Миттельшпиль

Окончание. Начало

IV

Словно вход,
Словно дверь -
И сейчас же за нею
Начинается время.
/Б. Слуцкий/

Я вглядывался в строки, как в морщины
задумчивости, и часы подряд
стояло время или шло назад.
Как вдруг я вижу, краскою карминной
В них набрано: закат, закат, закат.
/Райнер Мариа Рильке/

Время всегда зависит от поставленных целей. Его - Яково Время - было сжатым, плотным, тяжелым, насыщенным ритмом с абсолютными и жесткими метками - лекция - час двадцать минут, защита кандидатской диссертации - 20 минут, защита докторской - 40 минут, подготовка аспиранта - три года и ни месяцем больше, серьёзными и опасными для жизни и здоровья экспериментами, облучением и взрывами, сотнями статей в центральных журналах, написанными книгами и прямыми требованиями в редакциях: сформулируйте содержание книги в одной фразе.

И всё это - в грозовой, непрестанно штормящей обстановке периферийных вузов. И всё это в ревнивом и ничего не прощающем, завистливом, бездонном омуте своекорыстия вокруг одинокого, крохотного островка добротной и признанной в стране кафедры и её беспартийного заведующего, да к тому же еще и еврея, постоянного партийного, идеологического и чиновничьего прессинга, дивергентной, злобно ощерившейся да ощетинившейся пиками во все стороны, что древнее и совсем не рыцарское воинство, толпы и взаимно ненавидящей, пронизанной сполохами ярости, атмосферы доносов и анонимок.

Её время было иным. Рыхлым и неторопливым. Это было то самое время, о котором поется в славной, но не больно-то мудрой песне: "Есть только миг между прошлым и будущим. Именно он называется жизнь". В этом-то времени, вырванном из Великого контекста, из бесконечной череды Времен, из полноводной и непрерывной его реки, в которой прямо и обратно взаимосвязаны исток и выход в океан, когда завал русла вверху по течению обезвоживает сегодняшний поток и иссякает жизнь, а ледяной затор впереди, - замерзло, остановилось время, - заливает берега и уничтожает своим бумерангом то, что для него было "вчера", а для нас "жизнь сегодня", в этом времени она и жила...

Жила, как жили и живут миллионы, не задумываясь над великими космическими мечами Времен и Пространств, скрестившимися над нами, полязгивающими да погромыхивающими и, иной раз, терпеливо, а, чаще, нетерпеливо ждущими своего Часа...

Проспект всегда грохотал. Как огромная никогда не останавливающаяся лента конвейера, бессмысленно несущего встречные вереницы железа и резины - от шустрых и убогих старых запорожцев с вытаращенными базедическими глазами-фарами и одноруко гребущих под себя эгоистов-экскаваторов до голенастых лесовозов с голыми страусиными ногами и подъемников-официантов, лавирующих с тяжелым подносом на поднятой руке. Пролетали почти двухэтажные, блещущие никелем и стеклом автобусы, из которых высокомерно и отчужденно взирали туристы, скользя безразличными и усталыми глазами по теням людей, снующих по обочине конвейера, и лишь изредка на остановках и переходах пересекались с ним.

А накануне праздников проспект рычал, пропуская нескончаемую вереницу бронетранспортеров. И тогда прохожие молчаливо застывали, а к окнам прижимались расплющенные носы любопытных обитателей этого центрально расположенного, а потому престижного в городе проспекта. Не позволял забыть о себе он и ночью. Только визги тормозящих шин были теперь реже, выше и острее, тревожными и волнительными толчками-квантами излучая в пространство обеспокоенность. Огромные дизельные грузовики с прицепами, дождавшись где-то в засаде, наконец, темноты, устремлялись нескончаемой чередой на юг, отталкиваясь, как ракеты, от собственного шлейфа дыма и копоти, и нагнетали в каждую щель и форточку тошнотворную смрадь. Нужно было обладать многолетней привычкой спать, не слыша этой дьявольской какофонии, этого безумного апериодичного рэпа и не ощущая удушающего запаха. Яков так и не смог! Сон его был неглубоким и рваным. Сновидения чередовались с пробуждениями, когда хотелось завопить: Газовая атака, газы! Вставал поутру он разбитым. А Тина, наоборот, не могла приспособиться к почти деревенской тишине его окраины. Он не понимал этого, а она посмеивалась:

  - Ты не знаешь старого французского анекдота? Как водится, во время неожиданного возвращения мужа любовник заперт в шкаф, где хранились несколько флаконов духов Коти. Когда муж, наконец, ушел, любовник вырвался из заточения с воплем: "Дерьма, кусочек дерьма!"

Якову, привыкшему к тихим и мягким звукам городской обочины, прерываемым лишь редкими шумами пролетающих самолётов, проспект казался адом. Сродниться с этим водопадом было невозможно. Он даже проговаривал это слово по-другому - машинопад, шумопад, визгопад, психопад, наконец. Этот безумный проспект и стал местом, где их с Тиной познакомили. Приятелю, который взял на себя неблагодарную обязанность сводни, пришлось немало потрудиться, уговаривая Тину познакомиться со "старым вдовцом". Вечером она с сыном продолжали нескончаемый ремонт своими силами - шла нудная, но приятная процедура оклейки обоями, - и Тина долго колебалась, пока собралась с силами и обратилась к сыну:
  - Ты не возражаешь, если я пойду на свидание?

К тому времени он стал чем-то вроде калифа на час - лидера семьи-молекулы. Мать он любил, но не больше себя, а потому постоянно зондировал и проверял ситуацию. Мог он стать за спиной обедающей Тины и, склонившись над ней и над столом, следить за выражением её лица, когда, не таясь, утягивал с её тарелки самое вкусное. Правила игры предполагали, чтобы Тина не замечала происходящего или, наоборот, с обожанием смотрела на экспериментирующего сына. Сейчас ситуация не казалась ему опасной и он решил слегка отпустить вожжи:

  - Ну вот, мать, мы же только развернулись. "Опеть" же - раствор клея вот я приготовил... А кто он? Не знаешь? Но интересно? Ну, ладно, валяй! Главное, смотри на зубы! Мужиков, как и лошадей, надо выбирать по зубам и деснам! Смотри, чтобы не было пародонтоза! И вообще, избегай инфекционных заболеваний, особенно мозолей!

 Здесь же, в ста метрах от её дома, под шизофренические вопли всегда недовольных, спешащих и дергающихся автобусов и троллейбусов, их и состыковали. Зубы Якова Тине понравились, но сердечной беседы не получилось. Уловила Тина лишь настойчивость и волю нового знакомого и забеспокоилась:
  - Выбираю по зубам, а по зубам ли?

Две недели Яков ходил к ней в гости, гуляли вечерами и сын её не возражал. Всё что он позволял себе в эти дни, это быть в готовности к отпору-защите - ведь теперь, хоть и ненадолго, главным тараном семьи-молекулы становился он, как длительное время перед тем и вереницу лет позднее, эту роль добросовестно играла Тина, безжалостно отбрасывавшая всех женщин, с которыми после неудачного брака сближался сын. Любя мать, себя и свою странную семью-молекулу, он сейчас, в свою очередь, был готов к неправедному бою за неё. Она же видела это в другом, странном свете и часто говорила: "единственный мужчина, который меня не предаст, - это мой сын". Прошло много лет, и они остались вдвоем, и образовали молекулу-диполь, взорвавшуюся под давлением нормальной жизни, нормальных людей и нормальных устремлений... Но это было потом... Много, много лет позже. Сейчас же, пока, он лишь легонько покусывал мать, чтобы та не забывалась:

  - Ма, а ма! Вот у твоего хахаля небольшие и совершенно одинаковые уши. Откуда он знает тогда, где право и лево?

Тина виновато выскальзывала за дверь и они опять, как частицы в броуновском движении, петляли по узким и темным улочкам. Держал себя Яков с ней на расстоянии во всех смыслах - шли рядом, да и всё. И говорили, говорили... По светлому центру не ходили - Яков не был к этому готов. Да и не отвечала женщина его пониманию красоты.... И он часто вспоминал известного сибирского академика-физика. Тот, говорят, ставил девушкам, экзаменующимся у него в университете, не удовлетворительно, а УДОВЛЕТВОРИТЕЛЬНАЯ. Тине же Яков нравился, и она стала замечать за собой беспокойство, когда они долго шли рядом.

Ей хотелось погладить его и пожалеть. И эта своя умильность оскорбляла её и раздражала, напоминая почему-то слово "сусальность", и она старалась не поддаваться себе. Поэтому просчитывала спутника, отыскивая в нем сбои и несимпатичности, небрежности в одежде и сознательно и неоднократно вспоминая, какое разочарование испытала, когда он снял свою меховую шапку. Ей даже показалось, что на этой голой поверхности, как в зеркале отразилась его жизнь с другой женщиной, и она физически ощутила чуждость ей его прошлого, такого ненужного и лишнего в этих родных её стенах. Но он продолжал сбивать её с толку своей спокойной пассивностью и ей не приходилось обороняться, снимая его руку или мягко отталкивая его, отклоняя лицо и губы. В ней нарастало нетерпение и она, как могла, гасила его, пока он просто и спокойно не сказал:

  - Давай поцелуемся!

 Когда их губы разорвались, он дотронулся пальцем до стоячего воротничка её кофточки:

  - Щитовидка?

 Она медленно расстегнула пуговицу:

  - Смотри, всё в порядке.

 Он притянул её к себе, потом прижался головой к груди и так просидели они с полчаса:

  - Мне не просто. За спиной смерть и меня она пока не оставила. Знаешь, когда умерла мать, отец был с нею один и ничего не понял. Тогда он позвонил приятелям и, посматривая на заостряющийся на глазах профиль мамы и прикрывая ладонью трубку, сказал:

  - Мне кажется её уже нет!

Понимаешь, ему казалось, что её нет. А мне сейчас кажется, что жена есть и здесь, и смотрит, и больно ей, и ревнует она, и ничего сделать не может. А душа её стонет, так страшно стонет...

... Это то, что - вслух. А внутри... Внутри было куда как хуже... Ночью приходила Сонечка и надевала ему кольцо, его кольцо. Края у него были острые и ссадина осталась приличная... Целый день мозжила... Как же было больно ей и страшно по ночам, освещенным никогда не гаснущим светильником, когда она напряженно вглядывалась в циферблат в ожидании спасительного укола... Её время было другим... Оно садистски медлительной черепахой текло через бесконечный раскаленный, полыхающий жгучей нутряной болью, куда спрячешься от неё, мир, от укола до укола, ибо "нет пространства, шире чем боль и нет шире мира, который кровоточит"... Дай ей волю, стянула бы время-пытку между уколами в точку... Но что могла сделать она, когда части её организма неслись с различными скоростями, жили по различным временам и разрывали её. А пуще всего, зло, неукротимо, а, возможно, и осмысленно, стремительно, рос палач её - хищная опухоль-осьминог и бесчисленные щупальцы-метастазы его ножами, по живому, рассекали ткани и набрасывались алчными хищниками на клетки, не успевавшие увернуться от них. Равнопрочность бы ей, когда всё в организме развивается синхронно, одновременно рождаясь и одномоментно умирая... Кому такого не пожелаешь? Ей - тем более!

 Сонечка знала, твердо знала, что с ней... Иной раз, когда Яков возился со стиркой, а её всё прибывало, и, кроме простыней и пододеяльников, прибавились окровавленные подстилки от пролежней, - она говорила ему:

  - Бросай ты там. Иди сюда. Всё страшное происходит в этой комнате...

 Иногда в самые последние дни она добавляла, показывая глазами в дальний угол между шкафом и стеной:

  - Посмотри туда. Он там! Ты видишь его?

  - Что ты, детка, - там никого нет. Тебе показалось.

  - Если бы... Вон он с короткими рожками, насторожился, как перед прыжком, ухмыляется... Неужели ты не видишь его?..

Яков оторвался от Тины и встал:

  - Я часто возвращаюсь к одному случаю. А дело было так. По институтским делам мне нужно было несколько раз на машине смотаться домой и обратно. Так вот, еду домой. На обочине асфальтированного шоссе счастливо сцепились две собаки. Когда возвращался, она была убита каким-то мерзавцем. А пес, не понимая этого, продолжал двигаться над ней. Еще через 10 минут я опять проезжал мимо того места, теперь был убит и он. Господи, сколько же негодяев среди нас! И как трагичен и не осознаваем наш уход. И друг для друга тоже! Хотя, в сущности, так всё просто. И для того, кто осознает эту вековую изначальную простоту и обреченность, уход - не трагедия. За месяц до смерти пришел к дяде своему, человеку редкостной чудесной доброты и теплоты, кроткому, славному, всеми домочадцами и родными любимому. Лежал он уже восковой, но светлый весь, искрящийся доброжелательностью. Не было в нём ни страха, ни даже озабоченности.

  - Как живешь, дядя?

  - Я не живу, Яшенька, я уже прожил. Дай-то Бог дотянуть до годовщины Победы, с друзьями повидаться...

  - Понимал он, что время кончилось... Он жил, существовал, но... уже за пределами его оборвавшейся, обломившейся часовой, минутной да секундной линейки... Может быть даже в кредит, в пространстве уже безвременья и, не то, что не пытался, не хотел он ни вернуть ушедшее время, ни, тем более, длить его дольше положенного. Я иногда думаю, а пожелай он, может ему и было бы Дано. Как знать, может было бы ему Позволено... Случай-то исключительный - чистый он был, чистый... Один из тех незаметных святых, что живут около нас... Кто, знает, что было бы, пожелай он?

В тот вечер Яков ушел. А следующим днем прошлое отпустило его и они были вместе. Глубокой ночью они сидели на кухне и пили чай. Кухонька была крохотной и они, то и дело, с видимым удовольствием задевали друг друга, пока осторожничая в словах, но уже захваченные миром ощущений и переполненные нежностью. Она прислонялась к нему, через минуту садилась на колени, зачем-то бросалась к уже остывшему чайнику, прижимала его голову к своему животу и груди и напоминала искреннего ребенка. Он же растерянно улыбался, и все время старался к ней прикоснуться и поцеловать. Уходил он около пяти. Она обхватила его шею и, прижимаясь, всем телом, прошептала на ухо:

  - Я ждала тебя всю жизнь, всю жизнь!

Было ли это правдой? Да, в том смысле, что сейчас она не играла! Прирожденная актриса влюбилась! И искренне хотела она в эти минуты разорвать почти металлический контур, стальную решетку семьи-клетки. И создать свою молекулу-диполь! И не раз, и не два повторяла она потом Якову: "Мавр разорвет цепи и оковы!". Но всё это происходило на железобетонном фундаменте её странных отношений с мамой-бабушкой-сыном и с самого начала не была она уверена, что ей будет разрешено-позволено... Может потому и повторяла заклинание, чтобы убедить самоё себя, укрепиться в своём неосуществимом решении... Да, она была актрисой в жизни, но амплуа и роли её были - трагическими... Практически во всех своих спектаклях она пыталась соединить несовместимое - замкнутую структуру недоброй семьи - молекулы со своими мужьями.

Домой на противоположный край города он добрался лишь в седьмом часу. Провозился с конспектами и бумагами до девяти и к десяти появился в своём кабинете. Всё ждал, что навалится сейчас усталость, а её не было. И сна не было, ни в одном глазу. И двигался он в непривычно праздничном мире, омытом свежим и долгожданным проливным дождём, а потому искристо блещущим неправдоподобной чистотой, и до предела насыщенным озоном, как после разрядившей всю напряженность, весь электрический потенциал земли и жизни нашей молнии. И люди вокруг него были другие, совсем другие, не отяжеленные жизнью, детьми и невзгодами, а наплевательски и бесстрашно оптимистические весельчаки какие-то, зубоскалы и острословы. Зашел к аспирантам и ухватил остатки фразы Лены, брошенные ею между делом из-за микроскопа:

  - На физфаке уже давно нет места бездельникам. Все места заняты.

  - Вот погоди, - решил вмешаться Яков, соблюдения ради техники научной безопасности, - они тебе чертей на защите дадут!

  - Ничего они мне не сделают - я их очарую и обаяю!

  - Ну что же, включи кванты шарма в выводы к диссертации. Вот у меня есть друзья, так их сынок, первоклашка, написал план своей домашней работы. За каждым вторым пунктом стояло - "Ласкания с мамой". Остается надеяться, что вместо мамы у тебя не будет оппонент или председатель совета.

  - Пожалуйста, не волнуйтесь, я их обниму словом!

  - Словом можно. Это сойдет, лишь бы не просто так, остальные члены совета возревнуют и накидают черных шаров!

В комнате кафедры, где собрались теоретики, встретили его радостно и на мгновенье даже отвлеклись от дислокаций, дисклинаций, диспираций. Они всегда нуждались в экспериментаторах и при случае доили их, как только могли, но, как водится среди теоретиков, немного презирали их заземленность, зависимость от обстоятельств, финансирования и площадей. Между собой даже нашли формулу своего превосходства, сведя её, как говорили, в первом приближении, к Б - П. Расшифровывали они её, только если их очень просили, да и то неохотно: экспериментатор для теоретика - что-то среднее между быдло и падло.

 Экспериментаторы не оставались в долгу, и немного завидуя легкой жизни мастеров карикатурных исходных посылок, шариковой ручки и порочных выводов, в лицо называли их снобами, самими похотливо раздражающими свои мозговые и прочие центры, гедонистами, онанистами. При всём этом, дружили эти два клана и на работе, и домами. И заслугу эту Яков относил в свой адрес. В комнату ворвалась аспирантка - экспериментатор и она же - жена одного из теоретиков. В руках у неё были клей и ножницы. Яков отреагировал моментально:

  - Зачем ты с ножницами? Он же испугается!
 Ушел с работы рано и, не торопясь, размагниченно как-то, совсем по молодому помахивая портфелем, легко и с удовольствием обходя лужи по узкому бордюру, двинулся круговой дорогой через дальние аллеи парка домой.

 Идти было легко, но думалось только об одном. На фоне его счастливой ночи всплывали люди и лица... Вот дальняя знакомая:

  - Я с ним всю жизнь. Родила двух детей... А что такое счастье - не знаю...
 Потом близкий друг, чудесно проживший с любящей и любимой женой много десятков лет, на прямой его вопрос:

  - Ты счастлив?

 Ответил:

  - Я не несчастлив!

 А сколько людей из его окружения не были счастливы или были попросту и откровенно несчастны в постели, в рутинной супружеской постели... То сам эгоистичен и, не желая ничего дать, требует фееричного от замороченной детьми и не имеющей никакого, кроме супружества, опыта жены. То жена, не признающая ничего, не желающая ни слышать, ни читать, и допускающая мужа в виде огромного снисхождения по большим государственным праздникам и лишь в хрестоматийном положении. Другая же, умная, эмансипированная, рационально холодная и расчетливая, вот уже пятнадцать лет их супружества вдалбливала в голову мужа:

  - Ты думаешь, что ты посол? Нет, ты временный поверенный!

 Сейчас Якову было хорошо, и он жалел и оплакивал их. Поднимая голову, он просил небо:

  - Пусть они будут счастливы и благополучны! Путь принесут друг другу солнце и радость! Пусть испытывают в объятиях трепет любимого тела и насладятся самоотречением! Пусть близость - этот великий подарок природы, - осветит души ваши и сердца теплым светом нежности и взаимного умиротворения! Да будет так!

Но не был бы он собой, если бы тут же не спрашивал себя: Так-то так... Но в чем дело? Почему это, столь редки случаи полной гармонии пар? Почему это, большинство семей медленно раздирается, разрывая установившиеся, и, казалось бы, нерушимо прочные связи непримиримыми ножом, зубилом, клещами, тисками и дыбой антагонизма. И длится эта вивисекция всю жизнь, - по живому всё, по живому, - что средневековая пытка, не прекращающаяся ни на мгновенье, ни днем на свету, ни ночью в постели. А иные семьи - раскалываются как хрупкое стекло - вмиг, навсегда и необратимо? А всё оттого, что векторы мы, векторы... И содержимое наше, - величины, значимости, самооценки, - модули, и направления наши различны, и судьбы наши расписаны не нами, и времена у нас разные... Вот и летим в пространстве космическом стрелами... Иной раз пересекаемся... Если, в лучшем-то из случаев, совпадаем по всем параметрам, движемся в одном направлении, объединяемся... Но неровен час…. Вдумайтесь в два слова эти, неровен час, - времена у нас разные, скорости неодинаковые. Тогда тянет один вперед, а другой притормаживает и работают обручи связи в таком Тяни-Толкае на срез... Сколько-то времени продержатся? Да и продержатся ли? Ну, а уж если угол есть между нами и векторами нашими, а то и в совсем противоположных направлениях летим, будем всё время тянуть в свою сторону, на разрыв. Тут уж ничто не поможет - ни красота, ни дачи да квартиры, ни наследство, ни балы-банкеты, кафе-рестораны... Всё взрывчаткой обернется и размечет по разным концам-краям-перекатам вселенной, а то и попросту уничтожит...

 - Ну, ладно, спорил он сам с собой: а где же здесь постель в умствованиях твоих? Где она? - Всё там же, всё там! - отвечал он себе, - своё место у неё в нашем мире. "Связь", говорят. И правильно говорят - связь это - механическая, физическая и духовная. Первая, хоть смейся, хоть плачь, хоть иронизируй с утра до вечера, обеспечивает прочность, да, да, механическую прочность. Вторая - даёт органическое единство тел - хорошая семья становится единой, только что не химической и биологической системой. А последняя, духовная компонента, и того важней. В подлинной близости родных тел, открываемся мы и души наши Гос-ду! Не просто друг другу раскрываемся - Гос-ду Нашему! В эти-то святые минуты оргазма - забытья, вырываются наши души из оболочки тел наших, летят Они в бесконечном Космосе и прямо влияет на них Высшее Начало, и прямо определяет и укрепляет Их и Нас в Единстве нашем!

V

Пейзажи Времени, текущего лениво, почти
недвижно, а порою будто вспять.
/Анри Мижо/

Вверху - такая темнота -
Ты скажешь -время опрокинула
И, словно ночь, на день нахлынула
Холмов холодная черта.
/Осип Мандельштам/

Сегодня они были приглашены на день рождения и он, молниеносно напялив свой единственный костюм, с непреходящим интересом смотрел, как оперативно и, вместе с тем, методично собиралась его жена. Они никогда и никуда из-за неё не опаздывали, нервов на её сборы и ожидание он не тратил, а вот удовольствие от этих немногих минут получал, и немалое. Она быстро прибирала всё лишнее в комнате и устремлялась в спальню, где сбрасывала халатик - голубой, легкий и симпатичный, - он оттенял её глаза и лицо и был фоном, на котором смотрелась она несерьёзно и кокетливо. Яков шел за ней, как на действо. Да и было, в действительности, это спектаклем, разработанным Тиной давно, и сегодня состоялась отнюдь не премьера, давалось очередное представление, отполированное далеко не один раз и не перед одним зрителем... Прежде всего демонстрировалось некоторое смущение от его присутствия, которое следовало камуфлировать. На этот раз она изрекла:

  - Я почти без ничего, но в духе!

 Затем начала по одному  вытаскивать платья - их было всего четыре, - и прикладывать к себе:

  - Идет?

  - Неплохо.

  - А это?

  - Получше.

  - Может быть это, наконец?

  - Ты в нём самая красивая, просто статуйка! - под такой домашней кличкой проходила одна их знакомая, - огромная и непомерно тучная и неповоротливая женщина, невероятно гордая собой:

  - Я сегодня, - говаривала она, - ну, просто статуйка!

 Отобрав наряд, Тина начала засовывать в шкаф целофановые кульки с кофточками, когда металлический удар о пол выпавшего из крепления винта на мгновенье озадачил её. Но она была находчива, и экспромт (впрочем, возвращаясь к этому эпизоду неоднократно, Яков так окончательно и не решил, был ли это действительно экспромт или утонченная и дальновидная заготовка) не заставил себя ждать:

  - Странно, вроде я не на болтах?

 Еще через мгновенье, набросив платье, она перед зеркалом взбивала шевелюру, не забывая ежесекундно оборачиваться к нему, строя рожи или насупив брови и поджав губы, и угрожающе качая головой из стороны в сторону, пугая его:

  - Бу-у-у! Боишься?

Последним, завершающим этапом процедуры было накрашивание губ. Тина могла делать это в любых ситуациях: с зеркалом, без него, в темноте, на улице... Но перед зеркалом всё выглядело празднично. Вытащив и открыв тюбик, она откидывала голову назад и вбок, делала серьёзное и важно-неприступное лицо и - оп! В одно элегантное движение появлялся нижний багровый серп луны. Еще один хирургический жест - и возникал антисимметричный ятаган. Еще мгновенье уходило на притирку губ и легонькое их облизывание - при этом губы немного приоткрывались и вытягивались, голова откидывалась назад рывком, чуть-чуть подрагивая из стороны в сторону, прическа при этом вздымалась волной. А когда она, наконец, останавливалась, следовала и финальная, итоговая фраза спектакля:

  - Ну, я готова! Быстро? Ну, скажи, правда я быстрая?

 Яков чмокнул её в не закрашенную часть мордашки:

  - Девочка моя! С таким количеством помады с голоду ты не умрешь!

 ... Не умрешь... Вчера он впервые за много лет испытал ужас. Возвращался с собакой с прогулки. Было уж около одиннадцати вечера. На последнем лестничном марше из квартиры прозвенел телефон; заторопился, быстро открыл замок и, схватив трубку, услышал голос... Сонечки:

  - Яшенька!

 Ноги не слушали его и, прислонившись к косяку, он прохрипел сразу севшим голосом:

  - Кто это?

 На том конце провода,... на каком конце?... - на минуту опешили, а затем... затем послышалось умоляющее:

  - Яшенька, ты не узнал меня? Это же я - Соня, Сонечка... - И гудки... гудки... гудки... Яков стоял оглушенный. Сердце стучало, отдавая в голову и, покрывшись внезапно испариной, он сел, не то слово - рухнул, - на стоявшую здесь, к счастью, табуретку...

За скромным столом собралась разномастная компания, в которой взаимно не смачиваемыми островками обособились два литературных работника из местной газеты, писавшие к тому же стихи и неспособные молчать о них, один, как говорили, перспективный актёр, давно перепутавший реальную жизнь с монологами из играемых пьес, старый друг именинника, свадебный генерал - член-корреспондент, - мужик простой и веселый, но в этих обстоятельствах раздавливаемый грузом собственной значимости и надежд хозяина произвести впечатление. Наконец, небольшая стайка доцентов и трое строителей. Процедура вручения подарков была для Якова и Тины мучительная и непривычная - в дверях не взяли, нужно было произнести за столом тост и вручить. Пришлось перестраиваться на ходу и всё время, пока не дошла их очередь, пребывали в напряжении.

 Кто-то из строителей, бывший студент хозяина, нудно завел Вознесенского:

   Мы расстаемся, Политехнический!
   Нам жить не долго. Суть не в овациях...

Сбоку от них журналисты и актер затараторили о гастролях в городе театра Немировича - Данченко и Тина, которой это мешало готовиться к тосту, бросила:

  - Мееровича?

 Те удивленно посмотрели на неё и растерянно замолчали. Впрочем, это было им несвойственно, и когда настал их черед, они это доказали:

   Хочу быть духа графом,
   Боюсь графоманства судорог...

 Тина наклонилась к Якову:

  - По-моему, у него в голове таракан... Знаешь, мне вся эта метушня надоела, скажи пару слов и слиняем.

 Яков встал и, произнеся несколько теплых слов в адрес изголодавшегося за фимиамом и алчущего похвал именинника, перебросил счастливо вспомненными строчками эстафету:

   Не буду вам лекции долго читать
   Под вялые аплодисменты.
   На то есть доценты - мы им не чета,
   И члены-корреспонденты.

Возвращались они около двенадцати. Старая неухоженная улица была пуста, в маленьких домишках за закрытыми ставнями уже давно погасли огоньки, и лишь однажды их обогнал дребезжащий трамвай, спугнувший на мгновенье неправдоподобную тишину и непроглядную летнюю темень. Ночная прохлада опустилась на город и пришла бодрость, почти утренняя молодая бодрость. И он вспомнил, как малышом любил выбираться ранним летним утром во двор, где ещё не было никого, и холодная свежесть проникала под легкую маечку и трусишки. Всюду лежали длинные и глубокие тени, и он выбирал стену дома, уже освещённую солнцем, и прижимался к ней, не двигаясь, согреваемый ранними лучами, а спиной чувствуя не остывшую за ночь теплоту шершавого кирпича. И уют и безмятежность окутывали его... Он не испытывал сожаления по ушедшей молодости, по прошедшим в суровой, тяжелой, беспокойной, но счастливой работе годам. Он принимал свой возраст, не стесняясь и не боясь его, и вряд ли выбрал бы двадцатилетие и даже шевелюру, дай ему кто-нибудь такую возможность. Но вспомнить, окунуться в свежий океан чувств и ожиданий было прекрасно...

... Но уж если быть откровенным с самим собой, было и другое... Дело в том, что меняясь внешне, он не менялся внутренне... Иногда, казалось ему даже, что он не старел... Душой-то уж определенно... Но и тело отступало медленно, почти незаметно... Может всё определялось его странной способностью иногда, но всё же двигаться во времени. Может, сказывался его профессионализм и время жило в нем не как в других, а в определенных вполне физических категориях. И то, что для многих виделось периодическими и почему-то счастливыми днями рождений, стремительно чередующимися отрывными с выбрасываемыми листочками календарями, мелькающими циферблатами, школьными классами детей и этим странным и почти базарным "время - деньги", в его представлении было прекрасной Стрелой Времени, полированной стремительной красавицей, которую он иногда пытался притормозить и, греховно, остановить... Но она, независимая от него, и неукротимо стремящаяся в своё и его будущее, лишь слегка задерживалась в его ладонях, выскальзывала из них и символически, почти шутя и играя, дружески, домашне, по кошачьи оцарапывала ему руки своими кованными стабилизаторами и продолжала своё, неостановимое движение... Вечное-ли? Он был убежден, что нет! Не верил он в независимость времени! Госп-дь - его хозяин! Да и не было оно, Время, единым в его глазах. Одно дело, время камня, другое - корродирующего металла и третье - человека. А подо всем этим бесконечный космический фундамент пространства с его изначальным эфиром. У него, у эфира, тоже свое время. И сам он, эфир стареть может; устаёт, устаёт ведь даже само пространство! А сейчас, и вовсе, пишут ученые, что эфир этот может и молодеть и тогда побежит время назад, как в сумасшедших черных дырах... Представлял даже он себе образность эдакую, когда стрела времени нырнула в черную дыру и выскочила в ужасе из неё, испуганно пятясь и раскручивая рулон времени назад... А если давал волю себе, то и пытался формулировать про себя, что все виды разрушения - эфира, материи, вещей и человека, - это время вперед! А все формы созидания - людей, зверей, машин и конструкций - время вспять! Размножайтесь, дескать, и Время ваше побежит назад; не случайно говорят ведь, что рядом с молодыми, молодеешь сам! Вот и создает Гос-дь где-то в Черных Дырах новые миры, катапультирует их в Космос беспредельный и начинает всё с белого листа - отбрасывает Время назад, Кнопку Секундомера нажимает и опять запускает очередную Стрелу Времени вперед. Сколько-то их у него в Колчане? - не счесть, наверное? Так и крутимся по спиралям, кругам да эллипсам времен, иной раз не то, что укусить за хвост себя способны, но и встретиться, неровен час, с самим собой носом к носу!...

...Тина рядом загрустила - вспомнила семью-молекулу и ожидание почти неизбежных репрессалий, - и он быстро вернулся к ней:

  - Девочка моя, а не исполнить ли нам марш шестидесятилетних?

 И не ожидая согласия, глуховато, стесняясь сорваться на тенорок, затянул:

   Как поздней осенью порою,
   Бывают дни, бывает час,..

 И Тина, которая дома никогда не пела, - сын не мог выносить, как она фальшивила, и с болезненной гримасой говорил, - "Ма, а ма, пожалуйста, пощади, а? - подхватывала, радуясь возможности помурлыкать вместе с ним:

   Когда повеет вдруг весною
   И что-то встрепенётся в нас.

  - Знаешь, я люблю этого великого Федю. Днями полез в его двухтомник и нашел, что марш этот посвящен баронессе Крюденер. Но вот какая заковыка. Дословно там написано К.Б. Стало быть Крюденер Баронессе. Мог ли человек такой рафинированной культуры, как Тютчев, не поставить запятой, если уж ему в голову пришла идея написать не так, как звучало бы в русском языке - Баронессе Крюденер? И подумалось мне, а может быть он, Федор Иванович, имел в виду другое. Совсем другое. Может он отдавал должное Сент-Бёву, а?

  - Вряд ли. Ведь того звали Шарль Огюстен!

  - Да, пожалуй, не вяжется.

  - Впрочем, - размышляла вслух Тина, - Шарль - это на немецкий лад Карл. А писал Тютчев это стихотворение в некогда немецкоязычном Карлсбаде - вдруг подсознательная аберрация?

  - Возможно, но где тогда Сент? Ведь во всех словарях Сент-Бёв, а не Бёв! Нет, пожалуй, всё же Крюденер!

 Эх, случись Это сейчас, может быть и узнал бы сокровенные мысли и самоощущения Тютчева. Кто знает, каковы были подлинные отношения утонченного аристократа, дипломата и поэта с А.М.Крюденер. Из стихотворения "Я помню время золотое" следует, что в молодости между поэтом и молодой Амалией Максимилиановной, в девичестве, Лерхенфельд был роман в Баварии: "мы были двое", "И ветер тихий мимолетом твоей одеждою играл...", "И ты с веселостью беспечной счастливо провожала день; И сладко жизни быстротечной над нами пролетала тень". За долгие 34 года между стихотворениями многое изменилось. Возможно, слишком многое... Ведь в момент написания стихотворения за её спиной был брак с сослуживцем Тютчева по русской дипломатической миссии в Мюнхене бароном А.С.Крюденером и она уже состояла во втором браке с графом Н.В.Адлербергом. Вполне поэтому вероятно, что для А.М всё случившееся в далеком прошлом потеряло интерес и было лишь событием, о котором лучше бы не вспоминать. Попросту говоря, возможно, А.М отвергла его(!), великого поэта(!), и он - общепризнанный и многоопытный сердцевед и сердцеед, - был уязвлен... Могло быть и другое... Не случайно, в "Я встретил вас - и всё былое..." есть строчки: "Когда повеет вдруг весною и что-то встрепенётся в нас". "Встрепенётся" - это лишь слабая тень подлинного чувства и ощущений... И тогда следует признать, что обратный порядок слов в названии стихотворения, и отсутствие запятой - это не ошибка и не опечатка! Это отношение! Отношение безвозвратно ушедшего, упущенного времени, злости, пренебрежения, иронии, ревности или чего-то подобного - Крюденер, понимаете-ли, баронес-с-с-се! Итак, подкорка прозвучала, подкорка, при том, недобрая, недо-о-обрая!

В подъезде было светло и Яков, наклонив голову и упершись ею в спину Тины, помогал ей подниматься, а она всё норовила обернуться и обнять его за шею. На последнем марше что-то перехватило его, мгновенно остановило, как заморозило... И вначале на фоне серых бетонных ступенек, в которые упирался его взгляд, а потом и мимо них понеслось всё перед ним в недалёкую глубь... Сначала как-то стерто, смазано, а затем сфокусировался где-то объектив и замелькали года его жизни с Тиной, южный полу столичный город, институт... Потом вдруг остановилось всё, да так резко, как налетевшая на бетонную стену машина... Показалось ему - выпадет, вылетит он из саней времени в совсем неясное и глубинное, только что не первозданное прошлое и окажется в пустоте, вакууме космическом, в бездонности, в темени непроглядной, пропадет... Так нет же пошло всё назад... Да всё быстрее, быстрее, быстрее... В обратном порядке по уже прожитому год назад, месяц, а вот и сегодняшний вечер, ночная улица, Тютчев, лестница... И опять страшный удар, но теперь по кромке застывшего времени будущего, по еще не растаявшему футуруму. Почудилось ему, даже, что выбросило его на лед, с разгона-то, и он жалкий и растерянный скользит по замерзшему неровному льду белой пустыни, а далеко позади за ним осталась кромка живой воды, времени, где он еще совсем недавно, уютно-ли, неуютно, но обретался, плавал, жил, существовал... Но то казалось ему, миловал его Б-г, в действительности крепко, пожалуй, судорожно держался он побелевшими от напряжения и от страха, не улететь бы, руками за какие-то поручни и врезались они в ледяной затор и машина их превратилась в таран, острый бушприт которого колуном вонзился в стену льда... Однако, прочна крепость, устояло будущее, не далось, не пустило вперед, только несколько трещинок побежало по ледяному монолиту, да и то, совсем, совсем недалеко... Но успел он разглядеть, как трещинки эти заблестели, превратились в скальпели хирургов и в разных операционных дважды вонзились в тело Тины... Успел он что увидеть, а что и додумать, но понял отчетливо - впереди две полостные операции... Одна вскоре за другой... Что потом будет, не разглядел, не успел... Не дано было... Оборвалось...

VI

    Вчера наступило завтра, в три часа пополудни.
    Сегодня уже "никогда", будущее вообще.
       /Иосиф Бродский/

    Я кончил книгу и поставил точку
    И рукопись перечитать не мог.
    Судьба моя сгорела между строк,
    Пока душа меняла оболочку.
    ..........
    Я тот, кто жил во времена мои,
    Но не был мной. Я младший из семьи
    Людей и птиц, я пел со всеми вместе
       /Арсений Тарковский/

    Ты - молнией лязгнувшее Время...
       /Андрей Белый/

... Дети посадили на могиле Сонечки вишенку. Несколько дней по очереди ездили поливать и прижилась она. Зазеленели крохотные листики, и потеплело в углу оградки... Сразу потеплело... Что бы это значило? Что так? А может то самое, что знал и чувствовал всегда - у деревьев свое время, неторопливое, медлительное, спокойное, может даже и способное нырять в свои глубины... В свою память - живут-то иные многие сотни лет... Рядом с ним притормаживается и наше бегущее непонятно куда и зачем суетное человеческое Время... Тормозят его деревья, тормозят... Яков присел на скамейку, не отрывая взгляда от ростков крохотного деревца, жизнью переплетшегося теперь со смертью. Так и Сонечка начинала когда-то давным-давно маленькой, ладной белокурой девчушкой с надеждой жить и быть вечной, хоть и была приговорена изначально. Всё Сонечкино женское крыло по отцовской линии умирало от рака. Кто быстро, а кто - мучительно с многочисленными операциями. Родовое проклятие висело и над Сонечкой... Но откуда было знать это в те далекие весенние и зелёные, казалось, нескончаемые времена, когда весь мир принадлежал им, служил им и толкал их навстречу друг другу. А он-то сам, каким был щенком. Ведь познакомили их, так даже свидания назначить не мог - робел! Произошло это месяцем позже, когда шел по Бассейной. Навстречу летела высокая и яркая женщина и Якову захотелось обернуться ей вслед. Сдержался же только потому, что подумал: ну а вдруг сзади сейчас идет Сонечка. Так оно и было - она быстро догоняла его... И вот сегодня - всё. Через жизнь и смерть - опять жизнь. Великий цикл замкнулся, чтобы рваться и восстанавливаться вновь и вновь, образуя бесконечную цепь из колечек-судеб - безначальную и непостижимую... Вот только сплошные ли эти кольца наши? Если бы кольцо - время, что веретено, что спин, крутящийся вихрем вокруг нас, закоротилось бы на самоё себя, мы бы кончили там, где начали - в раннем детстве. Фокус только в том, что не кольца это, а разорванные пружинные шайбы со сдвинутыми краями. Если кружились мы в этой жизни правильно, тогда разрыв этот, невязка - прибыль души нашей. А вот, если вертелись мы в другом, недобром, да корыстном, да самовлюбленном, греховном направлении, та же невязка - убыль, и кончили мы хуже, чем начали, не на задумку Гос-да работали, а против Его Госп-ей воли! Зло мы причинили тем, кто придет после нас! Зло!..

...И вот сегодня - всё! Через жизнь и смерть - опять жизнь... Сонечка опять счастлива! Опять! Она вышла замуж! Откуда? Куда? Он не задавал себе этих вопросов. Не мучила его и несостыковка времен - прошло ведь всего несколько лет. Вся эта материальная шелуха не заслоняла, да и не могла заслонить того очевидного и бесспорного, что видел он... Видел своими собственными глазами... Пожелай он, наверное, и руками мог бы прикоснуться! Сегодня ночью он видел их - её и её мужа. Сонечку в белом свадебном наряде - как-то сзади, не различая черт, но явственно чувствуя её молодость, и не сомневаясь, что это она, она, она! Его же - высокого, белокурого, славного, лет сорока - рассмотрел отчетливо. Настолько, что встреть на улице, пожалуй и узнал бы... Вот только на какой улице?.. Сонечка была смущена, но Яков ощущал её радость и успокоенность и потому улыбался... и плакал... Гос-ди, пусть она будет счастлива! Помоги ей, Гос-ди!...Помоги!...

Тина быстро становилась на ноги. Но напряжение в семье-молекуле нарастало. Потому и давление пошаливало. Вот и сегодня подскочило и пришлось вызвать скорую. Та, как водится, не приезжала часа полтора и Тина позвонила подруге. Когда спустя пятнадцать минут Яков зашел в комнату, она была оживлена и немного порозовела.

  - О чем это вы говорили?

  - О чём могут говорить две такие дряхлые старушки?

  - Как сказать, я вот, например, вчера с одной старушкой обстоятельно беседовал - до сих пор приятно... И на душе тоже...

 Когда, наконец, прибыла карета, Тина совсем повеселела и в ней проснулась актриса. Из вороха ролей, как из колоды карт, она выхватила одну. Сейчас это была роль весёлого, безобидного и беззаботного (если бы так?), и слегка глуповатого чертёнка:

  - Ну, доктор, вот и вы! А где ваш молоток для лечения?

  - Ну, если больная так настроена, с ней всё в порядке, - Весь мешком - тело, брюки, темно-коричневые отвисшие подглазья, - немолодой и усталый врач улыбнулся:

  - Вы скроены надолго. Давление у вас совсем не опасное, да и весь криз сугубо невротического происхождения. Небольшой укольчик и все дела. Спокойнее надо, спокойнее. В голову ничего не берите, очищайте её, очищайте...

  - Для меня здесь нет проблем - кокетливо прижала Тина голову к плечу, - она у меня всегда пуста...

 Часика два она вздремнула, а затем потребовала:

  - Двинем по магазинам, а? Сегодня суббота, людно, интересно, а?

  - Ты же не в форме!

  - А вот и в форме! Не веришь? Померь давление!

 Померил, действительно, была норма.

Городских грузовиков сегодня почти не было и проспект казался спокойнее. Но лишь немного - стоял он на трассе и нескончаемая лавина на Кавказ и с него по-прежнему круглосуточно прошивала его, словно иглой, тянущей за ушком своим вереницу газов и шумов. Яков и Тина быстро повернули за угол и оказались на центральной улице, по которой ходили лишь автобусы, троллейбусы да такси. Поэтому, несмотря на узость её, воздух здесь был получше и праздничная субботняя толпа вальяжно двигалась, не обращая внимания на право-лево, её встречные потоки разбивались на многочисленные ручейки, свободно протекающие друг через друга и даже поперек. И в этой ламинарности чувствовал Яков спокойствие людей и их обезличенную и направленную во все стороны доброжелательность, смешавшуюся с послеобеденной ленью и сытостью. Им было почти спокойно. Почти... Прессинг семьи-молекулы витал над ними суровыми, роковыми и безжалостными реалиями... Тина, казалось, совсем расправилась и, крепко прижав его руку к себе и, почти повиснув на ней, не торопясь вышагивала рядом и он испытывал недолгую умиротворенность и короткое затишье, перед неизбежной, неминуемой бурей и неотвратимым торжеством зла... "Мне спокойно с тобой, так спокойно с тобой, как бывало в окопе за минуту до боя..." Самое удивительное, что он был давно готов к этому, давно - что одна молекула в мировом беспредельном космосе? И совсем не страшился своего будущего, каким бы оно ни было... Он твердо верил в него... и в себя...

Они зашли в магазин подарков и Яков, не выносивший жары и духоты, вышел подождать её на улицу. Через пять минут появилась распаренная Тина и чмокнула его в щёку:

  - Яшенька, а ведь я знаю, почему не смог подождать меня в магазине. Ты боялся, что я попрошу бриллиантовое колье и закапризничаю!

 Возле универмага поперечная толпа с рынка разорвала их, оттеснила его к кромке тротуара и он увидел обеспокоенное и ищущее лицо жены... Жены…? Смуглый облик Тины мгновенно и непостижимо поблек и сквозь его прозрачную невесомость вначале забрезжило, а потом и материализовалось чудесное, родное и неповторимое лицо Сонечки, молодой Сонечки... Время морским отливом ринулось назад: голодные послевоенные годы, шинель, в которой он проходил весь институт, они с маленьким братом на ступеньках быстро идущего поезда, прижавшиеся к захлопнутой перед их носом стальной двери, побледневшая мама, оседавшая на пол в кухне, и они с отцом, не способные удержать её обмякшее тело, война и задымленный и пропахший злой химией сибирский город, далекое предвоенное детство, и вдруг оказался он на пустом и мокром песке, брошенный Волной Времени, быстро скрывшейся из виду. Только не прошло и мгновенья, как услышал он грохот её возвращения и увидел чудовищное цунами, горой громоздившееся над ним, а потом маленьким, беспомощно кувыркающимся, протоплазмой какой-то неоформленной, то у самого основания, то на фосфоресцирующем гребне понесло его вперед. И не было, казалось, силы, способной остановить этот устремленный в будущее таран Времени и когда, спустя миг, показалась белое поле застывшего Футурума, обрушилась на него титаническая волна, раздробила кромку ледяного массива, изломала ледяные поля, залило живым Временем мертвенные и необитаемые пространства и Яков увидел Будущее. И был это другой мир, не та земля, иная страна... и... совсем, совсем другая прекрасная женщина...