все через край! - вредничала она. - Хорошо, что я только наполовину русская!" Хозяйка назвала ее "балдой" (мне нравится, что она ругает не только меня) и  отвернулось. Я ее понимаю. И про запах красок. И про то, что это больше никогда не повторится. И что ты можешь умереть от любви. Я понимаю. Потому что сам люблю ее до обморока, хотя собаки в обморок не падают. Они умирают. Интересно, куда ж девается душа? И кто я? Наполовину русский, раз мы семья? Хоть у меня чистокровная английская родословная с титулованными бабушками и прабабушками. Но я понимаю русский, английский, французский и шведский, и, если бы она заговорила со мной даже на лунном языке, я все равно бы ее понял. Мы понимаем не слова, а что за ними стоит.

 У меня много имен: Шарик, Шар, Шарович-дурович, Шарон, Шарка и Шарушка. Шарууушка мне нравится больше всех, потому что это слово тянется дольше всех.

Когда-то у нас жил "голубой, как небо", летающий Кешка. Он любил садиться мне на голову; спорить с ним было бесполезно: он делал что хотел. Сидя на голове у хозяйки или у дочки или на моей голове, он громко, по слогам, повторял: Ке-ша, Кеш-ка, Ке-шек-кааа… Забавный был летун. Еще он говорил: "Привет! Как дела? Где ключи? Бывший сначала не поверил, что Кешка говорит по-русски, а когда услышал, чуть не лишился дара речи. Кешка, как и я, любил играть: он хватал клювом красную ленточку с колокольчиком, которая висела на пасхальном зайчике, и летал с ним, воображая, что звонит в колокол. Хозяйка говорила, что Кешка умный, и смотрела на меня с сожалением. Как я ему завидовал! Как это вообще уметь говорить? Люди тоже умные. У них много умных слов, только про собак глупые. Например: "собаке собачья смерть".  А какая еще может быть у собаки смерть? Кошачая? Или: "сдохнешь, как собака под забором" (это я в кино слышал) - совсем обидная  и несправедливая. Что люди знают о собачьей смерти? Нам тоже больно умирать. И болеть больно. Я болел. Я тоже умный. Я сам слышал, когда научился приносить хозяйке мячик.  Дочка тоже любила мячик, как и все, кто к нам приходил. Все любили поиграть в мячик, хотя хозяйка жаловалась, что я своим мячиком всех "ухайдакал". Еще я научился здороваться: не от нечего делать, а за "конфетки". Я давал всем лапу, прыгал через скакалку, ложился по команде на пузо, на спину, вставал на задние лапы. Хозяйка хлопала в ладоши и говорила: "good boy!" Она называла меня дурачком, а сама думала: "Далеко нам до муравьев, как сказал Федор Михайлович, а уж до собак…" Она не знает, что я умею читать ее мысли. Может, и люди  когда-нибудь научаться читать наши мысли.

 Однажды Кешка перестал летать. Хозяйка тогда болела (у нее куда-то делся голос). Утром она спустилась с перевязанным горлом, а Кешка сидел в углу и молчал. Обычно, когда она спускалась, он орал: "При-вет! Как дела? Где ключи? Ке-ша! Кеш-ка! Ке-шеч-каа!" Хозяйка взяла его и грела у сердца, просила, чтобы он не умирал, но Кешка не  слушался и не открывал глаза. Она позвонила по телефону и скоро приехали дочка с бывшим. У хозяйки не было голоса, она тихо всхлипывала и кашляла. Кешку завернули в шелковый платочек, положили в коробку с цветами из сада и закопали под кустом камелии, а чтоб я не выкопал (придумают тоже!), обложили это место большими шумящими ракушками и вертушкой в виде попугая - только зеленого, голубого в магазине не было. Когда во дворе тихо, зеленый попугай сидит среди кустов без движения, но стоит подуть ветру, как он начинает махать крыльями и распугивать всех птиц, да и я не рискну подойти к этой центрифуге.

У Кешки тоже был друг - зарянка с тоненьким клювом, рыжим лбом, рыжей грудкой и белым брюшком.  И я беленький с рыжими ушами и рыжими пятнами на спине и на груди.  Я беленький и  аккуратный:  не люблю гулять под дождем. Еще я не люблю обледенелые дорожки в парке. Мои кожаные подошвы горят и на них больно наступать, а к лапам цепляются противные ледяные комочки, которые я пытаюсь отодрать, но не получается, приходится ждать, пока они растают. Я люблю пушистый снег, когда хозяйка и дочка подбрасывают его вверх, как брызги, а я делаю в воздухе пируэты, хватаю его ртом (правильно все-таки пастью) - и нам весело. Сейчас я совсем не люблю снег - мне холодно. Я люблю смотреть на него через окно.

 Голосок у зарянки тоненький и приятный - заслушаешься, не то что у Кешки - противный и резкий. Это я от зависти, потому что Кешка умел говорить, а я нет; я говорю только глазами. Кешка летал по всем комнатам. Хозяйка уверяла, что он музыкальный. Когда дочка садилась играть, он тоже усаживался на крышку пианино и слушал. Если дочка фальшивила или играла не то, что ему нравилось, он орал, как сумасшедший. "Кешка у нас с характером!" - смеялась хозяйка. Я тоже музыкальный: я вырос с классической музыкой. Музыка наверху, а я внизу под батареей на подстилке с любимой Манькой. Я люблю тихую музыку, чтоб не гремело, чтобы приятно было спать. У нас с хозяйкой одинаковый вкус: только я не люблю дождь, а она обожает: чтоб до ниточки промокнуть. Ей хорошо, она быстро сохнет, а я нет… Еще я не пью ничего, кроме воды, а она любит воду разных цветов и чтоб шипело.

 Зарянка прилетала каждое утро: устраивалась по другую сторону окна и так - через стекло - они часами болтали неизвестно о чем. Когда Кешку похоронили, это случилось летом, зарянка влетела через открытую дверь и села напротив нас на спинку стула. Хозяйка, как всегда, прилипла к своей светящейся коробке, а я лежал рядом на кресле. Зарянка  не отрывала от хозяйки глаз, а потом запела своим нежным тоненьким голосом, как будто спрашивала: а где мой друг? здоров ли он?  что с нем? Хозяйка грустно смотрела на  зарянку и молчала. Она корила себя за то, что не выпустила Кешку на свободу полетать вместе с зарянкой. Боялась, что его заклюют голуби. Зарянка прилетала к нам несколько раз, а потом перестала, я ее больше не видел.

 Я заметил, что пугливые птички совсем не боятся хозяйку. Когда она сидит со своей светящейся коробкой в саду, они совсем рядом пьют воду и клюют со стола крошки. Зато меня они боятся. Когда мне было шесть месяцев, ко мне в будку залез жирный голубь и стал клевать из моей миски. Я его чуть не сожрал - не от голода, а от возмущения! Такой поднялся шум! Хозяйка и дочка охали и махали руками. Бабушка утащила окровавленного голубя куда-то, не знаю куда, а меня хозяйка отлупила. Я не ропщу, но все же несправедливо: не я ел его обед, а он. С тех пор я с птицами не связываюсь.

Как-то с дерева пальмы вывалился птенец; я хотел за ним погоняться, но хозяйка схватила меня за шкирку и заперла на кухне. Я видел, как большая дроздиха подгоняла своего косолапого птенца сидеть рядом с хозяйкой на случай, если в сад заявится кот (повадился тут один меня дразнить). Котов я боюсь, хоть и не показываю. Когда я был маленьким, я хотел познакомиться с одним, а он за мою вежливость царапнул  меня когтистой лапой по носу! Я так скулил, мне было так больно и обидно… Вот тогда хозяйка и назвала меня дурачком.  А вывалившегося птенчика хозяйка назвала Федей. Сказала, раз он свалился "на ее голову",  значит, "божий дар". Боясь оставить его на ночь с котом, она приставила к пальме лестницу и положила его обратно в гнездо, но зря: птицы не принимают выпавших детенышей. Не успела хозяйка слезть с лестницы, как птенец  снова свалился ей "на голову". Весь день хозяйка не спускала с Феди глаз, а вечером притащила на кухню, посадила в коробку, а потом Федя сам взлетел  на ветку к большой дроздихе, и они вместе улетели. Раньше Федя только прыгал, спотыкался и пищал, а дроздиха душераздирающе вопила. Теперь они сидят на крыше и поют красивые песни. Хорошо все-таки иметь маму!

Я чувствую, что скоро не буду ее больше видеть, не буду сидеть с ней по утрам у светящейся коробки, по которой она целыми днями стучит одним пальцем, иногда поглаживая и меня, а я лежу прижавшись к ней и боюсь пошевельнуться…

Я умер 28 июня 2013 года от заражения крови после "успешной операции", как сказали в ветеринарной клинике, забыв поставить мне дренаж. В этот день улетела моя душа. Мне было двенадцать лет и четыре месяца.

 В понедельник, в пять часов, я вышел на середину кухни и рухнул. Хозяйка и дочка привезли меня к ветеринару, оттуда в другую клинику на операцию. У меня что-то разорвалось внутри. Я мучился почти неделю, в конце которой  объявили, что шансов нет, что ночью я умру. Один. Умирать одному страшно. Хозяйке нужно было решить. Ее подгоняли. Клинику закрывали в шесть, после чего ее выпроваживали из подвальчика, где я лежал в большой клетке. Она сидела со мной в клетке все пять дней. Она плакала и мотала головой. В пятницу перед закрытием - ровно в шесть мне ввели в правую лапу смертельный раствор. Я дернул лапой, которую она держала в своих руках, больно кольнуло в сердце - и оно остановилось. Навсегда. Глаза тоже остановились. На ней. Она сидела, гладила мое еще теплое тело и долго смотрела в глаза, которые у собак после смерти не закрываются. Я об этом не знал. Она тоже. Сверху на меня капали ее слезы. Я их чувствовал, хотя не должен был. У меня тоже из глаз текли слезы по той жизни, в которой меня больше не было. Потом ее попросили уйти, закрыли дверь, завернули меня в тряпку, куда-то положили и я остался один. Навсегда.

 Сначала все шло хорошо: утром после операции меня вывели на улицу и я даже сделал несколько шагов, но потом все изменилось: я не мог держать голову, она сваливалась на бок и я сам валился на бок. Я слышал ее голос с порога, как только она входила и прилагал все усилия, чтобы встать, - плакал, сопел, но не мог. Первые дни я еще вилял хвостом - улыбался, а потом и хвост перестал  меня слушаться.  Я не мог есть. Ел только из ее рук, как это было в детстве.

 Я знал, что после клиники, она отправлялась в наш парк, где мне был знаком каждый куст и каждая собака. Она шла по нашим тропинкам, оглядывалась, искала меня глазами; когда лаяли собаки, прислушивалась - ждала моего ответа… потом садилась на нашу любимую скамейку и закрывала лицо руками, чтобы прохожие не видели ее мокрого лица.

В четверг, в час дня, молодая ветеринарша сказала, что меня надо усыпить; а еще утром другой ветеринар сказал, что меня можно   забрать домой. Как я этого ждал! Хозяйка перестирала все мои подстилки, мою мягкую "будку", накупила любимых баночек и побежала за мной. Вместо меня ей громко объявили, что меня надо усыпить.  А я лежал рядом и все слышал. Но собаки ж ничего не понимают, что их щадить. Хозяйка выгнала ветеринаршу из подвальчика и уговаривала  меня не слушать ее. Но я все слышал. Потом ветеринарша звонила хозяйке и извинялась. В пятницу она меня усыпила.

 В четверг, перед закрытием клиники, из университета приехала дочка. Мы все сидели в клетке и обнимались. Они обнимали меня. От счастья и волнения я описался, как в первый день, когда они взяли меня в свою семью. Я съел из рук дочки немного своей любимой еды. Теперь дочка меня не ругала, что я толстый, хотя у меня почему-то раздулся живот, где был шрам. Я лежал на своем одеяле, а не на газетах; хозяйка принесла мне все, что я любил, но это не помогало. Мне становилось хуже. Хозяйка упросила не усыплять меня до завтра. Сказала: вдруг чудо… Ждали завтра… Ждали чуда… Но наступила пятница и меня усыпили. Наверное, чудо бывает только у людей.

 В этом подвальчике был люк, когда его открывали, слышны были шаги на тротуаре и видно одно молодое дерево. Когда налетал ветер, на дереве шелестели листья и я смотрел на них. В последний день, в пятницу, моросил дождь, свежий воздух влетел ко мне в подвальчик, я его почувствовал и пошевелил носом - в нем была жизнь и тот прекрасный мир, который куда-то исчезал. Мне  хотелось быть там - наверху, где растут деревья, где идет дождь, где пахнет трава, где есть небо. Я смотрел на хозяйку и просил ее отнести меня туда, но меня не пустили. Я был подсоединен к капельнице и еще к каким-то трубочкам. Как беспомощно больное животное. Как беспомощен человек, не способный ему помочь.

 Теперь я часто прихожу к хозяйке во снах. Когда она просыпается, у нее мокрое лицо. Она плачет из-за меня, я это знаю. Ее гложет чувство вины за решение меня усыпить. Она просит у меня прощения за черствость и безраличие… за те последние минуты, когда я просил ее забрать меня домой… Ей кажется, что она ничего для меня не  сделала, не спасла меня. "A вдруг бы он жил?" А вдруг бы я жил? Я хочу заглушить ее боль, но не могу… С этим ей придется жить.

 Теперь я знаю: она меня любила - по-своему, по-человечьи: в спешке, суете,  беготне. По углам она все еще находит пушистые клочки моей шерсти, сдувает с них пыль и складывает в мешочек. Я вижу ее слезы и мне хочется сказать: не плачь, я с тобой - твой дарлинг и дурачок…

 Она поняла, почему я не сводил с нее глаз: я просил налюбоваться мной; я знал, что скоро меня не будет; знал, что ей будет плохо, что она будет тосковать и повсюду видеть меня: в "будке", где я спал, сопел, дышал; у батареи, где слушал музыку и грыз свою игрушку, в саду, где я носился за ветром. Она поняла, что я значил для нее, что вообще для людей значат собаки. Мы здесь, чтобы научить их любви. Человеческие мудрствования о ней не сравнить с нашей простой немудреной  любовью.

Теперь я знаю, куда девается душа - она не улетает, она остается с тем, кого ты любишь. Я всегда рядом, даже, если она меня не видит. Я превратился в ШАР. Я летаю над ней, как воздушный ШАРИК, смотрю на нее с неба звездами, плыву с облаками, налетаю  ласковым ветром. Хоть меня и сожгли, и то, что было мной превратилось в белые зернышки, которые рассыпали в саду и под моими любимыми деревьями в парке,  - я не исчез, я стал природой, которую любил, к которой так рвался в последний день своей жизни. Я не хочу отдельного собачьего рая - зачем он мне. Рай там, где хозяйка, дочка - наша семья. Я хочу, чтобы рай был общим: для Кешки, для Моби Дика, для Бильбо и для людей. Я часто слышу ее голос. Она разговаривает со мной: "Милый Шарик, как тебя не хватает! Где ты, мой дарлинг, мой дурачок, мой Шарушка…  Прости меня за все - мой верный друг, мой младший брат, моя семья, часть моей души..." Я слышу, но не могу ответить. Но мне становится тепло. Любовь согревает. Грустно, что меня нет рядом ее утешить… Но я есть… я есть…

Лондон, лето 2014

______________________
На фото:  Лейла Александер-Гарретт; Шарушка.