Опалённые солнцем

НОВЫЙ АВТОР "КРУГОЗОРА" О СЕБЕ

1983 года ождения. Стихи и рассказы пишу с трех лет. Публиковалась в белорусских газетах и журналах. Стихотворения на протяжении пяти лет звучали в эфире белорусского радио. Финалист международных фестивалей искусств: "Славянские традиции"- 2013, Магреб  Аль - Акса (Марокко) - 2016," Барабан Страдивари" (Израиль, Нетания), который пройдет в апреле - мае 2017 года.

Образование высшее: политолог - юрист. Живу в республике Белаусь, в г. Гомеле. Принимаю участие в международных проектах, направленных на поддержание мира, безвозмездного донорства крови и популяризацию информации о последствиях аварии на Чернобыльской АЭС.

  Жизнь - очень удивительная и странная вещь. Порой события, происходящие в ней, кажутся совершенно незначимыми, бессмысленными и не связанными друг с другом. Но если взглянуть на них под другим ракурсом, оставив глубоко внутри все вопросы и скептизм, как вдруг вереница их сплетается в тончайшие тугие нити, пересеченные меж ду собой. И вот уже из пересечений этих является некий замысловатый узор, имя которому - судьба.

  С этими двумя меня свел случай, вернее, даже не случай, а вынужденн ая необходимость. Мы с мужем отдыхали в санатории, который находится в самой южной части нашей совсем не южной страны.  Нас разместили в корпусе, напоминающем старый замок с двумя великолепными башнями. Номер, занимаемый нами, был двухкомнатным с небольшими окошками, походившими на бойницы, в которые редко проникал солнечный свет, и гордо именовался "люксом". Мы выложили крупную сумму денег за него и за все, что к нему прилагалось, включая процедуры, бассейн и трехразовое питание пресной пищей в столовой. Этих денег нам вполне хватило бы на поездку в мой родной город у моря, но по некоторым причинам путь туда для нас оказался закрыт. Поэтому все, что мы собирали целый год, было аккуратно доставлено в совершенно обычный белорусский санаторий с необычными ценниками на лечение и услуги.

 Эти двое являлись тенями, незримыми силуэтами, тайно проникающими в наш темный люкс, когда он оставался пустым, охраняемым лишь дорожными сумками, чтобы привести его в надлежащий вид: до блеска натереть сантехнику, проветрить помещения и развести сырость на и так всегда сыром полу. Мы возвращались после обеда, и нас встречал сияющий чистотой номер, благоухающий всевозможными ароматами химической промышленности. Кто они, эти незримые тени? Кто они, эти силуэты, чей труд всегда незаметен, но так важен? Что принуждает их к этому совершенно неблагодарному труду? Это все я узнаю немного позже. А пока мы наслаждались прекрасным отдыхом, солнечными летними деньками, пешими прогулками, великолепными природными пейзажами.

Омрачало меня лишь одно: такой дорогостоящий отдых повлечет за собой вынужденную экономию на всем в течение последующего года. Так было всегда. Я не умею просто радоваться тому, что есть, мне необходимо непременно заглянуть в будущее, чтобы убедиться, что существование нашей семьи не будет нищенским. Нищеты я боялась. Я люблю быть уверенной в завтрашнем дне. А где же взять этой уверенности, когда все наши сбережения оставлены в санаторской кассе, а в семье работает один муж, ибо я писатель - существо ранимое и горячо охраняемое им ото всех тягот требовательного мира.

Еще пару лет назад у меня была работа преподавателя в университете - весьма престижная, но низкооплачиваемая. День и ночь я писала интересные и не очень лекции и была полностью погружена в проблемы своих ленивых студентов. Муж не смог терпеть долго моих научных стараний и предпочел, чтобы я сидела дома, не растрачивая себя по пустякам. Бездумно сидеть дома у меня не получалось. И я занялась делом всей своей жизни, которое было заброшено из-за студентов - а именно литературным творчеством. Ну и чтобы еще чем-то украсить свою до невозможности идеальную жизнь, я брала уроки ландшафтного дизайна. Вот с таким комплектом творческих изысканий пытливого ума и пошатнувшегося здоровья я  прибыла на отдых в компании  своего мужа.

Мысли о будущем меня тяготили с каждым днем. Все чаще я стала сожалеть о невозможности вернуться в свой родной южный город, и тем более, ситуация эта усугублялась отсутствием денег. Так как сдаваться я не умею и не держу привычки легко расставаться со своими мечтами и надеждами, то внутри меня стал зарождаться слабый огонек тайной идеи подыскать себе сезонную работу именно в этом санатории. Муж до дрожи боялся моих идей, ибо все, что я генерирую - часто становится его головной болью. Но переубедить меня не представляется возможным, когда пламя тревожных и волнующих мыслей сжигает слабую грудь.

  Я обратилась к санаторским работникам с предложение причесать газоны в проплешинах, украсить клумбы новыми видами цветов и привести в порядок великолепное озеро, запущенное до такой степени, что на него было жалко смотреть. И, о, чудо! Начальник хозяйственной части, а точнее начальница, согласилась предоставить мне аудиенцию. Эта самая аудиенция, как ни странно, проходила в нашем темном люксе.  Едва взглянув на меня при интимном освещении бойниц, женщина ойкнула и запричитала, то ли собираясь заплакать, то ли рассмеяться: "Какая красавица, какая красавица!" И почему-то захлопала в ладоши.

Я подозрительно наблюдала за ней, напрягшись всем телом. Может, моя внешность и правда ничего, но какое отношение это имеет к работе на необъятной санаторской территории? Как оказалось, ответ был до неприличия прост. Дизайнеры санаторию не требовались, а вот хорошенькие горничные были просто необходимы. К сожалению, я не сразу поняла, в чем кроется подвох, да и не совсем отчетливо понимала  значение  работы горничной. Мне казалось, что мои обязанности, если я соглашусь принять эту должность, будут заключаться в одаривании гостей лучезарной улыбкой, заселении в номера, дежурстве в корпусах и обеспечении отдыхающих всем самым необходимым, начиная от мыла и полотенец и заканчивая сопровождением бабушек в бассейн.

О, глупая моя голова! О чем я только думала?! Ведь я дала свое согласие, так и не уточнив, чем мне придется заниматься. В этом вся моя беда - сначала сделать, а потом подумать. И пока веселая начальница, обрадованная моим согласием, что-то щебетала мне на ухо, трогала халатик и восхищалась волосами, я уже тихо внутренне ликовала и подсчитывала в уме, сколько денег смогу накопить за год. Потом полёт необузданной фантазии увлек меня еще дальше, и вот я уже представляю, какую головокружительную карьеру смогу здесь сделать с моим-то блестящим политическим образованием и всеми навыками госуправленца, которые я так тщательно оттачивала в своем престижном столичном ВУЗе аж целых шесть лет.

  Лицо мужа вытянулось, когда вечером я рассказала ему обо всех своих перспективных планах и задумках, он покрутил у виска и вздохнул:

  - Да знаешь ли ты, что такое горничная?!

  - Нет, - честно ответила я, - кажется, это такие ухоженные красивые девушки, которые встречают гостей…

  - Ох, дитя мое горькое, да как же идти тебе в жизнь? В каком мире ты живешь, в каких облаках витаешь? Иди и откажись, это работа обычной уборщицей. Как вам, мисс-всезнайка?

  - Уборщицей?  - таращила я глаза на мужа.

  - Да, именно ею, прямо как в твоем любимом фильме "Вокзал для двоих", "шнырем", так сказать.

  -А-а-а… - протяжно вздохнула я и села на стул, - вот оно что получается!

Я - и уборщица, ничего себе шуточки здесь у начальства, а зачем тогда им нужна моя внешность? Вот это да!  

 Но горевала я недолго. Что значит - ребенок советского прошлого! Мне стали приходить на ум разные лозунги типа: "Все работы хороши, выбирай на вкус!" Я вспомнила, как моя первая учительница журила весь наш класс, когда мы смеялись над одной из учениц из-за того, что у той бабушка уборщица. Это было во втором классе, и наша учительница устроила нам настоящую головомойку, в конце которой нам стало очень стыдно и мы все извинялись перед одноклассницей. Но этого было не достаточно, нас еще отвели на экскурсию к ее бабушке на работу, точнее в подъезд, где она мыла лестничные пролеты. Там уже весь класс, грустно опустив глаза в сияющий чистотой пол, просил прощения у сухой старушки, согнутой пополам какой-то необъяснимой болезнью. Ее труд нам так понравился, что возвращаясь в школу, мы все, и мальчики и девочки, мечтали стать уборщиками, когда вырастем. А наша первая учительница еще всех и похвалила, сказав, что космонавт - это почетно, но просто: все тебя видят, все знают, все любят. А, вот ты возьми, да и попробуй стать бойцом невидимого фронта! Делай честно свою работу, и когда-нибудь люди это оценят! В этом и есть великое счастье - работать на благо всего народа! Только работа эта начинается с малого, а уж после из таких крупинок складывается великий подвиг - имя которому человеческий труд. После таких слов, уборщики стали для нас чуть ли не Героями Советского Союза, и мы коллективно осознавали, что так оно и есть.

  Признаться честно, я обладаю удивительным даром убеждения, который позволяет мне убедить кого угодно в чем угодно. И вот собеседник мой уже искренне верит в то, о чем я ему говорю, будь то наличие сущностей, которые нас окружают, шатающиеся среди простых смертных ангелы, польза редьки для истощенного организма и капусты, готовой заменить все остальные продукты. Но еще сильнее я способна убеждать в этом саму себя. Однажды я стала веганом и уверовала, что могу прожить всю жизнь, питаясь лишь овощами, потом веганство разбавилось праноеденьем и поклонением солнцу. Окружающие, наблюдая метамарфозы происходящие с моим телом, лишь удивленно пожимали плечами, но в философские учения, изрекаемые мною, искренне поверили, хотя и не решались проводить столь сомнительные эксперименты над собой, отдавая предпочтение пусть и вредным, но все же столь понятным продуктам. Поэтому я по сей день остаюсь со своими убеждениями один на один в мире голубых единорогов, каменных идолов и вселенских знаков.

   Легко и непринужденно мне удалось доказать мужу, да и самой себе, что работа горничной - это чуть ли не цель всей моей жизни, которая исправит материальное положение нашей семьи, даст глоток свежего воздуха отношениям и приведет, без сомнения, к быстрому взлету по карьерной лестнице. Окрыленная я бегала на процедуры, опрашивала персонал, как им здесь трудится, те вежливо улыбались, смущались, краснели и коротко отвечали: "Ничего…" Ничего для меня - это все. Конечно, пребывая под впечатлением, я не могла заметить, что люди добры ко мне и обходительны лишь потому, что я  гость санатория, и, разумеется, никто мне не расскажет на чистоту обо всех тонкостях своей работы.

  Постепенно наш отдых с мужем перешел в русло обучения меня новым навыкам. "Подумаешь! - храбрилась я, - Мне, да и не справиться! Вот дома все хозяйство на мне, каждая комната сияет чистотой, следовательно, нужно всего на всего делать работу, к которой я давно привыкла, и ничего особенного в этом нет! Разве что, может быть, есть определенные нормы и правила уборки помещений, находящихся, как-никак, в ведомстве самого Министерства здравоохранения?" И я стала частым посетителем библиотеки, где выискивала такого рода информацию и, конечно же, находила. Еще в университете меня научили простому правилу: "Кто владеет информацией, тот владеет миром". Миром мне на данном жизненном этапе владеть не хотелось, а вот правильно убрать номер - стало золотой мечтой.

  - Глазам своим поверить не могу! - смеялся муж. - Ты никак уже к работе приступила, чего ты ползаешь по номеру с тряпкой?

  А я, правда, ползала. Отшлифовывала свои знания полученные из книг. Горничным в наш люкс с этого времени дорога была закрыта. Вот только с пастельным бельем у меня была вечная проблема. Муж старался научить меня аккуратно заталкивать одеяло в пододеяльник, а у меня это никак не выходило. Я плакала, злилась, все бросала и вновь возвращалась к цветастому ситцу.

  По возвращении домой я была полностью готова к исполнению служебных обязанностей. На работу мне следовало явиться через пять дней. Муж беспокоился, я улыбалась. Вот она удача! И отдохнули, и меня пристроили. О чем еще можно только мечтать?!

  В первый рабочий день радость моя поубавилась. Я ехала в санаторском автобусе со всем медицинским персоналом, у которого проходила лечение. Автобус был служебный, мест не было. И я одна стояла всю дорогу полтора часа. Любезные врачи сесть не предложили. И здесь до меня медленно стало доходить, что жизнь, красивая, солнечная, улыбающаяся, которую я видела, пока была гостем, вовсе не такая, когда я стала одной из них, но гораздо низшего ранга. Горничных они не уважали, за людей не считали, полагая, что таким трудом могут заниматься лишь ничтожества. Я слишком гордый человек, к такому отношению не привыкший. На мои возражения, что уборщики - часто люди высоконравственные, мои оппоненты отвечали лишь ехидным хихиканьем. "Ну и ладно, тоже мне "Авиценны"! Двойное дно, и больше ничего!" - вынесла я свой диагноз,- Больше в жизни разговаривать с ними не стану!"

  Меня ввели в небольшую обшарпанную каморку, которая называлась комнатой горничных, где находилось несколько совершенно одинаковых женщин без возраста. И выдали форму, чтобы я стала такой же одинаковой. Я взглянула на темно-синий костюм и внутренне содрогнулась: "Словно в тюрьму попала!" С грустью я переоделась и выслушала целую тираду по поводу запретов. Запрещалось все, кроме уборки, особенно попадаться отдыхающим на глаза. Мне захотелось расплакаться. Еще вчера я была той, от кого прячутся, а сегодня сама вынуждена скрываться ото всех. Вот она, моя блестящая карьера! Находящиеся в помещении дамы шептались, одни мне сочувствовали, другие недоумевали, а третьи говорили, что так оно и нужно, по заслугам толстосумам, на которых они гнут свои спины. Выходило, что я и есть тот самый толстосум, изо дня в день проклинаемый бедными женщинами. Мольбы их были услышаны, и хоть одного из таких денежных мешков кара все-таки настигла. Меня попросили представиться, и я уверенно сказала, как сотню раз говорила своим забывчивым студентам:

   - Ольга Федоровна!

  Все хором захохотали.

  - Окей, мы будем звать тебя Олькой!

Такого поворота событий я никак не ожидала. Мое отчество прочно связалось с именем еще в возрасте трех лет, когда я осознала себя личностью, и не простой, а пишущей. Ольга Федоровна - и точка. Я так себя несла миру. Взрослые часто улыбались, но именовали меня соответственно. А сейчас мое отчество пытались отнять у меня, на это я своего согласия не давала. Но на чужой роток не накинешь платок, поэтому пришлось откликаться на уменьшительно-ласкателькое "Олька" или еще хуже "Девочка из города". В жизни санаторского персонала присутствовало строгое деление на городских и деревенских. Городские - высшая каста. Деревенские - люди низменные, духовными ценностями не обремененные, как и разными мыслями о будущем и перспективах. Работают себе, да и ладно. Главное - выносливые! А то, что отдыхающим грубят, так это от необразованности.

  Раньше я никогда в такую среду не попадала, а сейчас сама обрекла себя на это. (О чем не жалею и по сей день). Я поняла простую вещь в результате этого мучительного эксперимента над своей душой - человек всегда остается человеком, со своей внутренней болью, с разрушенным миром и разбитыми мечтами, с тайными надеждами на лучшее. Однако именно окружающая среда делает часто его угрюмым, озлобленным и грубым. Но если не полениться и не побояться запачкаться, а просто вглядеться повнимательнее, то часто можно отыскать среди таких искалеченных душ - настоящие бриллианты.

  Горничные работали группами по два-три человека. Меня определили третьей к самым молодым девушкам. Я внимательно осмотрела их, и сразу поняла - это они, те самые тени, что убирали усердно наш люкс. На сей раз в наше санитарное ведомство попали коттеджи - всего их было шесть, по 400 квадратных метров каждый. Нас - трое, у каждой две руки, две тряпки и одна швабра на всех. Время уборки наступало в 9, и все это перебежками, бесшумно, по-шпионски, чтобы оставаться незамеченными. Я не могу сказать, что мои напарницы мне были симпатичны. Они вызвали скорее какое-то внутреннее чувство протеста, потому что я им не нравилась, это сразу стало заметно, едва мы вошли в первый коттедж. Они разговаривали о новом измененном графике работы из-за меня, о том, что такие неженки как я, конечно, ничего не умеют, поэтому им, несчастным, придется трудиться за троих. Все это они говорили в моем присутствии, так словно меня рядом не было.

Я стояла в стороне и зло смотрела на них. "Действительно, деревенщина необразованная! Какой воспитанный человек станет обсуждать другого в его же присутствии?" - так думала я и пилила их орлиным взглядом, которого окружающие часто боялись. Это сработало. Девицы подняли на меня свои бесстыжие глаза. "Ну, вот что, уважаемые, - резко выпалила я прямо в неприятные мне лица,- этого я не потерплю! Не нравится - это ваши проблемы, работайте отдельно от меня. Я сама буду делать уборку двух коттеджей, а вы, кумушки, убирайте оставшиеся четыре! Все ясно?! Тогда за дело!" Девушки недоуменно смотрели на меня. Их лица стали пурпурными. Тогда я, увидев, как они смущенны, продолжила свои возмущения, которые закончились призывами к их совести и воспитанию. Правду говорят, что преподавателей бывших не бывает, ибо всякий раз, как только мне удается отыскать благодарную аудиторию, я непременно стараюсь донести до нее свои умозаключения. И вот уже передо мной не пара удивленных не моргающих глаз, а огромный лекционный зал разношерстных слушателей. Я никогда не понимала преподавателей, жалующихся на своих студентов, вниманием которых тяжело владеть в часы лекций. Для меня всегда это было проще простого. Часто во время моих занятий, можно было слышать, как звенит тишина, если я замолкаю, делая паузу.  Если эта пауза уж слишком затягивалась, какой-нибудь смельчак обязательно подавал свой слабый голос, вопрошая: "А что дальше, Ольга Федоровна?" И обрадованная Ольга Федоровна горячо продолжала свою лекцию, оживляя ее примерами, картинками и интересными фактами.

  Девицы стояли передо мной, как две нерадивые школьницы, получившие двойки, чем меня очень забавляли. Я продолжала свои нравоучения и потихоньку рассматривала их. Одна была среднего роста, на вид лет 35, плотная и симпатичная. Но в лице ее словно что-то остановилось, глаза смотрели куда-то вглубь самой себя. Кудряшки светлых выкрашенных волос игриво разбросались по плечам, а из-под синей формы горничной выглядывала довольно дорогая одежда. Вторая была выше первой, но из-за сильной худобы казалась маленького роста, вся какая-то высохшая, сгорбленная и старенькая, хотя по всем признакам ей было не больше тридцати. Волосы темные, реденькие, туго перехваченные сзади резинкой. Одежда с обувью - все, что не прятала форма, казались потрепанными и здорово застиранными. Но больше всего меня удивили глаза. Прежде я таких никогда не видела. Они были погасшие, будто этот человек постиг все тайны мира, и в тайнах этих нет, и никогда не будет ни радости, ни счастья, ни любви. Когда я, наконец, умолкла, именно эта худышка подошла ко мне совсем близко и улыбнулась, протягивая желтые резиновые перчатки. "Сработаемся! - весело сказала она и хлопнула меня по плечу смуглой рукой, - Меня Ниной зовут, а вот ее Наташкой!" - и показала тонким указательным  пальцем на вторую девушку.

   Работа была непосильной для меня. Сердце бешено стучало, когда я совершала гимнастические упражнения со шваброй. Уборка сантехники давалась немного легче, но перебороть в себе отвращение к человеческой неаккуратности мне никак не удавалось. Всякий раз, когда я наклонялась над белым фаянсом, забрызганным коричневой жижей, волна тошноты накрывала меня всю, и на покрасневшие глаза выступали слезы. "Ничего, привыкнешь!" - успокаивали меня напарницы. А я не была уверена, что к этому стоит привыкать. В перчатках  мне было жарко и неудобно, и я всякий раз то снимала их, то вновь одевала на распухшие от влаги руки. Спустя какое-то время я рассердилась и бросила желтые резинки в мусорное ведро. Уж лучше без них, чем так мучиться, и продолжила мыть и тереть до блеска душевые кабины и унитазы голыми руками. Это было ошибкой, за которую мне придется впоследствии расплатиться  своим здоровьем.

   В этот день мы работали втроем, и поэтому временами можно было отдыхать. С завтрашнего дня, из-за нехватки рабочих рук, мы должны были работать парами.  К полудню я валилась от усталости, руки покрылись пятнами от химических средств, ноги дрожали и все время подступали позывы рвоты. Мои напарницы чувствовали себя вполне бодро. В обеденный перерыв они разгадывали кроссворды, пили кофе и смеялись. Я же в расстроенных чувствах, сидя в санаторских кустах сирени, чтобы никому не попадаться на глаза, звонила мужу и рыдала в трубку. Муж волновался, кричал и порывался немедленно приехать за мной, чтобы забрать и поставить последнюю точку в этой неудачной карьере. Я сама все прекрасно видела, знала, что ввязалась в бесполезное дело, из которого теперь не так-то просто выпутаться, не потеряв своего лица и репутации. Что делать дальше - вот этого я не знала. Горничной работать больше не хотелось, хотелось домой, чтобы заниматься привычными делами, где все предельно просто и ясно, где не нужно ни от кого прятаться, и даже плакать можно открыто и в голос, лежа в россыпи подушек со страдальческим выражением на лице. Но только не так - в кустах, рядом с дорожкой, по которой туда-сюда снуют отдыхающие и все никак не могут взять в толк, почему пищит сирень.

  Вернувшись домой на все том же служебном автобусе, я впала в какое-то странное оцепенение. Ну что со мной не так? Сколько я буду мыкаться в этой жизни, так и не найдя своего места в ней? Почему они все могут это делать, а я не имею никаких моральных сил? Где она, моя карьера? Или все, что мне остается, это заниматься домом, да стучать по клавиатуре, сочиняя очередной сюжет? Ах ты, господи, боже мой, неужели я больше ни на что не гожусь? Как тяжко все-таки моему несчастному мужу: тянуть всю семью на себе, закусывая губы, но молчать; все терпеть и неистово верить в меня, что однажды придет час, и я реализуюсь как личность.

  Ночью я так и не уснула, смотрела в потолок, на который медленно ложились краски солнечного утра и нового дня, спешившего вступить в свои законные права.

  Я плелась рядом с мужем на остановку. Ехать в ненавистном автобусе не хотелось. Я украдкой вытирала слезы распухшими руками с потрескавшейся кожей и проклинала сама себя за то, что вечно лезу туда, куда не следует. Муж пристально посмотрел на меня и встряхнул за плечи.

  - Послушай, тебя никто не заставляет, можешь остаться дома, я сам все решу! 

  - Ага, - захлюпала я мокрым носом, - а как же долг и ответственность?

  - Да в каком мире ты живешь?! Какая ответственность? Еле на ногах стоишь! В какой эпохе ты застряла, как жить тебе, бедолаге, с такой душой?

  И он отвернулся. А я стояла, глядя на родные тонкие черты, и про себя благодарила бога, что у меня такой муж, что наши судьбы однажды пересеклись.

  Сегодня я работала с Наташей. Вооруженные бытовой химией и тряпками, мы вошли в первый коттедж. Два огромных этажа встретили нас удручающей тишиной. Отдыхающие принимали в столовой завтрак, и  в нашем распоряжении было целых полчаса.  Наташа сразу схватилась за швабру: "Чур, я мою полы, а ты - сантехнику!" Я не возражала. И пока я возилась с унитазами и душевыми кабинками, Наташа летала со шваброй по паркетным полам. Про себя я отметила, что она очень крепкая. Здоровье в ней било ключом. Работу свою она выполняла тщательно и легко. Казалось, что убирать за другими ей даже нравится. Все движения походили на стремительный танец, будто в руках и не швабра вовсе, а великолепный джентльмен, с которым Наташа кружит в вальсе. Она напевала себе какую-то смешную песенку и не обращала на меня никакого внимания.  Я пыхтела, ползая на четвереньках. Тошнота опять завладела мной и, думалось, что этот ад никогда не закончится.

  Когда все коттеджи были убраны, мы вдвоем, не спеша, двигались в сторону корпуса, где находилась комната горничных. Полуденное жаркое солнце опаляло все вокруг, выжигая траву, кожу и волосы. Санаторская территория славилась своей необъятностью и разбросанностью корпусов. Не зная плана, на ней можно было легко потеряться. Мы шли по петляющей дорожке, которая то пряталась в кустах, то выбегала на пригорок, то неистово ныряла в хвойный лес. Как вдруг Наташа впервые за все это время внимательно посмотрела мне в глаза и остановилась.

  -Послушай, а ведь я тебя здесь раньше видела, когда вы с мужем отдыхали! - таинственно сказала она, - Давай присядем, - и показала на скромную облупившуюся лавочку, притаившуюся среди подстриженного самшита.

  - Что, трудно тебе? - задала она вопрос, и сама поспешила на него ответить,- Я думаю, что конечно трудно, быть королевой, а потом служанкой - это нелегко!

  - Да с чего вы тут все взяли, что я королева?  Обычный человек. Просто у меня есть цель и стремления к путешествиям, а у вас нет! Каждая из вас могла бы тоже копить и ездить, а вы все деньги проедаете. Я, например, лучше поголодаю, но мир посмотрю…

  Она не дала мне договорить. Словно не слышала ничего вокруг.

  - А я ведь тоже не всегда полы мыла. Еще год назад я была такая как ты. Одевала людей. Модно, с изыском, у меня есть удивительное чувство стиля. И, знаешь, я подбирала великолепные костюмы даже для звезд отечественной эстрады!

  -Как? - удивилась я, - Врешь ты все!

  - Не вру! Это было в Тель-Авиве.

  И взгляд ее устремился в какую-то только ей известную даль, в которой виделось ей восточное побережье Средиземного моря, нежное полуденное солнце, улыбающиеся ухоженные люди, яркие вывески и стеклянные витрины магазинов. Ей виделось все то, что было, но чего уже больше нет и, возможно, никогда  не будет. Никогда не случится с ней в этой жизни. Она смотрела не моргающими глазами в одну точку и слезы текли по ее щекам. Казалось, что все это она говорит не мне, а самой жизни, которая так несправедливо обошлась с ней.

  Едва Наташе исполнилось восемнадцать, как она сбежала из родительского дома, где пьющий отец все время поколачивал то ее, то издерганную мать. Оба родителя трудились на свинокомплексе, и Наташа прекрасно понимала свои перспективы работы на ней же. Никого не поставив в известность, она удрала, и не куда-нибудь, а в Израиль. Почему именно ее выбор пал на эту страну, Наташа не говорила, да и как она обошла всю бумажную волокиту, тоже не рассказывала. Мимолетно упомянула лишь то, что ее целый месяц разыскивали с милицией по всей Республике. Чуть позже она прислала матери сухое письмо и небольшую сумму денег, чтобы та купила себе платье, конфет и перестала горевать о потерянной дочери.

В Тель-Авиве вчерашняя школьница занималась продажей мужской одежды, занятие это ей доставляло истинное удовольствие. Магазин, где трудилась Наташа, был исключительно для важных персон, поэтому чаевые оставались в ее карманах уж слишком щедрыми. Шустрая бойкая девушка быстро освоила язык, прошла курсы стилистов, и вот уже к ней потянулись целые очереди клиентов, желающих получить опытный совет из области моды.

Наташа настолько окрылилась своими удачами, что возымела смелость мечтать о собственном магазинчике, но несчастный случай приковал ее к больничной койке на целый год.  Израильская фура, которая въехала в остановку, не справившись с крутыми виражами на дороге, переломала Наташе все кости в ногах. Однако, невзирая на проблемы со здоровьем, девушка горевала недолго. Она знала наверняка, что домой не вернется, ибо больше в своем захолустье никогда жить не сможет, где женщины только и делают, что рожают, а мужики - пьют. Получив огромную компенсацию от государства, она уже стала выстраивать свои бизнес-планы, но мечтам о собственном деле не суждено было исполниться.

Ее предали самые близкие люди, присвоив все деньги, пока девушка лежала в больнице. Наташа потеряла все. Потом она совершила какой-то не совсем законный поступок, чтобы выпутаться из сложившейся ситуации. Глупое необдуманное действие, которое на родине даже не заметили бы, но только не здесь… Ее выслали из страны без права въезда. С собой она забрала лишь два чемодана дорогой одежды, воспоминания и кошку Стеллу - единственное, что осталось связующим звеном с горячо любимой священной землей. А Израилю на память Наташа оставила восемнадцать лет своей жизни, служения и преданности. В свою глушь девушка вернулась тридцатишестилетней дамой без мужа, денег и детей, с одной только дымчатой Стеллой и истерзанным сердцем.

  Я смотрела на нее в упор, и горевала об еще одной сломанной жизни. Должно быть, это очень больно и унизительно возвращаться туда, откуда когда-то бежала в надежде больше не оглядываться. Возвращаться не с победой, а с опущенной головой, сожженными крыльями  и разбившимися мечтами. На родине Наташу никто не ждал, она никому не была нужна. Одиннадцать классов образования - вот и все, что видели за ее плечами потенциальные работодатели, а про Израиль лучше вообще помалкивать, никому теперь не докажешь, чем именно ты там занималась. Мне было даже страшно представить, как хохотали над ней односельчане, как размахивал красным кулаком перед лицом пьяный отец, как упрекала каждым съеденным куском мать. Чтобы выжить Наташа устроилась работать горничной в санаторий. И это лучшее, что могло случиться в ее теперешней жизни. В  город, таким как она, можно даже не соваться, там всем высшее образование подавай, да еще, чтобы опыт работы был не менее пяти лет. А какой у Наташи опыт, когда трудовой книжки и той никогда не было?

  Она сидела рядом со мной и раскачивалась как маятник. Мне до боли в сердце делалось жаль ее. Работа горничных совсем не сладкая, и если рядом со мной есть надежное плечо, то у Наташи всего этого нет, она может рассчитывать только на себя саму. Выходило, что мои проблемы всего лишь смешной пустяк. На фоне этой красивой и очень несчастной девушки я выглядела  капризным ребенком, который хочет достать солнце с неба, обжигает пальцы, плачет и снова хватается за горящий шар. Для Наташи просто согреться в лучах этого шара -  уже великая награда.

  Всю дорогу домой в служебном автобусе мысли о человеке, доверившем мне, посторенней, восемнадцать лет своей жизни, терзали воспаленную голову. Как же так могло получиться? Почему эта бедная девушка, бежавшая без оглядки от своего настоящего и будущего на земле, где была рождена, вновь призвана этой самой землей? Призвана, но не признана. И обречена жить лишь прошлым, своими воспоминаниями, словно вся жизнь уже позади, словно ни на что больше нельзя  рассчитывать. И все, что остается - так это прибираться за другими. И, быть может, она сама вскоре забудет о том кем и как работала. Напрочь выбросит эти глупые мысли о высокой моде и станет, как и другие опытные горничные, питаться объедками из грязных тарелок отдыхающих, собирать тайком в номерах оставленные полупустые баночки и бутылочки с шампунем, жидким мылом и пеной для бритья и радоваться таким щедрым царским находкам.  А после будет подворовывать туалетную бумагу, полотенца и постельное белье - именно с этого и начнется ее самое глубокое дно, когда ниже уже не упасть. С этого начнется ее личный внутренний ад.

   Следующим утром, едва стрелки часов в холле главного корпуса показали девять, пришло время исповеди Нины. В этот рабочий день она была моей единственной напарницей. Наташа с облегченной душой, но тяжелым сердцем взяла выходной. Посему в моем распоряжении была швабра и 2 400 квадратных метров паркетного пола. А в распоряжении Нины - 24 унитаза и столько же душевых кабин. Именно здесь в этом санатории, в должности уборщицы, столь унизительной для моей чувственной ранимой души, я открыла в себе еще один удивительный талант - люди с легкостью расставались со всеми своими самыми сокровенными желаниями, тайнами, мыслями, болями и страхами, глядя в мои серьезные чуть строгие глаза.

    Когда мы только приступили к работе, Нина молчала. Она изредка, нехотя, отвечала односложно на мои вопросы, но в целом была погружена в себя. Я видела, насколько отточены все ее движения, умные руки делали свою привычную работы, не напрягая мыслями голову. На лице застыло странное исступление, одно плечо все время нервно подергивалось, и вся она сама имела жалкий до боли вид, напоминая то агрессивного зверька, то сухую старушку, которую в столь почтенном возрасте заставили работать. По всему было видно, что Нина работает здесь не  первый год. Так оно и вышло. Я, молча, выполняла свои обязанности, уже не надеясь на какие либо разговоры с ней, как вдруг девушка шепотом спросила: "А тебе можно доверять? Ты ведь городская, наверное, умная, может, что посоветуешь?" Я, удивленно, кивнула. И потекла, побежала передо мною стремительная река чужой человеческой жизни, которой нет никакого дела до советов. Нужно было просто слушать и принять в свою душу, причинив тем самым ей тяжкие муки, этот стремительный поток слез и боли.

  Нина росла в детском доме, осиротев после смерти матери. Детство безрадостно тянулось среди брошенных, никому ненужных миров. Все надежды девушка возлагала на взрослую самостоятельную жизнь. Но, как известно, не умеющий отделять добро от зла, обречен всегда страдать и мытарствовать. Сразу, как только Нина вышла за стены детского дома, поспешила связать свою жизнь хоть с кем-нибудь. Этим кем-нибудь оказался местный деревенский хулиган. Едва отшумела, отплясала хмельная угарная свадьба, Нина родила мальчика, за ним другого. Детство окончилось. И все пошло своим чередом, все как у всех. Муж оказался человеком сильно пьющим и часто дерущимся. Нина все терпела. Даже тогда, когда деревенский ловелас спускал на своих принцесс все детские пособия, девушка молчала и клялась сама себе, что ее дети сиротами и безотцовщиной, как она, расти не будут. Но пьяный муж, рассерженный и разгоряченный, избил до полусмерти старшего мальчика, и Нина ушла от него навсегда. Добрые соседи помогли с работой в санатории, и жизнь, кажется, стала налаживаться. Теперь в судьбе девушки появился новый ухажер, городской, но безработный.  Поэтому и тянет она  лямку одна за всех. Вот, кажется, и вся история жизни человека. Приземленная, пустая, обычная. Но не тут-то было! В руках Нина все же держала солнце, но не уберегла его. Это было в Риме. Наверное, еще могло бы быть… "Римские каникулы" как сама она говорила. Для детдомовских это не в новинку. Там до сих пор ждет ее пожилая семейная пара, ждет так, как ждут заблудшую дочь и верят, что девочка их одумается. Нина стоит предо мной, широко открыв глаза, и я вижу, как глаза ее задорно смеются. Но потом все меркнет, и она вновь погружается в свой холодный вечный сон, где солнце Италии больше не греет. Нина выбрала сама свою жизнь, работу с пухлыми рулонами туалетной бумаги в синих карманах и наволочками с санаторской печатью на подушках дома. Нина предпочла Италии свою любовь, которую там, в Риме никто принять не готов. Лишь ее одну с детьми, но без любви. Без любви Нина жить не согласна, и потому глаза ее выцвели и погасли, но тревожное сердце часто бьется от одного воспоминания о тех теплых днях, разукрашенных желтым цветом.

   Нина говорила и говорила, иногда останавливаясь передо мной, но, не переставая работать. Сначала она выдраила всю сантехнику, потом, сама того не замечая, забрала у меня швабру и продолжила мыть полы. Лишь бы я только слушала, не перебивая, не задавая лишних вопросов, и не отводя от нее внимательных глаз. Я стояла у окна, опершись на подоконник, и все внутри меня рвалось на куски от боли и жалости к этой до срока состарившейся девочке. Что мне еще оставалось делать? Лишь слушать и страдать вместе с ней! Нет ничего более печального, чем становиться немым свидетелем краха человеческой жизни, но не иметь ни малейшей возможности  уберечь эту жизнь от боли.

  Каждый раз, когда я возвращалась домой и валилась с ног от усталости, мрачные тени этих двоих тут же вставали рядом и не давали уснуть до утра. И все почему?  Жизнь ничему меня не учит! Боль чужая, посторонняя всегда входит в мое сердце, потому что я сама туда ее впускаю, позволяю наполнить все вены, артерии и капилляры и продолжаю жить, мучаясь  уже не своими, а чужими бедами. Как бы мне хотелось, чтобы солнце, которое я так нежно люблю, могло размножиться на сотню таких же, не опаляющих, а дающих  тепло всем несчастным, голодным, оступившимся и осиротевшим.  Чтобы  каждый, кто постиг боль, мог взять свое солнце в ладони, согреваться и освещаться им в тяжелом пути, который зовется жизнью.

  Не знаю, сколько еще продлились бы мои страдания, если бы не кишечная инфекция, полученная в результате стараний над унитазами, которые я добросовестно чистила без перчаток с для чего-то открытым ртом, видимо, для этой самой инфекции. Бог миловал меня, а может, мой муж, который  в один из дней приехал в санаторий среди рабочего дня и увез меня прямо в синей форме домой. Тем самым была поставлена жирная точка в этой блестящей головокружительной карьере. Свои страдания я продолжила среди родных стен, лежа в постели и сгорая от лихорадки, которая владела сознанием и телом три недели. Но я благодарна судьбе за то, что все это было в моей жизни, о чем я могу вспоминать, иногда с улыбкой, иногда с содроганием. Я продолжаю писать, заниматься генерированием  новых идей и с интересом исследовать уникальные свойства тыквы и свеклы. Ничего, ровным счетом, не изменилось. Лишь усилилась воля к победам, и закалился характер. Для меня это был всего лишь полезный опыт, благодаря которому я еще больше ценю труд людей, незримо создающих своим кропотливым усердием день за днем благо и комфорт, будь то чистые улицы, ухоженные газоны или пестрые цветочные ковры.  И еще больше продолжаю верить в бриллианты человеческих душ. Это всего лишь очередной дорожный указатель в моем пути, ведущем к поставленной цели. Для тех двоих - это жизнь. Как точка. Как конечная остановка. Как последний закат на горизонте, до которого не успеть добраться до темноты.

Август 2016.