Науму Коржавину - девяносто!

Науму Коржавину - 90! Поверить в это трудно - мне казалось, что он человек без возраста, вечно молодой. О нем всегда ходили легенды по всей Москве, а потом расходились кругами по провинциальным литературным окраинам. Наша семья в знаменитые оттепельные 60-ые жила во Львове. Моя мама была близкой подругой Евгении Семеновны Гинзбург (матери Василия Аксёнова), которая по воле судьбы, после лагеря, поселилась в нашем городе. Она работала журналисткой и сотрудничала с московскими газетами. Когда Евгения Семеновна ездила в Москву, то привозила литературные новости, которыми охотно делилась.

Вот тогда-то для меня и появилось имя Наума Коржавина, о котором она по нескольким причинам время от времени упоминала в наших беседах. Коржавин, как и она, в прошлом был арестован и сослан почти на десять лет. После возвращения в Москву, снова преследовался властями за свои стихотворения, которые репечатывались на пишущих машинках. В те времена Коржавин был еще и одним из представителей инакомыслия среди молодых московских интеллектуалов.

Евгения Семеновна в своей гостеприимной, тесной квартирке, но с обязательным чаепитием, читала мне, молодому человеку, лекции по русской литературе и современной поэзии. Это были предметы, о которых она знала не понаслышке. Делала она это совершенно потрясающе, очень артистично, хорошо поставленным голосом. Память у неё была редкая. Я запомнил с ее слов несколько стихотворений Наума Коржавина. Сама она тогда работала над знаменитым романом "Крутой маршрут" ("Под сенью Люциферова крыла"), а я был одним из первых слушателей одного из вариантов этого произведения.

Самого Коржавина - "живьем" - я увидел в начале семидесятых, в Москве, издалека, на каком-то поэтическом вечере (но стихи тогда он не читал). Подойти к нему не решился, хотя у нас были общие знакомые. Внешне он не произвел на меня сильного впечатления: грузный и малоподвижный. Но он был в центре внимания, возле него толпился народ. Даже, если бы я захотел к нему протиснуться, это было бы сделать не легко.

Однако судьба подарила мне в дальнейшем не одну встречу с этим удивительным и ярким человеком. Мы лично познакомились уже в Филадельфии в начале восьмидесятых годов, когда оба оказались в иммиграции. Коржавин уехал в 1973 году, я в 1979. Жил он в Бостоне. Вот как описывает его тогдашнее положение писательница Ирина Чайковская в статье "Светлый день календаря" ("Побережье", № 21, 2012): "Уехав из России в 70-х во вполне работоспособном возрасте, Наум Моисеевич не смог укорениться в Америке, найти здесь место по себе, устроиться на службу, сделаться американцем".

Так получилось, что меня попросили представить Коржавина местной публике в клубе. Он гостил в это время в пригороде Филадельфии. Я помог ему выйти на сцену, так как он уже тогда очень плохо видел (в Америке таких людей называют legally blind). Ирина Чайковская в вышеупомянутой статье заметила: "Наум Моисеевич уже давно живет в ситуации, когда зрение отказало, но на вопрос о жизни чаще всего отвечает не жалобами, а спокойным: "Терплю". Мне запомнилась одна потрясающая деталь этой встречи. Выйдя на сцену, перед тем как читать стихи, он сказал: "…Я поэт средний. Россия страна больших поэтов, поэтому быть средним - это тоже большая честь". Живя уже много лет в литературной среде, людей с повышенной самооценкой и самолюбием, Коржавин сделал сверхскромное заявлением, которое меня сразу же покорило.

Следующая встреча с Наумом Коржавиным произошла на кафедре славистики (отделение русского языка и литературы) Пенсильванского Университета, куда меня пригласила профессор Евгения Каценелинбойген. Он читал лекцию на тему из области этики и эстетики. Обычно в этой аудитории на такие встречи приходило человек семь, ну от силы десять. В этот раз на Коржавина пришло человек пятьдесят. Я был очень удивлен. Это были поляки, украинцы, чехи, словаки, югославы и т.д. Позднее, уже в перестроечные времена, когда Коржавин приезжал в Москву, на его встречи приходила вся политическая элита - от правых до левых с промежуточными звеньями. Он всем был интересен, его уважали. Зал всегда бывал переполнен. Почему так случалось? Ответ на этот вопрос даёт литературовед Ирина Панченко в статье "Ведь нет, кроме нас, трубачей на земле" ("Побережье", № 14, 2005):

"Постепенно к нам приходит осознание того, что значит для русской культуры поэт и прозаик Наум Коржавин. Читателям близка его благородная идея личной ответственности каждого за всё, происходящее в мире. Они разделяют его стремление к сохранности системы безусловных нравственных ценностей (честности, совестливости, порядочности, достоинства). В эпоху международного терроризма всем понятна его боль и тревога за судьбу западной цивилизации, без которой, по его словам, "всё, чем мы в жизни дорожим, стало бы неуместным и невозможным".

Ирина Панченко завершает свою статью теми строчками из стихов Наума Коржавина, которые воплощают кредо поэта. Ведь это горькое и мудрое авторское кредо и сегодня остаётся актуальным:

Жизнь бьёт меня часто. Сплеча. Сгоряча.
Но всё же я жду своего трубача.
Ведь правда не меркнет и совесть не спит.
Но годы уходят, а он - не трубит.

И старость подходит. И хватит ли сил
До смерти мечтать, чтоб трубач затрубил?
А может, самим надрываться во мгле?
Ведь нет, кроме нас, трубачей на земле.

Как-то небольшая группа филадельфийских поэтов поехала выступать со стихами в Бостон. Организовал встречу литературовед, преподаватель Бо?стон Ко?лледжа Михаил Крепс. В ней участвовал и Наум Коржавин. Когда настала моя очередь читать стихи, я решил сделать небольшое отступление и прочел стихотворение в прозе Ивана Тургенева, написанного вне России:

"Во дни сомнений, во дни тягостных раздумий о судьбах моей родины, ты один мне поддержка и опора, о великий, могучий, правдивый и свободный русский язык! Не будь тебя - как не впасть в отчаяние при виде всего, что совершается дома? Но нельзя верить, чтобы такой язык не был дан великому народу!"

Это было написано в июне 1882 года, и я прочитал его к столетию со дня написания - летом 1982 года.

Потом я читал стихи. После меня взял слово Наум Коржавин. Он обратился ко мне (я передаю текст близко к оригиналу):

"Игорь, вы прочитали чудесное стихотворение Ивана Тургенева. Но я к этому хочу добавить, что тот же прекрасный русский язык может наводить страх и ужас на людей. Я был недавно в Риме, зашел в местный ХИАС по делу. Там были афганские беженцы, которым помогала эта организация. Они сидели вдоль стены. Мы шли по коридору с моим приятелем и говорили по-русски. И вдруг я услышал громкий плач детей. Позже мне объяснили, что, когда они слышат русскую речь, их охватывает страх и ужас бомбёжек. У них происходит нервный срыв. Вот вам и великий, могучий русский язык…"

В этом был весь Наум Коржавин. Затем он читал свои стихи. Я запомнил его "фирменное", знаменитое стихотворение "Памяти Герцена" (Баллада об историческом недосыпе, 1972 год), которое я хочу полностью воспроизвести:

Любовь к Добру разбередила сердце им.
А Герцен спал, не ведая про зло...
Но декабристы разбудили Герцена.
Он недоспал. Отсюда всё пошло.

И, ошалев от их поступка дерзкого,
Он поднял страшный на весь мир трезвон.
Чем разбудил случайно Чернышевского,
Не зная сам, что этим сделал он.

А тот со сна, имея нервы слабые,
Стал к топору Россию призывать, -
Чем потревожил крепкий сон Желябова,
А тот Перовской не дал всласть поспать.

И захотелось тут же с кем-то драться им,
Идти в народ и не страшиться дыб.
Так началась в России конспирация:
Большое дело - долгий недосып.

Был царь убит, но мир не зажил заново.
Желябов пал, уснул несладким сном.
Но перед этим побудил Плеханова,
Чтоб тот пошёл совсем другим путем.

Всё обойтись могло с теченьем времени.
В порядок мог втянуться русский быт...
Какая сука разбудила Ленина?
Кому мешало, что ребёнок спит?

На тот вопрос ответа нету точного.
Который год мы ищем зря его...
Три составные части - три источника
Не проясняют здесь нам ничего.

Да он и сам не знал, пожалуй, этого,
Хоть мести в нем запас не иссякал.
Хоть тот вопрос научно он исследовал, -
Лет пятьдесят виновного искал.

То в "Бунде", то в кадетах... Не найдутся ли
Хоть там следы. И в неудаче зол,
Он сразу всем устроил революцию,
Чтоб ни один от кары не ушел.

И с песней шли к Голгофам под знамёнами
Отцы за ним, - как в сладкое житьё...
Пусть нам простятся морды полусонные,
Мы дети тех, кто недоспал свое.

Мы спать хотим... И никуда не деться нам
От жажды сна и жажды всех судить...
Ах, декабристы!.. Не будите Герцена!..
Нельзя в России никого будить.

---------------

Источник: Н. Коржавин; "Времена", Избранное. Изд-во "Посев", Франкфурт, Германия, 1976.

На сегодняшний день (октябрь 2015), когда российские самолёты бомбят Сирию, это звучит не менее актуально, чем в 1982 году. Не вдаваясь в политическую ситуацию, следует заметить, что пилоты говорят по-русски, а внизу, на земле опять гибнут дети.

Ирина Чайковская пишет о Коржавине: "Он остался человеком "оттуда", и сейчас, когда здоровье не позволяет ему ездить в Россию, навещать старых друзей, выступать перед шумной, бурливой российской аудиторией, он переживает эту ситуацию весьма болезненно".

Вспоминаю еще одну встречу с Наумом Коржавиным в Нью-Йорке, в гостинице Marriott, на американо-российской конференции русскоязычных интеллектуалов обеих стран (World Russian Forum). Там была масса интересного народа: Михаил Эпштейн, Александр Янов, Владимир Торчилин, Соломон Волков и т.д. Был даже прапраправнук Льва Николаевича Толстого - Владимир Ильич Толстой, директор дома-музея в Ясной Поляне.

За круглым столом было человек двадцать пять дискуссантов. Остальные слушатели были в примыкающем зале, приблизительно человек сто. Я сидел за одним столом с Коржавиным. Он, собственно, и начал дискуссию. Я в деталях не помню, о чём Наум говорил, но идея была о различиях американского и российского общества. Он задал тон. Потом началась перепалка между другими выступающими: например, как будет влиять русская эмиграция на американцев, учитывая огромное количество ученых, специалистов, деятелей культуры - литература, музыка, балет и т.д. Что наблюдают американцы в России, как воспринимают ее. Я запомнил массу слов о покаянии, спасении, прощении, о двух точках зрения новой и старой эмиграции, не забыли и соцреализм, и постмодернизм. В общем, много чего было сказано. Коржавин был в хорошем расположении духа, всё очень внимательно слушал и вовремя вставлял реплики.

Было у меня, кроме очного, и заочное знакомство с Наумом Коржавиным. Я редактировал литературный журнал "Побережье", выходивший в Филадельфии. Это был 2005 год. У Коржавина в это время должны были публиковаться в печати воспоминания "В соблазнах кровавой эпохи". Представитель нашего журнала, литературовед Ирина Панченко вела с ним переговоры о публикации одной из глав. Он охотно согласился и мы напечатали главу "Упоение у бездны". Сотрудничать с ним как с писателем, было легко, приятно и профессионально интересно.

Вот небольшой отрывок из этой главы. Он ясно передает эмоциональное состояние автора в начале его творческого пути.

"Некоторые мои стихи располагали к откровенности. Студентка (уже не помню какого института) Дина Вейс, по какой-то причине близкая к иностранным коммунистам, рассказывала мне о многих проделках Сталина. От нее я услышал о "Катынском деле". И это - в 1944-м - максимум в 1945-м году! Не помню, поверил ли я ей, хотя в глубине души заподозрил, что это правда…

Моё чудесное существование, мои открытые чтения и выступления не могли безнаказанно продолжаться слишком долго. Чудес тогда, если они шли не из Кремля, быть не могло. Да еще в центре Москвы, в двух шагах от Лубянки и ЦК ВКП(б). Специальные люди следили за тем, чтобы их не было. А неспециальные, вроде Юровской и Тюрина, зная о существовании специальных, следили еще пуще. И скоро я наткнулся на то жёсткое - жёсткое, конечно, по нормальным, а не по тогдашним нашим представлениям - сопротивление. Но меня это не оскорбляло, скорее - окрыляло. От этого я себя чувствовал не политическим борцом, а подобием скандалиста-футуриста - образ в те годы для меня гораздо более привлекательный, чем "борец".

Но тучи постепенно сгущались. Правда, я, упоённый собственной жизнью, этого не замечал. Первый гром ударил неожиданно. В 1944-м году меня не приняли в литинститут. Это было удивительно. Я уже давно там был своим человеком, никто не сомневался, что кого-кого, а меня-то примут. Но вот не приняли. Был бы я умней и опытней, то я понял бы, что это уже кажет зубы СИСТЕМА. Но я не понимал…"

В предисловии к публикации Ирина Панченко пишет: "Мемуары Коржавина - это не только всматривание в себя, в свою внутреннюю жизнь, в свое прошлое, но и переосмысление истории России, судеб её творческой интеллигенции в сталинскую и послесталинскую эпохи. Подвергая сегодня прошлое переоценке в свете современности, Коржавин с беспощадной искренностью признаётся: "...тогда я так думать не умел". Для нас, его читателей, в процессе знакомства с мемуарами ярко предстают два образа поэта: его "тогдашнего", живого участника событий, которые он воссоздаёт, и умудрённого познанием интеллектуала. Нравственный стержень у этих образов неизменно один - поиск правды, который вёл поэта по жизни, который запечатлён в его творчестве".

Ни к чему, ни к чему, ни к чему полуночные бденья.
И мечты, что проснёшься в каком-нибудь веке другом.
Время? Время дано. Это не подлежит обсужденью.
Подлежишь обсуждению ты, разместившийся в нём.

              Наум Коржавин "Вступление в поэму", 1952 г.