Две недели между вахтами

1.

 Мелкие неприятности начались ещё в аэропорту Мидтауна, когда  Ираклий, по обычаю дальних поездок настроившийся на дармовое шампанское бизнес - класса, обнаружил, что на сей раз его место - в общем салоне. Впереди были пересадки в Чикаго и Майами, и только потом - перелет в Рио. "Чертов угол, никуда не долетишь прямо" -  с уже привычной досадой подумал он о своём городишке в глубине Среднего Запада, куда несколько лет назад судьба забросила его из Питера.

 Настораживала и необычная краткость напутствия, полученного от секретарши их отдела.

- Я почти ничего не знаю... Заказчик сказал, что вас встретят в аэропорту Рио с плакатиком их фирмы и отвезут в Макае, сто миль по побережью. Какую заказали гостиницу - я тоже не знаю, но передали, что в понедельник, в час вам надо быть в её фойе, вас заберут и отвезут к вертолёту. Просили не опаздывать - ждать не могут.

 Обычно он хорошо спал в самолётах, но на последнем, самом длинном перелете рядом попалась молодая пара с кучей крикливых детей, и когда утром  самолет заходил на посадку в Рио, Ираклию уже не нужна была никакая Бразилия: голова раскалывалась, и единственным желанием было упасть и уснуть. А когда, вдобавок, потоптавшись у  таможни, он  понял, что его никто не встречает, и  звонить некуда, потому что суббота, он воспринял это уже почти с мазохистским удовлетворением: "как чувствовал..."

 Командировки в Бразилию были нечастыми даже в их работавшей во многих странах фирме, он так хотел туда попасть, и вот - мало того, что лететь приходилось не в саму страну, а на платформу в море, - мелкие неприятности грозили отравить то немногое, что могло встретиться по пути. Тоскливое чувство неприкаянности, знакомое по годам командировок в Союзе, с их вечными "Мест нет"  - ему, рядовому научнику, никогда не было там места за бесконечной чередой начальства и торгашей - это уже почти забытое им чувство  вдруг всплыло из памяти.

 "Впрочем, не будем драматизировать…"

Его российский паспорт и бумаги от фирмы были в порядке, а пара кредитных карточек позволяла решить все бытовые проблемы. Найти неизвестную гостиницу в чужом городишке, где его должны забрать на вертолёт? Так ведь это даже интересно, без языка это уже - почти приключение. Подхватив тяжеленные чемоданы, Ираклий пнул двери и шагнул на жару.

 Английский кончался сразу за дверями аэропорта. Кое-как найдя автобус до автовокзала, он вылез на грязноватой площади, и обливаясь потом, поволок чемоданы почти наугад по длинным переходам. Вспомнились давние командировки в Сибирь, когда от тяжести набитых колбасой и консервами чемоданов заходилось сердце, а боль в руках была такая, что  перехватывало дыхание даже от коротких перебежек. Теперь в чемоданах лежали приборы, а среди личного - обязательные белые штаны, кто же из уважающих классику поедет без них в Рио-Де-Жанейро, - не было человека из его знакомых, кто перед поездкой не напомнил бы ему об этом.

 В штанах, впрочем, надобности не предвиделось. Начинавшаяся местная осень никак себя не проявляла, сонный зной висел над притихшим  городом, а два его основных цвета - серый бетон и облезлая белая краска - только усиливали жару зрительно.

 Переведя дух у кассы, он попытался разобраться в массе нулей на местной валюте, сбился и сунул пригоршню бумажек наугад. Два парня - кассира, переглянувшись и проворковав что-то на своём, дважды переспросили его жестами - один? один? - и сунули почти всю пригоршню обратно: оказалось, ошибся раз в десять.

 Минут через сорок показался автобус, и Ираклий ещё издали понял, что грядет очередное испытание: кондиционера в нем не было. А вот подогрев был в избытке: пара десятков полуголых тел его попутчиков всех цветов кожи. То ли из-за его измученного вида, то ли угадав в нем иностранца, его пропустили к окошку, и опускаясь на раскалённое сиденье, он в очередной раз сдался: "Ладно... Не умер же когда-то  без кондиционера в Средней Азии. Бог даст, выживу и тут".

 Автобус медленно пошел по узким улицам, и глядя в окно, Ираклий скоро понял, что антураж фильма "Генералы песчаных карьеров" никуда не исчез. Мелькнуло жильё из каких-то ящиков, кучка полуголых подростков спала вповалку в тени прямо на эстакаде у ворот какого - то склада...

 Долгий путь и тряска сморили его, а когда он проснулся, города уже не было. Вокруг тянулись  зеленые холмы, дорога была узкой и извилистой, и автобус несся по центральной линии, сгоняя на обочины редкие легковушки. По всему горизонту шли цепи гор таких мягких и правильных  форм, что казались  нарисованными.

 Вблизи, впрочем, далеко не всё радовало глаз. "Боже мой, Бразилия, Рио, подумалось ему, - в бедной России - избитые символы недоступной экзотоки, а как  всё буднично, когда смотришь вблизи. Взять хоть эти крохотные каменные домишки, начавшие разваливаться, похоже, еще до того, как их достроили, этот бесконечный мусор вдоль дорог... Нет уже, наверное, нигде никакой экзотики, - заключил он, вспомнив свои разочарования чистенькой скукой жилых американских пригородов, - только не расскажешь это никому из своих в России: не поверят, подумают - кокетничаешь..."

 Вздохнув, он отвернулся от окна. Автобус был полон самым разномастным людом. Он давно знал, что здесь нет расовых проблем, но почувствовать это можно было лишь увидев. Еще в аэропорту он заметил, что среди обступивших его встречающих большинство семей было смешанными: белые папы с черными мамами, белые бабушки с черными внуками. И действительно, после недолгого наблюдения за этой шумной толпой становилось ясно,  что цвет кожи для них не важнее цвета их башмаков.

 Рядом сидел типичный негроид с мелким барашком черных волос и носом от уха до уха, только кожа у негроида была светлее чем у Ираклия. Стоявшая в дверях девушка с европейскими, аристократически тонкими чертами была, наоборот, шоколадного цвета.

 Женщины, естественно, интересовали его в первую очередь. Уже во время первых командировок по Штатам он понял, что красота латиноамериканок - не более чем романтический миф. Теперь выяснялось, что и говорить о них как о типе бессмысленно: потомки европейцев, негров и индейцев были тут как в своём чистом виде, так и в самых невероятных смесях.

 И всё же нечто, что могло породить этот миф, чудилось в этой разноликости. Доли африканской и южноевропейской крови прибавляли пухлость губам, блеск глазам и раннюю зрелость. Не без труда Ираклий отрывал взгляд от мест, где кончались короткие шортики и начинались красивые, по-взрослому женственные ноги сидевшей неподалеку девочки - подростка...

 За окном пошли первые домики Макае. Городок оказался не таким уж маленьким, и поиск нужной гостиницы мог превратиться в детектив, но присмотревшись, он понял, что мест, где могли бронировать номер инженеру из США, не так уж много.

 При виде автобуса из Рио дремавшие на краю маленькой автостанции таксисты оживились, и скоро один из них, изобразив полное непонимание вопроса о цене, уже тащил чемоданы к своей машине. - "Думает, американца поймал. Надеется на хорошую поживу - шагая следом, подумал Ираклий. - Знал бы, что там, где я сейчас, я не намного богаче, чем он здесь."  Машина оглушительно затарахтела и тронулась, и Ираклию тут же вспомнился его старый "Москвич", надломившийся по корпусу под ним прямо на Невском незадолго до его уезда.

 Старенький "Фольксваген", однако, не развалился, и уже во второй гостинице бронирование отыскалось. По сравнению со средними американскими "Холидеями" номерочек был мал и беден, - "Но лучше, чем бывало в Казахстане или в Сибири" - заключил Ираклий, стоя в тесном, но чистом душе.

 Окно выходило на набережную, и в сумерках он увидел, как на холме у моря зажглось название пригласившей его фирмы. - "Ну вот, кажется, всё найдено - успокоенно подумалось ему. - Может, этот вояж и не окажется таким уж дрянным."

2.

 Отлежавшись, он вышел в город. Первое, что его поразило, была подлинность тропиков. У него к этим частям света было своё, личное отношение.

 От отца, судового механика, он перенял любовь к морю и с детства мечтал о дальних краях. С молодости запертый за литературные опыты внутри страны и не выпускаемый даже в соцстраны,  он к зрелым годам понял, что тропики для него на всю жизнь будут ограничены сухумской набережной и сочинским дендрарием. Он научился находить даже нечто утешительное в этой отлученности от мира, ибо альтернатива была малосъедобна для его гордыни: после месяцев унизительных проверок и идиотских инструктажей побегать неделю - другую где-то с маленьким стадом таких же поднадзорных, которым за приспособленчество позволили чуть полакать из самой сладкой номенклатурной кормушки? И потом уверять себя и других, что - Был За Границей? Благодарим покорно. Мы уж как-нибудь без этого.

 Но вот на гребне новых свобод судьба перенесла его за океан и стала постепенно подводить к мечте юности.

 Сначала он обнаружил, что его нелюбимый Мидтаун - на широте Кавказа. Это уже было приятно, хотя ни местные зимы, часто почти российские, ни вполне украинские пейзажи никак о том не говорили. Потом пошли командировки в Техас, и первые пальмы радовали душу, однако их размеренная посадка издали кричала об искусственности, такое было и в Сухуми. Наконец, настал день, когда он приехал во Флориду, но и её низкие берега и безлесые равнины мало походили на грезившуюся в юности бананово - лимонную экзотику, и даже Ки - Уэст своей туристской балаганностью немного разочаровал его.

 Ираклию нужна была подлинность, и вот теперь, выйдя в этот городишко, он сразу понял, что найдет её.

 Пальмы то выходили почти на проезжую часть, то вжимались в стены домов, а людская жизнь под ними была слишком полна забот, чтобы быть для показа. Но показ всё равно был, желанный для него показ реальной, давно устоявшейся и местами уже ветшавшей жизни.

 Ему уже была знакома обманчивая открытость североамериканских городов, где несмотря на отсутствие заборов жизнь семей скрыта друг от друга вежливой, но непроницаемой завесой. Здесь всё было наоборот. Заборы были везде, но они мало что скрывали. Он медленно шел вдоль их решеток, и забыв о приличиях, вплотную разглядывал крошечные дворики. Жара и дороговизна кондиционеров помогали ему: все окна были открыты, многие дома и квартиры просматривались насквозь.

 Почти в каждом жилье было что-то ото всех эпох - часы или клавесин, люстра или безделушки. Люди и не подозревали, что живут в музеях. Они были небогаты, но у них было то, чего всю жизнь не  хватало ему: материальной связи времён и поколений.

 Он всегда завидовал семьям, жившим много лет в одном жилье, постепенно обраставшем вещной связью с прошлым. Проживший до зрелых лет по общежитиям и чужим углам, не раз начинавший жизнь с начала, он не только не завёл сам, но и от родителей не мог иметь того, что кем-то было названо "малой родиной" - места, где могла бы пройти жизнь нескольких поколений одной семьи. Так уж получилось, что именно по их родным местам колесница российской истории поездила с особо старательной жестокостью. И вот теперь, на другом конце земли, он переходил от дома к дому, и как голодный на пир, смотрел на чужие родовые гнезда, покрытые для него ещё и романтичным отблеском происхождения из старой, заочно любимой им  Западной Европы. Кому светили когда-то  те подсвечники, и кто играл на этом клавесине? Откуда в углу двора этот якорь, и кто спал в этой немыслимой формы кровати?

  Стертые камни мостовых и ограды церквей говорили, что городочек, видимо, очень стар. "Конечно, вон в те ворота вряд ли стучался Христофор Колумб, - усмехнулся про себя Ираклий, - но его скорые последователи - уже могли".

 Задумавшись, он медленно  шёл по  узким улицам, пока птичий гам над головой не вернул его к реальности. Он поднял глаза и увидел птиц, буднично суетившихся вокруг проёма в церковной кладке, как когда-то его весенние ленинградские воробьи суетились в расселинах  Петропавловской крепости. Он хотел идти дальше, но присмотревшись, ошеломлённо замер: это были попугаи. И только тут он по-настоящему  ощутил, что он - в тропиках. 

 Насытившись романтикой, он повернул к центру. Сидевший внутри чертёнок завозился и предложил после пищи духовной поискать удовольствий более осязаемых. Ираклий слышал о свободе нравов в этой стране и надеялся проверить это лично.

 Он довольно быстро убедился, что, во - первых, сделать это не просто, а во - вторых,  миф и здесь намного обгонял реальность. Ещё днём после нескольких вопросов на улицах он уяснил, что, наверное, никто в городе больше не говорит по-английски. И если спросить дорогу можно было "на пальцах", то в вопросах деликатных попытка изьясниться жестами могла привести к недоразумениям... Поэтому ему ничего не оставалось, кроме как идти и смотреть на проходивших мимо женщин и попадавшиеся по пути увеселительные заведения.

 С заведениями оказалось проще всего: все рестораны и бары оказывались маленькими грязноватыми копиями их североамериканских оригиналов, т.е. местами только для еды и питья. Лишь в одном баре гремела музыка и между пустыми  столиками топталась парочка. Что до других мест, то о них надо было или знать, или по крайней мере уметь прочесть.

 Женщины тоже никак себя не проявляли. Никто не пытался с ним заговорить или как-то привлечь внимание. В отличие от американок его Среднего Запада они не смотрели смело на встречного, не улыбались, когда встречались глазами. Они просто шли мимо, обращая на него внимание не больше, чем на бордюрный камень.

 Так он прошел всю центральную улицу, ещё весьма людную в этот поздний час, и в  конце её увидел то, что, казалось, ему было нужно. Улица кончалась сквериком, и по всей его площади прогуливались или стояли люди. Он вошел в толпу и увидел, что вдоль невысокой оградки стоит несколько девушек разного роста и цвета кожи.  Все они видимо кого-то ждали. Ираклий с любопытством уставился на них, пытаясь понять ситуацию. Он знал, что дамы известной профессии часто выделяют себя открытой одеждой, броскими манерами. Но тут вся нация была в шортиках короче некуда и в символических блузках, кончавшихся, едва успев начаться. Выделиться открытостью одежды здесь можно было разве что раздевшись донага.

 Пройдясь вдоль этого ряда и не вызвав к себе никакого интереса, разочарованный Ираклий повернул к отелю.

   На следующее утро он снова пошел в город. Вчерашней романтической дымки почти не осталось, проза будней предстала во всей наготе. Ухоженность жилых двориков контрастировала с запущенностью улиц, пышная зелень - с бедностью  построек. Какое - то знакомое небрежение почудилось ему во всём, чего касались человеческие руки. "Захолустье...- мелькнуло у него в голове. - Что-то есть общее в любом захолустьи - российском, азиатском, а теперь вот и южно-американском..."

 Cолнце пекло всё сильней, и удовольствие от прогулки быстро таяло. Чтобы  передохнуть от жары, он завернул во двор большого старого храма и вошел внутрь. После яркого дня глаза долго привыкали к полумраку. Наконец оглядевшись, он увидел, что зал совершенно пуст. Неровно оштукатуренные, потрескавшиеся  стены давно не белились, истертые скамьи почернели от старости. Трещинами был покрыт даже кукольно размалёванный  фаянсовый Христос, смотревший на Ираклия из ближайшего угла. Бедность и привычная покорность этой бедности сквозили из всех  углов этого храма, как, впрочем, и отовсюду в этом городе.

 Постояв немного, он вдруг услышал странные звуки, и, выйдя из-за колонны, увидел смуглую девчушку лет двенадцати, стоявшую на коленях и молившуюся в освещённом догаравшими свечами дальнем углу. Прижимая рученки к груди и часто кланяясь, прикрывая глаза и покачивая головой, она, видимо, говорила богу что-то очень, очень важное.

 Оцепенев, Ираклий глядел на непривычную сцену. Нечасто в его прошлой жизни он видел молитвы, а молившихся столь истово и искренне, наверное, не видел никогда. У него появилась мысль снять её. Затаив дыхание, он попытался подойти ближе, но вдруг ощутил всю бестактность вспышки и щелчка затвора в этом тихом полумраке, и, замерев, стал просто наблюдать за ней. О чем она могла так страстно и серьёзно молиться, такая маленькая? Какой грех можно так замаливать? Что вообще можно было совершить, какие сильные желания иметь в этом маленьком, сонном  городке?

  Видимо, почувствовав его присутствие, она обернулась и бросила на него настороженный, и, как ему показалось, недовольный взгляд. Устыженный, Ираклий направился к выходу.           

 После обеда в гостинице появился рослый черноволосый красавец, представитель заказчика. С извинениями и смехом расспросил, как Ираклий добрался, а после рассказов хохотнул: хорошо, что явился ко всему привычный русский командированный - американец, наверное, до сих пор  стоял бы у таможни или улетел обратно.

3.

 ...В вертолёте ему досталось неплохое место, и под грохот двигателя унесясь далеко от этих краёв, Ираклий меланхолично наблюдал, как светлая зелень воды у берегов сменялась темной синью открытых пространств южной Атлантики.

 Через час показались платформы, и скоро он уже сносил чемоданы по узким трапам. Выяснилось, что он не один из США: группка техасцев из Хьюстона уже сидела тут  две недели в ожидании пуска.  

  Ему уже приходилось бывать на платформах и он знал, что предстоящие дни не будут раем. Жильё - железнодорожное купе без окна, узкие коридоры с судовыми переборками, а главное - замкнутость в тесном пространстве, где не спрячешься от постоянного шума механизмов - всё это начинало сводить с ума в считанные дни. Постоянный персонал сменялся еженедельно, но подрядчиков это не касалось. Ситуация усугублялась тем, что пригласившая его компания была государственной, расходы в ней никого не заботили, и их позвали заблаговременно, "на всякий случай".

 Первые дни прошли в проверках и опробованиях, и скучать было некогда. Напарником Ираклия по работе оказался  Чак, немногословный пожилой инженер, успевший к своим шестидесяти пяти пожить и поработать в трех десятках стран.

 Обычно после обеда, когда совесть была успокоена очередной проверкой их систем и делать становилось совершенно нечего, они усаживались в кресла в опустевшей, уставленной компьютерами операторской,  и  обернув поясницы пледами от  ледяных струй  кондиционеров, заводили неспешный разговор. Поживший во  многих странах  Чак не бывал в Восточной Европе, и теперь осторожными расспросами удовлетворял своё любопытство.

 - Как вам удалось попасть  в США, Ираклий?

 - По случаю. В молодости, в Эрмитаже познакомился  с американцем, моим сверстником. Потом  много лет  переписывались, а когда стали выпускать всех, он прислал мне приглашение. Потом он познакомил меня  со своим соседом, менеджером моей нынешней фирмы. Оказалось, они занимаются примерно тем, чем я занимался в Союзе, и им как раз был нужен человек для разъездов. Конечно, я врядли представлял для них какую-то ценность, особенно в начале, но  Вы же знаете эту образованную публику в  небольших городках Среднего Запада. Им всё кому-то надо  помогать...

 - Совершенно верно. И по доброте, и от скуки.

 - Так вот, всё решилось быстро, они взяли на себя бумажные хлопоты, и вот уже три года как мы все довольны: я - зарплатой в долларах, а моя компания - и что мне помогла, и  что не в накладе.  

 -Ну и будьте счастливы. Если получаете меньше других - больше шансов, что будете работать долго и без проблем. Часто важно не сколько получаешь, а как долго ты получаешь.

 - Я и счастлив. На жизнь хватает, а главное - я  езжу.

 - Да, поездки - как наркотик. Однажды начав, трудно остановиться. В Россию вернётесь?

 - Нет. То есть ездить, конечно, буду. Но постоянно жить - нет.

 - Даже если много денег  накопите?

 - Ну, во-первых, это мне не грозит, а во-вторых - всё равно не вернусь.

 Опасаясь затронуть личное, Чак не спросил - почему, только чуть  дёрнулась  седая бровь, и Георгий почувствовал, что поскольку никаких тайн у него нет, вежливость требует пояснить. И ещё он почувствовал досаду, потому что уже знал: не понять американцу его прошлую  советскую  жизнь, не подвластны её  устои   рассудку  незнакомого с ней  западного человека.

 - О"Кей, Чак... Как бы это объяснить, чтобы покороче...

 - Не волнуйтесь. Нам ведь всё равно время девать некуда. Похоже, на этой неделе опять не начнём.

 - Ну ладно. Тем не менее мучить вас своей биографией  я  не буду. Просто  с молодости  чувствовал  себя белой вороной в своей стране, хотя до своего  уезда  никаких других стран не видал.

 - Но это, наверное, естественно для человека с нормальными мозгами в тоталитарном государстве?

 - Да, если бы дело было только в политике. Мои проблемы, увы, были  глубже. Знаете, это может звучать дико, но я чувствовал себя словно иностранцем, не приемля не только власть, но и то, что  называют национальным характером... 

 - Может, дело в том, что вы, как говорите, наполовину грузин? Как вы себя чувствовали в Грузии?

 - О, боже, да ещё ужаснее! Это ведь во всех смыслах ещё ближе к Азии, чем Россия. Поездки к тамошним родственникам для меня всегда были мучением. Я не знаю, по какой прихоти Господь, дав мне средиземноморскую внешность, настроил мои мозги на англосаксонский лад.

 - Именно  англосаксонский?   

  - Да. Не спрашивайте, почему: не знаю. В  моём Ленинграде  все европейские  культуры были  равно достижимы, - насколько, конечно, иная культура вообще достижима в другой стране. Цензура, правда, зажимала  современное, с классикой было полегче, но в принципе - увлекайся, чем хочешь: Италией, Францией... Меня же влекло только к Англии и США.

 - Ваш английский тоже от этого?

 - Да.

 - И вы отвергали всё русское?

 - Ни в коем случае. Я всё-таки вырос на русской культуре, и люблю её,  хотя и не делаю из неё абсолюта. И некоторых русских я тоже люблю. Беда только - тех, кто там  в меньшинстве. А поскольку жизнь всегда определяется  большинством, я и чувствовал себя неуютно.

 -  Вы счастливы в Америке?

 Ираклий усмехнулся. Не было, наверное, ни одного знакомого американца, кто не задал бы ему  этот вопрос. 

 - Знаете, Чак, русские вкладывают в это слово совсем иное значение. У вас оно полностью вытеснило более подходящее: удовлетворён. Так вот, выражаясь по-вашему - счастлив. А если точнее - для меня это замечательная,  наиболее разумная и человечная из всех мною виденных, но, к сожалению, совершенно чужая страна.

4.

 Вечерами, когда спадала жара, он брал приёмник и поднимался на вертолетную площадку. Здесь, высоко над водой, нашлось единственное место, где в этом промышленном аду он мог уединиться. Конечно, это уединение тоже было  относительным: крановщики вечерней смены, работавшие в своих кабинах неподалёку на той же высоте, изредка поглядывали на чудака русского, мерно вышагивавшего по краю площадки с приёмником на плече. Вдобавок в любой момент мог появиться  очередной спортсмен из отдыхающей смены, использующий этот пятачок для разминки. Но как правило ему не мешали, и он подолгу сидел там, глядя на гаснущий над океаном закат. Тугой теплый ветер, дувший из непроглядной мглы на востоке, чуть раскачивал площадку, и в этом странном месте, над чужим морем и под чужими звездами, ему, как летчикам Экзюпери, хорошо думалось о большом и вечном.

 Его старенький приёмник, делавший здесь чудеса, превращал для него эту площадку в наблюдательный пункт над всем миром. И конечно же, прежде всего он слушал  Россию, по которой  тосковал и переживал из-за всего там происходящего.

 Эта  ностальгия  была удивительна для него самого...  Он прекрасно помнил, как в юности, живя в своём Питере и считая себя европейцем и космополитом, презирал всякие рассуждения о родине и патриотизме. Это была  часть лживой казенной идеологии. Но вот он уехал, и никто не заставляет его думать об оставленной им стране, а он  мучается и тоскует. Казалось бы, чего переживать? Чего особенно хорошего - если не считать личного, - он там видел?

 Он вспоминал, как после института, прийдя в НИИ, с жаром взялся за изобретательство и понапридумывал кое-чего, - видит бог, не стыдно вспомнить. И как спустя пару лет, после всех  усилий сидел, запершись в слесарной каморке на одном из заводов и, закусив губу, давил слезы обиды - никому, никому его старания не нужны, как не нужны этой стране вообще никакие изобретения, если они не для войны или показухи, - тогда он осознал это впервые и потом убеждался несчетное число раз.

 А его вечная эпопея с начальством?

  Всю жизнь угодничая перед женщинами, он был начисто лишен подобострастия с мужчинами. Невольно восприняв некий "кодекс чести", ненавязчиво привитый ему отцом, он не умел врать ни в работе,ни в политике. Не то чтобы рассказы отца, потомка старого рода грузинских воинов, произвели на Ираклия чрезмерное впечатление, - нет, он не стал борцом,  его мечты сойтись с активными диссидентами так и остались мечтами, но с первых лет работы, сначала исподтишка, а потом и открыто он игнорировал  атрибутику власти.

 Когда он начал писать, жизнь еще больше осложнилась. Теперь даже сравнительно порядочные люди в начальстве были вынуждены выказывать ему неодобрение: чувствовался инструктаж КГБ. Слава богу, его так и не посадили, хотя на "беседы"  вызывали не раз.

 И это были далеко не все "радости", в изобилии подносившиеся ему его родиной... Но странное дело: не зря, наверное, было сказано - что пройдет, то будет мило. Сколь ни натерпелся он от разного рода ничтожеств, как ни изнурительна была  жизнь не склонного к приспособленчеству одиночки, это была его жизнь,  его молодость, и теперь, в воспоминаниях, она если и не приобретала розовый оттенок, то уж во всяком случае утратила самые мрачные тона.

 Всё это было так свежо, так живо для него, что инстинктивно вглядываясь в темноту на северо - востоке, куда уносились его мысли, он понимал, что этим прошлым ему жить еще очень долго, если не до конца. 

 

5.

 Шли дни, и безделье становилось всё тягостнее.  Главным развлечением оказалась еда - готовили отлично, но и она не могла занять всего времени. Слабая качка не доводила до тошноты, но вызывала сонливость и апатию. Не хотелось ни читать, ни возиться с компьютером, и Ираклий чувствовал, что тихо сходит с ума. Мысль о том, что неподалёку лежит манившая его страна, а он заперт без дела среди этого железа и не видит её, приводила его в ярость. Сначала в шутку, а потом всё серьёзнее он стал подбивать американцев на "бунт". К его удивлению, они переносили этот "арест" спокойнее, чем он. Разгадка, впрочем, оказалась простой: те из них, кто, как и он, были снедаемы туристским зудом, Бразилию уже повидали, а кроме того, за своё терпение они вознаграждались заметно большей оплатой. Однако долгое безделье осточертело и им, и они тоже возроптали. Наконец, было получено "добро" на их отдых на берегу, и в один из следующих дней, промучившись на палубе несколько часов в ожидании вертолёта, они высадились шумной гурьбой в крошечном аэропорту Макае и несколькими такси двинулись в уже знакомую гостиницу, торопясь после долгого затворничества предаться простым человеческим радостям.

 Ираклий, разумеется, был среди первых. Гостиничный номер после платформенной каморки показался просто царским. Он принял душ и стал распаковываться.

 Пока он устраивался, стемнело. Он переоделся и снова отправился на поиск впечатлений. Но будний вечер обещал их ещё меньше, чем его первые сутки в этом городе. Сквер, где в прошлый раз было много народа и стояла странная шеренга, был пуст. Пройдясь немного, он повернул к отелю с твёрдым намерением уехать с утра в Рио хоть на пару дней, чтобы не терять время на берегу.

 Дойдя до отеля, он хотел было войти, но вечер с нечастым здесь свежим ветерком был так хорош, что возвращаться к влажному холоду кондиционера не хотелось. В полупустом  баре отеля худенький смуглый юноша пел, перебирая перед микрофоном струны огромной гитары, и трогательные старые мелодии снова одевали в романтическую дымку бедный и невзрачный городок.

 Американцев нигде не было. Ираклий перешел дорогу и хотел подойти к морю, но вдруг увидел четырех женщин, сидевших на камнях против отеля и смотревших на окна.  - "Жрицы любви?" - мелькнуло у него. Ничто, впрочем, не подтверждало его догадки. Одеты они были неброско, сидели тихо, изредка переговариваясь. Иногда поглядывали по сторонам, мельком взглянули и на него, перебросились парой слов и снова отвернулись. Было темно, и он не мог разглядеть их подробно.

 -Ираклий!!!- вдруг раздалось над ухом. Роберт, видимо, прокачавший через себя большую часть пивного запаса этого городка, появился сзади, чуть покачиваясь. - Ираклий, ты смотришь на женщин? А почему ты не подойдешь?

 - Э-э-э... - начал что - то Ираклий.

-Пойдём! - Роберт ринулся к четвёрке и потянул Ираклия за  собой.  -Леди! Леди!! Вы говорите по - английски? Тут кто-нибудь говорит по-английски?

Не успел Ираклий подойти, как к ним присоединились ещё четверо хьюстонцев, словно они ждали этого момента в засаде в кустах. Началась обычная пустая болтовня, тем  более нелепая, что английский, как выяснилось, знает лишь одна из четырёх, представившаяся как Креоза.

 Ираклий с первого взгляда понял, что делать ему тут, видимо, нечего. Двое из четвёрки были его возраста, Креоза не вдохновляла своей явно индейской внешностью, и только последняя, черноволосая молодая особа была неплоха, но очень уж хрупка по его меркам. Он не любил худеньких женщин, и даже секретаршу Джоан, которую по - человечески обожал за доброе сердечко и покладистый характер, про себя называл "Коленками - Назад" за поджарость и развёрнутые в стороны икры.

 Между тем, галдёж становился всё громче, и трезвому Ираклию это быстро надоедало. В бестолковом гомоне только он и черноволосая молодая особа не принимали участие. Чтобы не быть очень уж явным, он дождался очередной вспышки галдежа, просунул тихонько руку, и, осторожно взяв её за рукавчик, вполголоса сказал Креозе:

-Скажи ей, что я приглашаю её что-нибудь выпить.

 К его удивлению, она тут же согласилась. Они отошли от компании, и он разглядел удивительную стройность, манекенную пропорциональность её фигуры. -"Однако... Жаль,  я не любитель таких пропорций". Одета она была в обычную здесь короткую блузку с обнаженными плечами и пышные шароварчики из тончайшей ткани.

 Они сели в баре, и началась пытка отсутствием языка. Легче всего было выяснить, что её зовут Жозелэне. С трудом было установлено, что она работает секретаршей и у неё есть сын. Из - за малости доступных вопросов в ход скоро пошел  бестактный - о возрасте. Сам он оценил её лет на двадцать семь, приготовился к ответу - двадцать пять, и услышав - двадцать восемь, понял, что хитрить с ним не будут.

 На свету он разглядел её подробнее. Она не была красавицей, но совсем ещё девичья грациозность, тоненькая шея и изящные плечи были так хороши, что Ираклий почувствовал, что его всё сильнее подмывает ещё раз проверить, так ли уж всегда пресна и неинтересна женская хрупкость.

 Они вернулись к компании, и Ираклий через Креозу прямо предложил пойти к нему в номер. Ответом был вежливый отказ. Но если он хочет, они увидятся завтра. И они так детально обсудили время и место, что у него не осталось сомнений, что это не обман.

 Перед тем, как проводить, он выслушал просьбу не провожать до дверей, чтобы не видела родня. Сошлись на том, что на подходах к дому он пойдёт сзади, чтобы обеспечить спокойствие и в отношении родни, и в отношении хулиганов.

 Они зашагали по уже пустым улицам, и городок снова был красив тихой и чуть таинственной красотой. Негромко поскрипывали цикады, свежий ветерок шевелил над головами огромные листья неизвестных деревьев, и крупные незнакомые звёзды проглядывали сквозь редкие просветы в их кронах. Неяркие фонари над литыми оградами и резными дверями делали его похожим на хорошие оперные декорации, и как слушателям этой молчаливой оперы тропиков, им не понадобились разговоры.

 На каком-то углу она повернулась к нему, что-то проговорила на своём, и неожиданно быстро чмокнула его в щеку, после чего развернулась, кокетливо расправила  свои шароварчики и пошла быстрым шагом.

- До чего изящна - поразился он ещё раз, шагая поодаль и сокращая расстояние каждый раз, когда кто - либо подозрительный появлялся на пути. Махнув ему рукой у какой - то калитки, она мгновенно исчезла в тени дворика.    

              Вернувшись  к гостинице, он ещё издали заметил перемены у хьюстонской команды. Подруг Жозелэне уже не было, вместо них присутствовали дамы, о профессии которых было нетрудно догадаться даже неискушенному Ираклию. Едва он подошел, как одна из них принялась гладить его по щеке и отпускать комплименты, другая за её спиной усиленно подмигивала и показывала на отель. Отшучиваясь, он постоял немного с компанией.

- Ираклий, как это ты увёл самую хорошенькую? - техасцы помоложе посмеивались, но сквозь шутку явно сквозила досада.

 - Пить меньше надо - отшутился Ираклий, - и быстрее реагировать.

 -И как она тебе?

 - Ничего, но очень уж тоща. Не совсем в моём вкусе.

 - Это потому, что ты только две недели на платформе, - хмыкнул Роберт. - Посидел бы как я, - все были бы в твоём вкусе.

 - Ему в Таиланд надо,- вмешался кто-то - раз он такой переборчивый. Там открываешь дверь, а их внутри - полсотни! Что-нибудь всегда выберешь. А не выберешь - открывай другую, там  - ещё полсотни!..

 На следующее утро приятные предвкушения проснулись раньше него самого. Что это за особа? Ясно, что не "жрица любви". Но почему такая готовность к знакомству? Ираклию было уже хорошо за сорок, и он уже получил от судьбы достаточно щелчков по носу, чтобы понять, что времена, когда он мог рассчитывать на искренние симпатии молодых женщин, остались, увы, позади. Со своей молодостью он попрощался ещё в Союзе...

 Года за два до уезда он поймал на себе несколько взглядов молодой толстушки, ехавшей с дочерью и свекровью в одном с ним автобусе на Невском, изловчился и сунул записку, и - закрутилась бешенная история! В особый час в доме неподалёку от порта без звонка открывалась заветная дверь, и две тени кидались к нему на шею: шестилетняя Ксюшка была полной участницей тайны. Знакомая его была невероятно любвеобильна, муж её где-то далеко и подолгу плавал, и всё было так прекрасно, что он не на шутку привязался, и кто знает, не запахло ли бы браком, если бы через некоторое время он не почувствовал холодок, а затем и вовсе ошеломлённо понял, что кроме него и мужа уже есть кто - то третий, а его держат как  доставалу и разрешателя бытовых проблем. Его гордыня встала на дыбы, и он, хоть и не без великих мучений, порвал эту связь, но эта победа самолюбия оказалась поистине пирровой. Можно сказать, её ценой стала вся его оставшаяся жизнь: он с горечью понял, что молодость кончена, а для него это было концом всего. Крутые повороты судьбы не дали ему иметь постоянное Дело Жизни, не было у него и страсти к накопительству или карьере, которые тоже могут поддерживать энергию до старости. Всю жизнь самым притягательным для него были искренние эмоции любовных связей, и осознание того, что отныне он сможет только покупать женщин, сразило его. Именно тогда он окончательно решил уехать. Конечно, ему хотелось заработать и посмотреть мир, но всё же главным было стремление убежать от напоминаний о прошедшей молодости, начать новый, и, как он понимал, последний отрезок жизни на новом, незнакомом месте.

 И вот теперь, когда он  уже склонил голову перед маячившей старостью, судьба на другом конце земли решила вновь подразнить его вниманием молодой женщины. Он понимал всю  банальность этой веками высмеиваемой ситуации, но любопытство и соблазн взяли своё.

 -Видимо, в том только и есть опыт зрелости, что начинаешь предвидеть свои прегрешения, но вовсе не избегать их... - подумал он, в очередной раз отдаваясь воле случая.

 Разумеется, он не поехал в Рио. Приведя в порядок одежду, он прошелся по магазинам, купил вина и фруктов, и к вечеру лёг в номере ждать назначенного часа. Мысль о том, что она может не прийти, совершенно не приходила ему в голову. Он был уверен, что прийдёт, и притом вовремя, и картины первых её минут в номере сменяли в его разгоряченном мозгу одна другую.

 Но никто не позвонил и не постучался к нему ни в назначенный час, ни позже... Проходило время, и естественный вопрос - с чего он так уверовал в её приход - всплыл в его трезвевшем сознании. Мир вокруг снова обретал обыденную серость, и произошедшее быстро занимало своё место в длинном ряду несбывшихся надежд.

"Хорошо ещё, что к зрелым годам на душе уже мозоль от таких ситуаций" - грустно хмыкнул он про себя, поняв, что все мыслимые сроки уже прошли и пора возвращаться к обычной жизни. Он вышел из гостиницы.

6.

 Становившийся привычным контингент в ближайшем баре  был на месте. Американцы пили пиво, проститутки скучали, изредка подходя к их столикам. Георгий почувствовал тоску. К неудаче прибавлялась досада за пропавший день, и он твёрдо вознамерился объехать завтра округу, посмотреть жизнь. Но до этого ещё был целый длинный душный вечер...

 Он взял пиво и сел один за грязноватый столик. Общаться с техасцами с их придавленным  английским для него было всё ещё работой, делать которую без нужды не хотелось. Он оглядел проституток. Ни одна из них не подходила даже под оценку "удовлетворительно", и он собрался было подняться, как вдруг странное существо пробежало мимо его столика. Оно было черного цвета, маленькое, с огромными сережками в ушах и столь сложным построением на голове, что невозможно было понять, прическа это или головной убор. Георгию вспомнились периодически возникавшие у него на работе шутливые обсуждения достоинств молодых негритянок, но ещё до того, как что - либо определённое возникло у него в голове, существо поймало задержанный на нём взгляд, и мгновенно развернувшись, очутилось у его столика. - "Дорогой, ты не купишь мне пиво?" - английский оказался на удивление сносным.

 Свежая душевная травма Ираклия облегчила задачу черного существа, и уже через двадцать минут они были у него в номере. Она мгновенно выпорхнула из немногочисленной одежды, и Ираклию предстала весьма странная для него картина. Прежде всего он  разглядел, что серьгами служат пузырёчки с насыпанным в них бисером. "Боже, - шатнуло его,- только кольца в носу не хватает, и юбки из листьев". Тут же он понял, что существо вдобавок не столь юно, как казалось в баре: низ живота пересекал гинекологический шрам.

 С каждой минутой любопытство и похоть убывали, и их место занимало подсознательное, биологическое отвращение. Отступать, однако, было поздно. Стараясь прикасаться как можно меньше и избегая объятий, Ираклий исполнил свою роль, торопливо расплатился и вытолкал существо из номера, несмотря на бурно выражаемое желание остаться с ним ночевать. Потом он долго и тщательно мылся, но ни душ, ни последующая ночь не сняли ощущения, будто он проглотил червяка.

 Чувство это давило столь сильно, что столкнувшись с Робертом утром в ресторане отеля, он не выдержал и рассказал о случившемся. К его удивлению, ответом был громкий хохот.

- Не переживай, Ираклий! Мы все через это проходим. У нас в Техасе это называется - ты расщепил черный дуб!

 Весь день он провёл, разглядывая окрестные курортные местечки, мало чем отличавшиеся от городка, где он жил. В гостиницу он возвращался, когда уже темнело, и, повернув из -за угла, увидел недалеко двух женщин, направлявшихся к отелю. Что - то знакомое показалось ему в походке одной из них, но защитный скептицизм быстро погасил шевельнувшуюся надежду. Однако на сей раз скептецизм был не прав! Войдя в отель, Ираклий к  своему изумлению увидел, что Жозелэне сидит в баре с подругой, и как ни в чём ни бывало улыбается ему. Сначала он хотел было пройти мимо, но что - то всё же повернуло его к столику. Он сел и попытался понять, что ему объясняли. После нескольких бесплодных попыток он не выдержал, сходил к стойке и попросил молодого менеджера с зачатками английского подойти и помочь ему.

 Сразу же выяснилось, что Жозелэне приходила вчера - двумя часами позже обещанного.

- Да-да, сэр, - заулыбался менеджер, - я помню, я видел. Вы как раз были в номере с женщиной.

 - О, боже, - тихо простонал Ираклий, - только не вздумайте им это переводить! -  Боюсь, сэр, что я уже сказал им это вчера!

 Как бы там ни было, они вновь договорились о встрече, словно ничего не произошло. Назавтра  Ираклию предстояло самому прийти за Жозелэне в один из домов неподалёку. И на сей раз его не обманули! К его изумлению, он был встречен тремя подругами, а затем ему вывели Жозелэне, разодетую, как невесту, и он ещё раз поразился - откуда у женщины в этом захолустье мог оказаться хороший вкус.

 Их посадили в такси, и скоро они уже были на маленькой центральной площади прибрежного посёлочка с романтичным названием Рио Доз Остройс.

 Вдоль берега залива теснились небольшие отельчики и магазины, с лодок у пирса выгружали свежий улов, а вдоль пляжа за самодельными прилавками скучали продавцы "хот-догов". Ираклий со спутницей вышли из такси и двинулись наугад по берегу - странноватая пара, не вписывавшаяся своей чистой и выглаженной одеждой в окружавшее их полуденное пляжно - базарное приволье.

 У одного из киосков Жозелэне оживилась.

- Коку! Коку! - это созвучие делало её ещё больше похожей на ребёнка. Они подошли к куче огромных орехов. Последовал ритуал разрезания, разливки сока и  выскребания массы. Жозелэне с явным удовольствием съела свою долю, и Ираклию ничего не оставалось, как тоже выпить чуть сладковатый, без запаха сок и сжевать совершенно безвкусную массу. Сдержанно похвалив, он мысленно внёс ещё один пункт в длинный список разочарований экзотикой.

 Неспеша шагая вдоль моря, они набрели на маленький ресторан с зальчиком под рыбацкую хижину и двориком, откуда хорошо был виден залив. Дворик был почти пуст. Устав объясняться полувозгласами - полужестами, они сели за столик в тени и надолго  задумались, глядя на море.  Из спрятанных в кустах динамиков слышалась негромкая музыка. Жозелэне вдруг тихонько запела, чуть улыбаясь и искоса поглядывая на него, и Ираклий, всю жизнь не терпевший любительское пение, удивленно почувствовал, что с удовольствием слушает этот тоненький голосок, легко и правильно вторящий сложной мелодии.

"Не сон ли всё это, - подумалось ему,- вот это небо и море, и это марево над дальними холмами, и этот рыбацкий посёлочек... А главное, эта женщина... Как запомнить, как увезти с собой всё это? Как жаль, что так мало в жизни таких моментов, - ведь, наверное, только ради них и стоит жить на свете". 

...Но вот с едой было покончено. Он откинулся в кресле и поймал на себе её пристальный, изучающий взгляд. Шестым чувством опытного мужчины он понял, что был прав в своей тогдашней уверенности в том, что она прийдет. Дело оказалось только во времени.

7.

 Тихое торжество победителя заранее воцарилось у него в душе. К тому же, судя по всему, случай свёл его с натурой, которую он подсознательно искал всю жизнь: с ним была Настоящая Женщина, слабое существо, нуждающееся в защите и покровительстве и не скрывающее это. Он чувствовал, что сегодня Жозелене словно протянула ему в своих ладошках всю  себя, всё своё немудрящее, ждущее добра и ласки сердечко: в пойманном им взгляде была готовность примириться с любым ходом событий. Ираклию остро захотелось сказать в ответ ей что-то доброе, посадить на руки и спрятать у себя на груди... Но увы, они были друг с другом наподобие глухонемых, и ему оставалось только ободряюще улыбнуться и поцеловать ей руку долгим благодарным поцелуем.

 Они вышли из ресторана и пошли в обратном направлении. Ираклий заметил,  что движения его стали какими-то деревянными. Скованность чувствовалась и в его спутнице. Они старались не смотреть друг на друга. Разгадка была проста: оба они понимали, куда и зачем идут.

 Гостиниц было много, но они по разным причинам не устраивали Ираклия. А может, его психика просто требовала времени для перестройки от возвышенного  к иным эмоциям. 

 Неспеша они дошли до центральной площади, и на углу увидели небольшой старый отель. Не только двор, - казалось, даже стены его заросли огромными деревьями, а крупная замшелая кладка из морских валунов и узкие  окна подтверждали  почтеннй возраст.

 Они вошли внутрь. Солнце и шум моря враз были отсечены тяжелыми входными дверями. Пустой коридор с высокими сводами гулко отозвался на стук  каблуков по мощному полу. Откуда-то из-за колонны появилась дежурная, молоденькая негритянка с заспанной мордашкой и уставилась на, видимо, нечастых посетителей. Ираклий почти физически почувствовал, как напряглась Жозелене. Сам их  вид - англоговорящий господин "в возрасте" и молодая бразильская женщина - уже расставлял все точки над "и", и девчонка - негритянка разглядывала их с откровенным нахальным  любопытством. Жозелене заговорила, и Ираклий увидел, с каким трудом ей дается каждое слово. Он догадался, что, экономя его деньги, она спрашивает о номере на  несколько часов, а дежурная требует оплату за сутки, и вдобавок заранее. Вытащив из кармана купюру, с лихвой покрывшую все притязания негритянки, он прекратил эту тягостную сцену, взял ключ и пошел наверх.

 Номер с узким окном наводил на мысль, что отель, вероятно, в прошлом был частью монастыря. Комната врядли сильно изменилась за последние пару сотен лет, только большой потолочный вентилятор напоминал о современности. Стулья были малы и неудобны, и Жозелене присела на уголок кровати. Вид у нее был совершенно затравленный. Ираклию  стало смешно и жалко её. -"Жозелене, всё О-Кей! Расслабься!" -роясь в памяти и мешая недавно узнанные португальские слова с английским, он успокаивал её как мог.

 Кондиционера в номере не было, но толстые каменные стены хорошо защищали  от полуденной жары. Ираклий подумал, что послеобеденный отдых в этих краях - не только дань традиции, а действительно необходимость. Опустившись на колени, он попытался расшнуровать её туфельки, но по легкому испугу и смущению понял, что она не избалована таким обращением. Он заставил её прилечь, сел рядом, и тихонько поглаживая, стал говорить ей как ребенку что-то ласковое и успокаивающее. Понемногу она действительно успокоилась, расслабленно улыбнулась и, взяв  его руку, тихо заметила:

 - Деликадо..., а ещё через некоторое время, как ему показалось, даже  стала засыпать под его пассами.

 Но вот руки Ираклия коснулись запретных мест, и его поразило мгновенное превращение ласкового ребенка в зрелую  женщину. Какая-то дьяволинка зажглась в расширившихся черных зрачках, она задышала глубоко и неровно, сдавленные стоны делались все громче.

 - Интересно, как здесь со звукопроницаемостью... - вспомнив любопытную дежурную, покосился на двери Ираклий.

 Раскрасневшись и пряча глаза, Жозелене позволила себя раздеть и сейчас же попыталась нырнуть под простынь, но Ираклий не дал, в открытую любуясь красивым телом.

- Жозелене, тебе надо в балет... Балет, понимаешь? - Его подруге, однако, было уже не до шуток. Она дрожала мелкой дрожью, щеки пылали, и скоро Ираклию уже приходилось мягко отстраняться от укусов и придерживать судорожно хватавшие его ручки с длинными ногтями.

 Мир за стенами этой комнаты  быстро утрачивал всякое значение, а может, и посто переставал существовать. "Время умерло..." - вспомнилось из Ремарка.

 ...Ему давно уже не приходилось видеть такую бурю. Его возраст давал себя знать, ему приходилось переводить дыхание, и каждый раз, когда ей казалось, что он от нее отстраняется, раздавался требовательный негодующий вскрик. К счастью для нее он не был перевозбужден, - её хрупкость и изящество разбавили в нем эротику изрядной долей чистого любопытства, - так что всё это продолжалось  долго. Всплески исступления чередовались у нее с короткими моментами покоя, потом всё повторялось с прежней силой и казалось, этому не будет конца.

 Он потерял счет времени и уже был в полном изнеможении, когда, наконец, этот  тайфун досиг апогея. Беспрерывно хватая воздух широко раскрытым ротиком и глядя на него совершенно безумными глазами, она издала почти звериный крик и впилась в его плечо зубами, тело выгнулось в немыслимой дуге, глаза закатились и дыхание прервалось... Через минуту она уже лежала  без движений, только грудь чуть подрагивала от бешенно колотившегося сердца. Ираклий сидел рядом и, не скрывая улыбку, удовлетворенно обозревал плоды своих стараний.

 Прийдя в себя, она приоткрыла глаза, и он с трудом понял чуть слышное:

 - Я... хочу... так... всегда

 Большей награды ему не требовалось. В блаженной истоме он прилег рядом.

8.

 

...Когда через пару часов он проснулся, в их келье с узким окном уже чуть  смеркалось. Но снаружи солнце стояло ещё высоко, оно лишь удлинило тени на склонах  холмов и прибавило синевы в воде залива.

 Первое, что он увидел, были толстые стропила вместо потолка и уложенную прямо на них красную черепицу со старинными буквами. -"Боже, где это я..." Ему  вспомнилось, как в молодые годы, в командировках, после нескольких переездов он просыпался в очередной маленькой гостинице очередного нищего северного городка и не сразу мог сообразить, где он. Но тут его замешательство было недолгим. Его подруга шевельнулась рядом - он с неудовольствием увидел, что она уже одета - и как боязливый, но игривый котенок потерлась о его плечо. Огромный вентилятор месил воздух над их постелью. Указав на него глазами, Ираклий вопросительно кивнул, - Жозелене уже знала, что от нее требуется произнести название

по-португальски.

-Вентиладорр... - произнесла она грассируя, и он еще раз поразился этому языку, слившему в себе утонченность французского и разбитную южную базарность. Жозелене посмотрела на часы.

 - Брюс... Брюсом звали сына. Они стали собираться. Жозелене старательно привела себя в порядок, и напоследок подтащив его к зеркалу, повела пальчиком вокруг лица и озабоченно спросила:

 - Но сексо? ("Нет следов секса?").

Ираклий расхохотался. Маленькие мальчики не видят следы секса на лицах матерей. Что до остальных, то это их не касается.

 Мир, в который они возвращались, был уже совсем не тот, из которого они входили сюда. Может быть, он был уже не столь романтичным, зато гораздо спокойней и проще. Глазенки молоденькой дежурной вытаращились на них еще сильнее, чем при их появлении, но теперь это только рассмешило их. У Жозелене подкашивались ноги, и это больше всего веселило Ираклия - можно ли было иметь лучшее доказательство, что в его пороховницах еще достаточно пороха.  

 Несколько дней в Макае вспоминались как долгий и приятный отпуск, и тяготы платформенного затворничества стали казаться чуть легче. Вскоре по возвращению в море  он узнал новость: поломка основного оборудования  оказалась  серьёзной  и требовала  времени. Это значило, что предстояло вновь отправляться на берег.

9.

 Время позволяло вспомнить о давно откладывавшейся поездке в Рио. Теперь она обещала быть интересней. Некоторой проблемой было оставить на два - три дня мальчика, но вот и это было решено.

 Необязательность и задержки, видимо, были  существенной частью жизни этой страны, и вместо выезда с утра они отправились к вечеру. Солнце уже коснулось верхушек дальних  холмов, когда они выехали из Макае.  Автобус был почти пуст, и они чуть не в одиночестве  расположились  в  широко откидывавшихся креслах. Жозелене долго  устраивалась, используя для этого Ираклия, - в итоге её колени  оказались у него где-то под подбородком, и, наконец, успокоилась, что-то мурлыкая себе под нос и  искоса поглядывая на него. Ираклий был занят пейзажами за окном, пропущенными им в первый раз.

 Быстро темнело, и вдобавок надвигалась гроза. Когда сверкнула первая молния, Жозелене ещё до удара грома судорожно схватила его за руку.

- Боюсь... всегда...

 Видя, что это не притворство, он усадил её на колени и держал, пока раскаты грома не перестали  оглушать. Ливень скоро кончился,  но молнии продолжали сверкать ярко и часто,  на мгновение вырывая из темноты чёрно-белые картины. Рощица в лощине... Одинокое дерево с  зонтичной кроной на верхушке голого холма... Автобус, мчащийся сквозь дождь, и молодая женщина у него на руках,  прижавшаяся к нему в страхе грозы... Ираклий почувствовал, что у него вновь появляется ощущение нереальности, сомнение - не снится ли ему всё это.

 Но вот появились предместья Рио, пахнуло тошнотной вонью в районе порта, и романтика мгновенно исчезла. Минут  через двадцать автобус подруливал к уже знакомому Ираклию автовокзалу. Они вышли, и, боясь потеряться в шумной толпе, стали пробираться через лужи к стоянке такси. Куда ехать? Жозелене не знала гостиницы в Рио, Ираклий не смог заказать номер заранее. "Отель" и "море" -  наверное, единственное, что понял шофёр такси. Было уже поздно, продолжал моросить дождь, и Ираклий, чертыхнувшись про себя, понял, что прийдётся согласиться с любым вариантом.

 Вариант, действительно, оказался с сюрпризом. Ираклий уже имел достаточный опыт, чтобы с первого взгляда оценить ситуацию. Даже если бы в фойе не было исскуственного водопада и не играл  инструментальный квинтет, он даже с закрытыми глазами, по одной  прохладе чистого воздуха  и  аромату дорогих духов  понял бы, куда его привезли.  Предстояли расходы, и немалые. Но не отправляться же снова на дождь, тем более со спутницей. В конце концов не каждый месяц он приезжает в Рио... Он вынул кредитную карточку и заполнил бланк.

 Номер был вполне адекватен фойе: ослепительная  белизна белья,  дорогая мебель. "Раз живём..." - с усмешкой вздохнул он, но когда из ванной в пушистом  белом и, конечно же, полураспахнутом халате вышла свежевыкупанная Жозелене, все житейские соображения совершенно вылетели у него из головы...

 Через час они блаженно уснули, но среди ночи, словно вспомнив молодые годы, он  снова разбудил Жозелене, и она, не удивившись и не противясь, снова задыхалась и стонала, как в их первый раз в  Рио Доз Остройс...

 Наутро Ираклий  разобрался, куда их привезли. Это оказалась Ипанема - близнец знаменитой Копакабаны,  такая же по размеру и расположенная с ней по соседству бухта - пляж. Что до отеля, то их "Парк Цезаря" оказался на Ипанеме самым дорогим.

 Позавтракав, они взяли такси и отправились смотреть город. Умытый дождём, полный  влажной зелени  Рио показался Ираклию много лучше, чем в  день прилёта. А может, он смотрел на него теперь иным взглядом. Но и здесь не обошлось без ложки дёгтя. По пути на Корковадо, знаменитую скалу с гигантской статуей Христа, они проезжали мимо огромных скоплений трущоб, и оказавшись на смотровой площадке, Ираклий разглядел неподалёку ещё несколько таких поселений.

 Здесь, на высоте, было  прохладно. Обняв вздрагивавшую от порывов ветра Жозелене, Ираклий долго стоял и, задумавшись, глядел на открывшиеся дали, на проносившиеся рядом облака, то скрывавшие, то открывавшие казавшуюся отсюда игрушечной чашу знаменитой Мараканы. Такой красоты ему не приходилось видеть ни до того, ни после.

 Нет, наверное, на свете города с расположением красивее, чем Рио. Крутые, высокие, покрытые зеленью утёсы, подходящие к самому морю, красивые бухты, роскошные пляжи... Но что-то мешало Ираклию наслаждаться  этими красотами. Резали глаз каскады трущоб, не забывалась бедность городочка Макае.  "Бразилия - страна контрастов..." - вспомнился ему  штамп советской пропаганды. Увы, весь мир в контрастах, и здесь они особенно бросались в глаза.

 Он посмотрел вверх. Наверное, скульпторы делали Христа благославляющим. Но Ираклию в разведённых руках  каменного бога увиделось лишь бессилие, горестное признание неспособности помочь людям хоть как-то устроить свои жизни среди этой великолепной природы.

 - "Ираклий..." - Он  обернулся и увидел Жозелене, необычно серьёзно и внимательно глядящую на него. - "Ираклий, оставайся здесь.... Ты легко найдёшь хорошую работу,  будешь  здесь богатым и счастливым..." - Он уже немного научился  разбирать её дополненный жестами английско-португальский коктейль.

 Он не ответил. - "Нет, девочка, - подумалось ему. Никогда не быть мне  счастливым здесь, сколько мне ни дай. Не может нормальный человек быть счастливым рядом с чужыми  бедами. Лучше уж я буду средним среди средних..."

10.

 Через несколько дней он уезжал. Они снова приехали в Рио вдвоём и остановились в гостинице по-скромнее. Жозелене не плакала, не задавала вопросов, только движения стали словно замороженными и взгляд - замершим. Лишь во время последнего, за три часа до его самолёта, ужина она немножко не выдержала. Глядя остановившимся взглядом в полумрак пустого зала гостиничного ресторана, она медленно произнесла: - "Да... Ираклий - Америка... Жозелене - только  Бразиу..." - как ребёнок, она не выговыривала "л". Голосок её дрогнул, и Ираклий почувствовал, что у него самого комок подступил к горлу.

 Вздохнув, он взял себя в руки. - "Нет, девочка, не быть рыбке и птичке вместе, как бы они ни были друг дружке приятны. Да и, кстати, так ли уж они друг  дружке нужны? Не я тебе, девочка, нужен, тебе нужно выбраться из тягот, из этой изнуряющей жарой и бедностью страны. Дай бог тебе встретить кого-нибудь, кто действительно сможет помочь тебе в этом. А  я... Что ж так опять нехорошо на душе? А-а, я опять покупал... Чем я на этот раз платил? Надеждой?"

 Чтобы не мучить лишней дорогой, он не взял её с собой в аэропорт, а отвёз на автовокзал. И пока такси медленно пробиралось сквозь толпу назад к выезду,  глядел и глядел, как вскинувшаяся над толпой изящная тоненькая ручка замедлявшимися взмахами слала ему прощальный привет.

…Под Рождество он получил конверт. Хотела она того или нет, но удар пришёлся в самую цель. Письма не было, только открытка: в вечернем свете фонарей, под огромными деревьями вдаль удалялись силуэты державшихся за руки мужчины и женщины. У него сжалось сердце. Всё разом пришло на память -  и Макае, и крошечный Рио Доз Остройс, и большой Рио... Неприятно потянуло с левой стороны. Он поднялся из-за стола, достал таблетку и поплёлся  за стаканом воды.